До и после

Антон проснулся от движения у себя под боком. Не сразу вспомнил, где он, а когда дошло, то резко сел в кровати. Всем известно, что Завулон не любит, когда любовники задерживаются в его постели до утра. Странный это бзик, эгоистичный, но просыпаться он предпочитал один. Антон, тихо проскальзывающий в ванну на втором этаже, не раз наблюдал, как Ингрид по утрам выходила из своей комнаты, всегда из своей и никогда из спальни Завулона. А Городецкий непозволительно расслабился и проспал момент, когда следовало уйти к себе. Он обернулся и наткнулся на ехидный взгляд. Завулон, заложив руки за голову и вальяжно откинувшись на подушки, пристально разглядывал его и, судя по всему, уже давно. Антон не смог долго выдержать это колючее ехидство и отвел глаза в сторону, глянул в окно, по светлеющему горизонту определил, что, должно быть, уже около шести. Не так поздно, как ему подумалось, но все же вряд ли оплошность будет ему прощена. Ошейник пока вроде никак не демонстрировал недовольство хозяина. Антон подивился, как быстро привык сверяться с ошейником, с чуть подрагивающими остриями шипов, отслеживая таким образом настроение Завулона. За последние месяцы жизнь Антона полностью подчинилась распорядку, удобному хозяину. Полностью, до такой степени, что первой мыслью после пробуждения стало беспокойство об удобстве Завулона, а не своем собственном. А ведь Антон и заметить не успел, как все изменилось. Снова он в проигрыше. Еще ни разу не удалось обыграть Завулона. Ни разу. Антон прилагал нешуточные усилия, понимал ведь: чтобы не спятить, лучше научиться предугадывать возможные ловушки и провокации. Только вот Завулон, изворотливый гад, с легкостью обставлял его. Зыркнет многозначительно, и сразу становится бессмысленно что-то ему объяснять, будто он разом считает все твои намерения как с исписанного листа бумаги. Затем еще и скучающе зевнет. Сволочь. Эх, сейчас бы хоть толику той силы, что питала когда-то щиты. Но — увы… Кстати о магии… Антон вдруг понял, что проснулся бодрым и полным энтузиазма. Давненько с ним такого не было. С того самого дня, как Завулон подпитал его адаптированной магией. В кончиках пальцев знакомо покалывало. Значит, Антон проснулся именно от этого прикосновения — от пальцев на ошейнике, от потока магии, впитывающегося кожей. — Ты меня прямо балуешь. Столько личного внимания недостойному рабу, — сказал Антон. Получилось грубее, чем он планировал. — Тебя это не устраивает? — Просить поделиться еще магией нет смысла, как понимаю? Ты же меня сейчас подпитал? — Смысла действительно нет. Сам признал, что я трачу на тебя слишком много времени. Так что вставай и выметайся. Антон упрямо нахмурился. С силами вернулось и желание препираться, возражать. — Немного магии. Совсем немного. Мне недостаточно. Завулон прошелся по нему сканирующим заклинанием, насмешливо переправляя мысленный слепок состояния, чтобы Антон лично убедился, что врет и напрасно прибедняется — энергетическая составляющая если и не была в норме, то уж в куда лучшем состоянии, чем у прочих рабов. Только вот слепок не передавал мелкой дрожи в теле от дичайшей потребности опять ощутить магию, хотя бы мимолетно. А еще аура Антона стала куда менее рваной и иголистой, чем раньше. Она была уже почти узнаваема — такая, как до Итогового дня. — Ты же сам говорил, что я могу просить у тебя что-нибудь. — В разумных пределах. Это самое «в разумных» было произнесено как раз вовремя, Антон поймал себя на желании пододвинуться, прильнуть, напроситься на пусть мимолетное и грубое, но все-таки его, Завулоново, хозяйское, касание. Усилием воли Антон подавил в себе неуместный порыв. Скорее всего, это опять ошейник проявлял свою суть. Иногда эта вещь ощущалась будто живая. Не зря когда-то Завулон предупреждал его об этом. — Можешь убрать это? — Городецкий предпринял еще одну попытку, указав на свой так и не заживающий до конца шрам на скуле. — Могу. Последовала пауза, но Завулон так и не сдвинулся с места. — Но не хочешь. — Ты же не желаешь учиться просить, — тон был полон ехидства и какого-то странного провоцирующего подначивания. — Ты преподал мне урок. Я его усвоил. Разве этого мало? — Городецкий, ты не идиот, но какой-то заторможенный, зажатый и не понимаешь толка в удовольствиях. Ты ни в чем толка не понимаешь. Даже в собственной выгоде. И потому вынуждаешь меня принимать особые меры, которые могут тебе не понравиться. Нельзя же ничего не желать вообще! Чем быстрее ты мне поможешь распознать эти твои излишне завуалированные желания, тем скорее свыкнешься со своим положением. Тебя ведь привлекает стабильность и постоянство? Если нет, то в любом случае тебе придется с этим смириться. Даже если вынудишь прививать их тебе насильно. Насилие порой необходимо, оно отрезвляет. — Нечто похожее говорил Цепеш, когда изобретал