До и после

Антон был хорош. Слишком хорош: упрямый, разгоряченный, вырывающийся и возмущенно шипящий свое «нет», и при этом безумно привлекательный, предельно отзывчивый на каждое прикосновение. Его сдавленные стоны так волнительно будоражили кровь, что Завулон еле вначале сдерживался, а потом ему и вовсе снесло крышу, движения стали неподконтрольными, рваными, как и их общее дыхание — на пределе странной эйфории, непривычного острого восторга, понимания, что вот оно, то самое, столь необходимое, почти идеальное. Городецкий это вроде тоже почувствовал, но, чуть отдышавшись, опять стал ершистым и неприступным. Завулон устало рухнул на диван и поманил его за собой, не позволяя ослушаться: разрывать касаний не хотелось, а мягкие, все еще влажные волосы на висках Антона так славно пахли лимоном. Они были приятны на ощупь: чуть спутавшиеся, шелковистые и такие же упрямые, как сам Городецкий. Завулону пришлось немного повоевать за право перебирать их в пальцах, потому как Городецкий вознамерился было без спроса отстраниться, и пришлось в них вцепиться, причиняя немного боли и настаивая на своем. И чем больше Антон приходил в себя, тем колючее и отчужденнее становился. Он недовольно дернулся, стоило лишь игриво шлепнуть его по бедру, и потому Завулон опять завелся, придавливая его сверху, заламывая руки вверх, прикусывая его нижнюю губу, безумно желая снова вырвать возбужденный стон. И почти добился своего, только при этом взгляд у Городецкого опять сделался злым и упрямым. Желание сбить с него спесь пересилило все остальные, в том числе и осторожность. Завулон поднялся и чуть ли не насильно потащил Антона в спальню, не обращая внимания на его невнятные возражения. Его пришлось толкнуть, чтобы заставить перешагнуть порог, и впиться долгим поцелуем во вдруг дрогнувшие губы, ловя его дыхание. Его упрямый язык ускользал, будто намеренно издевался. Завулон ненадолго отстранился и недовольно рыкнул. Он не любил целоваться, считал это излишней сентиментальностью, а Городецкий, похоже, просто не одобрял того, что инициатива исходила не от него. Завулон уронил Антона на кровать, даря мимолетную грубоватую ласку, ведя ногтями ему по груди, царапая сосок. — Нет, — вяло заупрямился Городецкий, порываясь оттолкнуть Завулона и встать.— Ты же сам сказал, что не имеет значения. Для тебя всё это не имеет значения! Завулон придавил его сильнее к кровати, нависая сверху. От Антона пахло мартини с мускатом, волнительно и сладко. Он прижался губами к его рту, впитывая этот запах и заодно не давая сказать еще что-то. Если он чувствовал, что слова тут бессмысленны, излишни, то и Городецкий должен был это понимать. Слишком давно все тянется, слишком желанны они стали друг другу, и тут уже не разберешь, кто первичен, кто вторичен и кто кому подчиняется. Антон все-таки вырвался: — Нет… я не хочу так. Без значения. Он сидел и смотрел на Завулона, не торопясь сбежать. Он ждал ответа. — Ну чего ты хочешь? — наконец отозвался Завулон, откинувшись на спину и глядя в потолок. Он не понимал причин такого упрямства. Разве не достаточно простого желания? Видимо, для Светлого не достаточно. — С тобой по-другому. С тобой всё иначе. Иногда я вообще жалею, что связался с тобой, — Завулон скосил глаза в его сторону, опасаясь, что придется выдать еще какую-нибудь сентиментальную чепуху, но наткнулся на насмешливый взгляд и сам усмехнулся. — Иди сюда. С тобой всё имеет значение. Антон медлил. Пришлось его дернуть на себя и навалиться сверху, ощущая, как начинает проявляться его интерес, как под поглаживаниями он заводится, как осторожно тянется за поцелуем, как становится ненасытным, получая желаемое. — Ты принадлежишь мне. И я прослежу, чтобы тебя все устраивало и… все нравилось, — Завулон решил напомнить на всякий случай кто здесь главный. Но скорее самому себе, чем своему рабу. Происходящее было неправильным, но таким волнительным. Против ожидания Антон воспринял его слова как хорошую новость и уткнулся носом куда-то ему в висок, облегченно выдыхая. Затем несмело двинулся навстречу, впервые проявляя инициативу. Это было настолько неожиданно и хорошо, что Завулон опять почти сорвался, заставил его перевернуться, подгреб ему под живот подушку, вынуждая опереться на локти. Его сбивчивое дыхание стало желанным ответом на такие действия. Прижиматься сзади, оглаживая его спину, ягодицы, ловить ответные движения навстречу — было безумно приятно, сладостно. — Я тебя ненавижу… — выдохнул куда-то в матрас Антон. Завулон замер, удивленно прервав свои движения, отстраняясь, позволяя Антону вывернуться. — Ну что опять не так? — недовольно спросил он, ухватив его за подбородок и заставляя посмотреть себе в глаза. Антон облизнул распухшие, искусанные губы, насмешливо улыбнулся. — Почему я тебе всё позволяю? Всегда и всё? Завулон хмыкнул, облегченно выдыхая, провел по его щеке, ловя пальцами движение его ресниц. Как же ему нравилось, когда Антон вот так сосредоточенно моргал, будто раздумывал всерьез: упорхнуть или все-таки остаться. — Может, потому что тебе это самому нравится? — Наверно… Больше Завулон не разрешил ему ничего сказать, опрокинул назад, заставляя принять прежнюю позу, тот опять начал упрямиться, шипеть что-то в подушку, но это было так хорошо и правильно, так крышесносно, будто он не просто позволял, а именно что напрашивался, почти умолял взять его и трахать до изнеможения. Губы Антона разомкнулись под нажимом пальцев Завулона, он облизал их так жадно, что у Завулона сразу перехватило дыхание, и он тут же скользнул этими пальцами к его входу, растягивая, дразня. Толкаться в него было умопомрачительно хорошо, тесно, жарко. И долгожданные стоны окончательно отключили способность соображать. Завулон знал, что его толчки довольно болезненны, и мог бы магически притупить эти ощущения, но он хотел, чтобы Антон прочувствовал все полностью: как он жадно берет его, завоевывает, утверждаясь, заполняя собой, заявляя на него свои права. И Антон входил во вкус, проявляя инициативу, требуя большего, жадно вжимаясь в него в ответ: — Сильнее… еще, еще… Это было хорошо. Очень хорошо. Почти так же приятно, как и осознание собственной победы: он добился своего, теперь Антон полностью принадлежит ему. Совершенно.