До и после

Антон, напуганный таким странным предупреждением, боялся шелохнуться. Поза вроде бы не слишком неудобная, но спустя двадцать минут ноги стали затекать и ныть. А локти, неудобно сведенные, вызывать дикий дискомфорт. Антон осторожно напряг и расслабил мышцы, следя за тем, чтобы руки и щиколотки не сменили своего положения. Помогло мало. А еще неизвестность пугала именно тем, что ждать от фантазий Завулона можно было чего угодно: от медленного и мучительного поджаривания на огне до редких пыточных, подвешенных на каждом узле. Завулон сказал, несколько часов? В принципе, это немного, Антон должен справиться. Только бы не зудело так в икрах, начисто лишенных притока крови. Сдалось же Завулону это кресло. Фетишист долбанный. У него прямо мания вседозволенности и собственничества: дом мой, кресло мое, смартфон мой, раб — тоже мой, и не трогать! Трудно представить, что он сделает с тем, кто рискнет покуситься на его амулеты или же зачарованные перстни — небось, руки поотрывает и голову оттяпает, причем, даже не раздумывая. Какая-то странная фобия, честное слово. Антон конечно был наслышан, что у Темных бзик на все личное, на вещи в том числе, но чтобы до такой степени? Светлым в этом плане легче: их мораль не позволяет вмешиваться в чей-либо выбор, им даже в голову не придет что-то выкрасть и нагло присвоить себе по причине, что ты сильнее и стоишь выше в пищевой цепочке. А вот в среде оборотней до сих пор существует негласное правило перехвата добычи: если вожака прибили или смертельно ранили, самые проворные в стае спешат завладеть его имуществом и прикончить потомство во избежание его инициации. Неприятный обычай, Антона всегда воротило от подобного. Но он не думал, что маги тоже ревностно оберегают личное. Антон попытался представить себе Гесера, злобно рычащего на Ольгу, решившую выбросить из дома старую мебель — и подавился смешком, великий Светлый вряд ли бы зацикливался на таких мелочах. Левую ногу мучительно закололо сразу в нескольких местах, Антон поморщился. Локти ныли от неудобного положения. Начинала затекать спина. Вот с ней было хуже всего — после недавних рубцов, даже уже исцеленная, она все еще была слишком чувствительна к негативному воздействию и излишним нагрузкам. Антон мысленно проклял изобретательность Завулона: прошло куда меньше половины срока, а Антон уже мечтал провалиться в блаженное беспамятство, ведь тогда не будет испытывать болевых ощущений. Он снова попробовал осторожно напрячь и расслабить мышцы на ногах, чтобы хоть немного размять конечности. Сделал он это зря: чуть покачнулся и один из узлов у колена сработал от его движения. Антон ругнулся и зажмурился, ожидая худшего. И почувствовал, как сзади от шеи вниз, к лопаткам будто кто провел рукой. Настолько реалистично, что Антон вздрогнул, распахнул глаза и обернулся, испугавшись, что Завулон вернулся и застукал его за нарушением приказа. Но сзади никого не было, а след от магического воздействия отчетливо ощущался кожей: колючие мурашки, невидимое поглаживание пальцев — дразнящее, опасное, горячее. Антон невольно подобрался: будучи связанным он не имел возможности стряхнуть с себя наваждение, и даже если эти невидимые пальцы примутся его душить, воспрепятствовать им он не сможет. Полная незащищенность. И зависимость от решения хозяина. Понимание этого Антона не обрадовало. Завулон приучает его воспринимать зависимость как само собой разумеющееся, как образ мышления, как данность, которая никогда не будет изменена. Рабский образ мышления, рабская зависимость… Антон застонал от досады. Ему только страха перед будущим не хватало! Раньше все сводилось лишь к попытке выжить, теперь же Завулон доходчиво обрисовал незавидную картину дальнейшего существования в шкуре раба, и это Антону совсем не нравилось. Он привык все решать сам: как и с кем работать, на что тратить время, привык доминировать в семье и отношениях, привык избегать принуждения. Поэтому теперь он просто не умеет подчиняться. Зависеть от прихоти хозяина и каждый день ожидать подвоха — да у него нервов на это не хватит! И плюс ко всему внезапно осознанная Антоном зависимость от магии хозяина: странная, нелогичная и мучительно приятная. Такая же, как это магическое поглаживание, вызвавшее минутную эйфорию и желание, чтобы оно повторялось бесконечно… Морок. Всего лишь чары эфемерного присутствия. Антону приходилось как-то сталкиваться с ними, но тогда они использовались с целью обучения технике сумеречного боя. А не так, как их завязал сейчас Завулон на возбуждающий эффект. Прошло несколько минут, прежде чем Антону удалось взять себя в руки и понять, что повторения ему на самом деле не хочется. После этих чар кожа стала более чувствительной, сердце учащенно билось, а затекшие конечности разболелись с новой силой. А ведь нельзя даже попытаться развязаться! Кто знает, чем обернется следующее движение? Через какое-то время, показавшееся Антону вечностью, правую ногу вдруг свело судорогой, и он зашипел, стиснув зубы. Городецкий непроизвольно дернулся, и опять сработал зачарованный узел: на этот раз эфемерные пальцы стали выводить узоры на его обнаженной груди, поглаживая и царапая невидимыми ногтями, задевая соски и спускаясь ниже, ниже… все ниже… Антон замер, забыв, как дышать. Хуже