***
Когда Сехун добирается до своей комнаты, дождь сменяется рассветным туманом. Он заползает в приоткрытое окно и вместе с ветками черемухи ластится к подоконнику. Кай прижался к стене и дергается, когда Сехун входит в комнату. Он закрывает дверь и прислоняется к ней спиной. С минуту смотрит на Кая, а тот — в пол или на свои ладони. Они подрагивают, и это нормально. Кай боится поднять голову, боится оглядеться по сторонам, сделать вдох полной грудью, и это тоже можно понять. Все в его поведении объяснимо, все правильно, потому что он оказался в кошмаре, от которого нет возможности пробудиться. Сехун не выдерживает тишины и разбивает ее звуком своих шагов. Он подходит к кровати и стягивает с нее покрывало. Бросает его на пол и снимает рубашку через голову. Отправляет ее к покрывалу и садится на кровать. Смотрит на Кая через плечо. Тот обернулся к окну. В запорошенном дождем и послемраком стекле отражается ночник и сехуновская спина. Она утопает в тени, и шрамы кажутся отпечатками пальцев, испачканных в китайской туши. Сехун замирает и рассматривает профиль Кая. В нем есть какая-то неясность, какой-то изъян, и это немного напрягает. Сехун пытается понять причину, а когда понимает, отворачивается и опускает глаза в пол. Кай не отчаивается. Он думает, анализирует, делает выводы. Пожалуй, он сможет выжить. И это откровенно хреново, потому что выживать он будет в одной с Сехуном постели. И не то чтобы он к этому не привык — наоборот, — но ему это до чертиков надоело. — Он так и будет по окнам заглядывать? — говорит Кай тихо, и Сехун вздрагивает. Голос у парня низкий и похож на шум ветра в камыше. Он знает его, потому что за домом есть озеро, в котором воды по колено, а трава — выше неба. В ней хорошо прятаться от боли, отчаяния и унижения. Особенно по утрам, когда солнце низкое, а роса густая и пряная, как слезы. Сехун оборачивается, прослеживает за взглядом Кая и поджимает губы. Кивает. — Это его работа. Кай отрывается от стены и поглаживает плечи ладонями. Поворачивает голову и смотрит на Сехуна. — А если попытаюсь сбежать? — Лучше не пытайся. Кай смотрит на него несколько секунд, а потом кивает: медленно, соглашаясь с коротким доводом. Он не спрашивает, почему, и Сехун ставит еще один плюс к сообразительности паренька. — Лучше спать ложись. Завтра начнется ад, — Сехун стягивает мокрые джинсы и бросает их к рубашке. Втягивает ноги на кровать и забирается под пуховое одеяло. Оно хранит воспоминания о его тепле. Сехун поворачивается так, чтобы видеть Кая, и ждет, что тот ответит. Кай отходит от окна и обводит комнату цепким взглядом. Запоминает, что-то для себя отмечает. — Где мне спать? — Со мной. Или на полу. Но я бы выбрал первый вариант. В любом случае придется это делать, так что привыкай. Кай дергает плечами и подходит к кровати. Склоняется над ней и ладонями проводит по одеялу. Сехун вытягивается вдоль своего края кровати и внимательнее рассматривает лицо Кая. В сумерках оно кажется болезненно бледным, черты — острыми и грубыми: в них нет ничего человеческого. Кай похож на идола, и Сехун не знает, плохо это или ему нравится. Кай моргает и наконец-то отвечает на его взгляд. — Она сказала, что я — новая игрушка. Ты старая? — Да, — Сехун облизывает губы и прикрывает глаза. — Я устал. Давай спать. А вопросы будешь задавать, когда проснемся. Хорошо? Кай смотрит на него пристально — тоже изучает, — а затем медленно опускает голову. Это не совсем кивок, но явно — знак согласия. Он забирается под одеяло и укладывается рядом с Сехуном. Тот открывает один глаз, смотрит в задымленный рассветом профиль. Теперь Кай уже не кажется ему идолом. Он — полноценное, практически идеальное божество, и это пугает. Сехун не любит сильных людей, потому что их невозможно сломать. Кай будет гнуться, а он — вместе с ним, потому что в связке, потому что — до последнего вздоха.***