новые орудия пыток: двухметровый зазубренный кол или там «Испанский сапог». — Да ты у нас, оказывается, сведущ в вопросах физиологических потребностей. Цепеш мог знать толк в мучениях, только досконально разобравшись во всех гранях наслаждений. Познав удовольствия, начинаешь трезвее относиться к пыткам. И наоборот. Одно без другого не обходится, поверь мне. В мозгу центры восприятия боли и восприятия удовольствий расположены рядом. Это о чем-то говорит? От тона, которым это было сказано, Антона замутило: настолько он ощущался предвкушающе-жадным, обманчиво-доверительным. Антон мысленно поежился. Совсем недавно Завулон при Хене вот так же рассуждал о методах охоты северных загрызней, с интересом разглядывая фотографии обглоданных трупов и гниющих в лесах останков. Он изучал материалы как какую-то безумно интересную энциклопедию. Казалось, что его не может тронуть ничье страдание, даже самое невыносимое и выворачивающее душу. Поразмышляв на эту тему, Антон решил, что сегодня день слишком неудачный, чтобы Завулон все-таки соизволил исполнить хоть одну его просьбу. Но, как ни странно, Завулон все-таки сжалился над ним. Он неторопливо потянулся, словно ленивый кот, затем коснулся его лица, применяя исцеляющую магию. Мышцы свело болезненной судорогой, но рана на скуле все-таки затянулась. Завулон помедлил немного, не убирая своих пальцев, будто сомневаясь в чем-то, затем опять провел по щеке, чуть поглаживая, заставляя расслабиться. У Антона сразу предательски учащенно забилось сердце — Завулон редко проявлял такую грубоватую, граничащую с резковатым пренебрежением ласку. Но если проявлял, то казалось, будто одаривал он ею исключительно тебя. И что до тебя он ни с кем не позволял себе подобного. Обманчивое заблуждение на самом деле. Такое же опасное, как и его огненная плеть Шааба. Зато безумно сладостное. Антон знал это, но противиться мороку было выше его сил. Не сейчас, когда он был лишен собственной магии. Рана затянулась, но кожа на том месте продолжала зудеть. «Видимо, все-таки придется ходить со шрамом, — печально подумал Антон. — Ну хоть болеть перестало». Завулон словно прочитал его мысли и расщедрился еще больше — Антон почувствовал, как шрам под действием его магии исчез. Завулон, значит, все-таки был в хорошем расположении духа. Антону повезло. — И в Сумраке метку уберешь? — решив, что уж больше наглеть все равно некуда и риск того стоит, Антон требовательно глянул на хозяина. Завулон усмехнулся. — Кто успел просветить тебя на ее счет? Думал, ты не в курсе ее сумеречного предназначения. — Я умею просить кого надо и когда надо. Хотя ты в этом и сомневаешься, — не остался в долгу Антон. Зря он это сказал — Завулон как-то вмиг рассвирепел. Зло сверкнул глазами, ухватил Антона за ошейник и рывком притянул к себе, его зрачки вертикально вытянулись, опасно запульсировали магией. — Кого это ты уговаривал? Хену? — Нет, — поспешно прохрипел Антон: ошейник слишком плотно передавливал горло, говорить удавалось с трудом. — Целитель не смог залечить шрам. И объяснил почему. Доволен? Завулон скривил губы в досадливой усмешке и наконец его отпустил. Городецкий побыстрее оттянул ошейник, разминая пострадавшее горло, стараясь не закашляться. Все-таки дразнить Звулона и оставаться при этом безнаказанным — почти невыполнимая задача. Завулон вдруг снова дернул Городецкого за волосы, притянул ближе к себе и сделал что-то с остаточной меткой. Антон не мог разобрать, что именно он там колдовал — вполне мог не убирать ее в Сумраке, а, наоборот, усиливать эффект свечения, усугубляя и так унизительный для раба символизм. Это было бы как раз в его духе: Завулон не любил оставаться в долгу. — Убрал. Можешь не таращиться в пустоту с таким обиженным видом. Но в следующий раз не смей ни с кем обсуждать то, что я с тобой делаю. Ты меня понял? — он все еще не выпускал его, а пальцы по привычке поглаживали кожу под ошейником. Привычный жест поощрения для раба. Напоминание, кто здесь хозяин. — Да, господин. — И это всё? — Я понял. Спасибо, мой господин. Завулон недовольно рыкнул и опять туго натянул ошейник, царапнув по коже заострившимися ногтями, почти когтями. — Да понял я, понял, — Антон сменил равнодушно-покорный тон на что-то более естественное — настолько, насколько у него хватило на это сил. Он помнил, что Завулон не выносит равнодушия ни в каком виде. Ему всегда требуется эмоциональное подтверждение, что смысл до раба дошел и повторять не требуется. — Совсем другое дело. Хочешь что-нибудь еще? — Попросить? — Антон подавился смешком. Сегодня с просьбами у них явно не складывалось. Лучше было не рисковать. — Да. Можешь. Я разрешаю. — Отпусти меня. Пальцы Завулона раздраженно дрогнули, он ждал, видимо, совсем не этого. Но отпустил. Грубо оттолкнул, вставая. — Завтрак, Городецкий. Нас ждет завтрак. Я голоден.