всего было от мысли, что Завулон может вернуться в любую минуту и обнаружить, как он возбужден. Какие-то чертовы невнятные прикосновения, наведенные чарами — и раб готов кончить прямо на глазах хозяина. Больший ужас и унижение трудно себе представить. *** Завулон, разбирающий бумаги у себя в кабинете, ехидно усмехнулся, почувствовав через ошейник, до какого предела напряжен Городецкий. Он все верно просчитал: вначале Антон пытался сопротивляться и терпеливо сносил боль, но чем дальше, тем быстрее сдавался. Уже четыре узла сработало, осталось только два. Последний будет особенным сюрпризом для раба. Его маленький фокус с чарами имитации присутствия придумался спонтанно, именно в тот момент, когда Антон, уже с исцеленной спиной, вдруг вздрогнул от прикосновения его пальцев. Городецкий всегда был слишком зажат и странно реагировал на любые упоминания о сексе. То ли воспоминания о пребывании в распределительном рабском центре его преследовали, то ли знания об участи других рабов омрачали восприятие. Если бы Завулон лично не убедился, покопавшись в его воспоминаниях, пока тот спал, что Городецкому повезло и особых надругательств он избежал, то можно было бы решить, что у его раба самоблокировка на все, что связано с сексом. Он слишком остро реагировал на любые намеки в этом плане, и Завулона совсем не прельщала идея насильно ломать блокировку, принуждать, пользуясь прямыми приказами и воздействием через ошейник. Куда интереснее было ослаблять блокировку (которой, он надеялся, все-таки нет) невинными фокусами типа этого, с веревками и обманной видимостью возможности выбора — двигаться или же замереть без движения. *** Антон с трудом удерживался от желания плюнуть на все и опереться на спинку кресла — позвоночник невыносимо ломило, щиколотки казались чужеродными, совсем не управляемыми, наверно, были еще и холодными без притока крови. Интересно, если ноги откажут, Завулон соизволит их исцелить или так и оставит раба калекой? Очень хотелось верить, что Антон ему нужнее в хорошей физической форме. Кроме общего дискомфорта и уже ненавистных веревок, к раздражающим ощущениям прибавилось и навязчивое желание проверить, чем же обернутся чары на последних двух узлах. С каждым новым срабатыванием Антон отстраненно подмечал, что реакция его тела усиливается, будто внутри него что-то прорвало, выплескивая сразу всю возможную гормональную реакцию на будоражащие прикосновения. Наверно, у него просто очень давно не было сексуальной разрядки, все-таки волнения последних месяцев не способствовали этому, и поэтому теперь его организм будто разом спятил, требуя всего и сразу. Или же Завулон как-то странно зачаровал веревки, и те, контактируя с кожей, вызывали повышенное возбуждение. Пятый узел активировал прикосновения в области живота и бедер, весьма настойчивые и грубые прикосновения. Антон ругнулся, посылая в адрес Завулона все известные ему проклятия. Это было уже слишком. Последний узел был предсказуем, и Антон не был уверен, что сможет пережить это. Хотя… как ни странно, сочетание боли в перехваченных веревками ногах и удовольствия, исходящего от чар, оказалось той ядреной смесью, что вызывало непривычную эйфорию. Антон никогда не думал, что его мозг может заклинить и он начнет путать кардинально разные ощущения: воспринимать чуть различимую боль как удовольствие и наоборот. Когда-то Антон слышал, как целители Ночного Дозора обсуждали странный казус человеческого мозга — центры восприятия боли и удовольствия располагались рядом, поэтому магически воздействовать приходилось очень осторожно. И вот теперь, опасаясь активировать последний узел и одновременно желая этого больше всего, Антон верил, что его центры спятили и перепутали рецепторные сигналы. По-другому объяснить себе потребность довести дело до конца, Антон не смог бы. Плюнув на все предосторожности, Антон пошевелил ногами, надеясь, что хоть немного разомнет лодыжки. У него уже болело все тело от чудовищно неудобной позы, и дальше оттягивать финал он уже не мог. С его языка уже было готово сорваться очередное ругательство, но против опасения магия сработала не в области паха, не коснулась его напряженного члена, не принесла желаемой разрядки. Антон подпрыгнул от неожиданности — его будто укусил за пятку Цербер, острые невидимые клыки скользнули по коже, отрезвляя, но не раня. Чудовищная насмешка. Явное издевательство. — Сволочь, — крикнул Антон, ощущая, как веревки соскальзывают с его рук и ног, позволяя пошевелиться. Разочарование таким финалом было запредельным. Завулона хотелось прибить. Схватить за плечи, притиснуть к стене… или же позволить ему притиснуть себя и… Хотелось хоть чего-нибудь, но не насмешки, демонстрирующей, что Завулон знал все наперед. — Сволочь… Все-таки ненавидеть у Антона еще получалось, и это радовало: не весь запас ярости, значит, угас. «Свободен. Можешь распоряжаться вечером на свое усмотрение», — мысленно приказал Завулон. Интонации в ментальном воздействии угадать было нельзя, но Антону отчего-то представилось, как Завулон довольно усмехается. — Сволочь, — повторил с чувством Городецкий, медленно растирая ноги и одеваясь. Хотелось только одного: срочно в душ и забыть обо всем, никого не видеть. — Самодовольная сволочь. Придушить бы… да с особой жестокостью!