Когда Сехун просыпается, солнце уже клонится к закату. Кай сидит на краю постели и, обхватив колени руками, смотрит в стену перед собой. Взгляд у него задумчивый, глубокий. На проснувшегося Сехуна внимания не обращает, и тот, не скрываясь, за ним наблюдает. В солнечном свете все выглядит иначе, и Кай не исключение. Его кожа, таки, темная, цвета меда с мускатным орехом, гладкая и, наверное, теплая. Может быть, горячая. Сехун бы дотронулся, но оставляет это на потом. Еще не раз придется. Еще так осточертеет, что будет мечтать содрать ее живьем, и кто знает, возможно, хозяйка исполнит это желание. Кай глубоко, всей грудью, вдыхает и выпрямляет спину. Осанка у него идеальная, плечи развернуты. Он держится так, словно всю жизнь носил на голове корону. Сехун фыркает, а Кай вздрагивает и переводит взгляд на него. — Она приходила. Сказала, чтобы я тебя разбудил, но я не стал, — говорит он. Сехун сонно моргает и приподнимается на локтях. Боль тут же поднимает голову и набрасывает на него свои силки. Ее слишком много, и Сехун тут же сдается. Стонет и падает обратно на подушку. Закрывает лицо согнутой рукой. — Не лучший поступок для новичка, — говорит он и облизывает губы. Что они, что язык сухие, а во рту — стойкий привкус гнилой воды и крови. Сехун кашляет, и горло мигом наполняется кислотой. — Ненавижу пить, — он перекатывает на бок и натягивает одеяло на голову. Темнота не спасает. Ее даже темнотой не назовешь — так, розоватый полумрак. — Но зачем-то же ты пьешь? — Ох, скоро узнаешь, — Сехун ложится на живот и затыкает рот углом подушки. Закусывает его и зажмуривается, подавляя приступ тошноты. — Ты обещал ответить на мои вопросы… Сехун выплевывает наволочку и спрашивает: — Сейчас? — стягивает с головы одеяло и смотрит на Кая. Тот отвечает ему серьезным взглядом. — О боги, да по тебе гестапо плачет, — перекатывает на спину и трет щеки. Они холодные и онемели, и Сехун практически их не чувствует. Он прикусывает их изнутри и зажмуривается, когда очередной приступ адской боли пронизывает голову от виска к виску и, пожалуй, — навылет. — Я должен знать, что здесь происходит, — говорит Кай в свое оправдание, и он, скорее всего, прав, но — черт возьми! — Сехуна это не колышет. — Хорошо. Только с условием: когда говорю я — ты молчишь. Кай кивает. Сехун опускает одеяло к животу, сжимает его край и выдыхает, надув щеки. — Ладно. Начинай. — Кто они? — Вампиры. Но не такие, как в фильмах про надоедливых школьниц с нервным тиком, а гребаные садисты, которым нравится не столько пить кровь, сколько заставлять людей страдать. — А ты? — Я — человек. Хотя уже не уверен. Чаще всего я чувствую себя куском дерьма. Скоро ты меня поймешь. — Что значит быть игрушкой? — То и значит. Они будут играть нами. Тобой и мной. Будут заставлять нас делать все, что они захотят, а если откажемся, будет так больно, что имя собственное забудешь. Но они тебя не убьют. Подлатают и заставят снова играть. И так, пока не сломаешься. Вот здесь, — Сехун стучит пальцем по виску. — И знаешь, в чем соль? Они дают тебе хлебнуть свободы. Деньгами заваливают, позволяют уходить, а сбежишь — вернут. Всегда возвращают, как бы далеко не убежал. Наказывают. И опять отпускают. Ты у них как мышка в лабиринте, где все выходы открыты, да только у тебя на шее десятикилометровая цепь, от которой можно избавиться, только отрубив голову. Понял? — Значит, хочешь быть в шоколаде — делаешь, что скажут, и все? Сехун хмурится и смотрит на Кая пристально. Парень просек фишку, и теперь Сехун на сто процентов уверен, что терпеть его придется очень и очень долго. — Да, Кай. Делаешь, что говорят, и тебя гладят по головке. — Отлично, — Кай пожимает плечами и встает с кровати. Замирает, о чем-то задумавшись, и добавляет: — А насколько жестокими могут быть их игры? — Не настолько, чтобы ты наделал в штаны. Но больно будет. Кай поджимает губы. Лицо каменеет, взгляд застывает на одной точке. — А какого плана эти игры, говоришь? — Кровавые, Кай. Это же вампиры. — Мне придется пускать тебе кровь? — Отчасти. Кай вскидывает бровь. — Понятие БДСМ тебе знакомо? — Мы будем трахаться? — О, да. — А как давно ты здесь? — Достаточно, чтобы знать, о чем говорю, — Сехун натягивает на лицо улыбочку. Кай облизывает губы и снова садится. — Я никогда этого не делал. С другим мужчиной. — Все бывает впервые. Но не беспокойся: если повезет, я буду снизу. А я уверен, что повезет, потому что хозяюшка меня не очень жалует. Она получает особое удовольствие от моего унижения. — Но ты сам виноват. Делал бы, что она хочет, и она бы тебя обожала. — Парень, если ты думаешь, что я не пробовал, то ошибаешься. Первые два месяца все отлично. Ты забиваешь гордость в глотку и делаешь все, что взбредет этой садистке в голову, но потом кто-то ломается, и тебя это тоже задевает. И ты уже не можешь улыбаться и кивать болванчиком. Ты понимаешь, что в гребаной клетке, на шее поводок, а на ногах — кандалы. Шаг влево, шаг вправо — и ты завтрак у гребаных собак. Ты никто здесь. И чувствуешь себя так же. И это, поверь, нелегко. Это сильнее тебя. Ты знаешь, что такое свобода? Ты можешь сказать, какой у нее вкус? Запах? Нет, ты никогда не задумывался об этом. И знаешь, что? Я ничего тебе не скажу. А через полгода, если не сломаешься, мы вернемся к этой теме, и, поверь, нам будет, о чем поговорить. Сейчас же не спрашивай, почему я веду себя так, а не иначе. Раз веду, значит, есть на то причины. Какие — узнаешь позже. Но задницей клянусь, они тебе не понравятся. Кай выдерживает его взгляд и снова кивает. Он немногословный, и это — неоспоримый плюс. Сехун ненавидит болтунов, ненавидит, когда с ним пытаются завести дружбу. Он вообще все ненавидит, но если Кай будет паинькой и заткнет глотку, то, возможно, он сделает исключение.***
Хозяйка присылает за ними, как только всходит луна. Мурат не настроен на разговоры, поэтому молча вталкивает их в столовую и запирает дверь снаружи. Сехун держится за голову — в этом клятом доме нет ни одной таблетки аспирина, — а Кай оглядывается по сторонам. Хозяйка сидит за низким бамбуковым столиком, рядом с ней греет подушку Лухан. Лэй умостился у него под боком. Лухан гладит его плечо и смотрит на Минсока. Тому явно не нравится то, что он видит, но спорить с решением хозяйки не осмеливается. Сехун и сам удивлен. Он свято верил в то, что Лухан умеет только издеваться и выполнять приказы. — Выспались, котята? — мурлычет хозяйка и хлопает по подушке, что лежит рядом с ней, ладонью. Сехун дергает носом, но идет вперед. Кай — за ним, отставая на полшага. Сехун опускается на колени, а Кай остается стоять. Сехун затылком чувствует его взгляд и поводит головой из стороны в сторону, чтобы избавиться от его тяжести. Безрезультатно. — Знаете, Лухан у нас, оказывается, очень хорош в обращении. Его котик совсем ручной. Правда, голодный. Да? — Хозяйка смотрит на Лухана, и Сехун понимает, что сейчас будет. По спине растекается неприятный холодок. — Сейчас будем ужинать, — говорит Лухан и пальцем цепляет подбородок Лэя. Тот поднимает голову и смотрит на китайца затуманенным взглядом. В уголках его рта запеклась белесая корочка, а кожа еще сильнее обтянула острые скулы. Лэй моргает, а Сехун сжимает кулаки и сглатывает противный липкий комок. Поднимает глаза и смотрит на Кая. Хозяйка видит это и довольно усмехается. — Лэй еще слабый, так что… не хочется, чтобы он отравился. Пускай попробует Кая. Кай шумно вдыхает и делает шаг назад. Минсок тут же оказывается позади него и, сжав плечи стальными ручищами, заставляет встать на колени. Теперь между Каем и Сехуном лишь пара сантиметров вонючей пустоты. Сехун смотрит на Лухана. Тот помогает Лэю подняться и обойти стол. Когда между ними и Каем остается меньше метра, Кай зажмуривается и хватает Сехуна за руку. Сехун вздрагивает и пытается высвободиться, но Кай держит крепко, а хозяйка смеется и говорит: — Ну же, Сехунни, вспомни, как быть человеком. Сехун замирает и перестает смыкать рукой. Кай весь сжимается, прячет голову в плечах, но Минсок мигом их опускает и рывком запрокидывает голову Кая назад. Тот отпускает руку Сехуна и беспомощно валится на спину. Глаза широко распахнуты, а в них — такой ужас, что Сехун не выдерживает и переводит взгляд на хозяйку. Та вся в предвкушении. Сехуну противно на это смотреть, и он возвращается к Каю. Находит его руку и сжимает холодные пальцы. Кай вздрагивает и переводит взгляд на него. Сехун крепче сжимает его пальцы. Лухан подводит Лэя. Тот едва держится на ногах и, кажется, вот-вот отключится. На лице отражаются смятение, растерянность и боль. Он хватается за живот и с тихим всхлипом опускается на корточки. Лухан садится рядом с ним и, прижавшись ртом к его уху, что-то шепчет. Гладит по волосам, потному лбу и запавшей щеке, и Лэй кивает. Облизывает губы и встает на четвереньки. Подползает к Каю и, стараясь не смотреть ему в лицо, пальцем проводит по горлу. Сехун моргает, но Кай не отпускает его взгляд. В его глазах читается мольба и что-то, Сехуну незнакомое. Он пытается расшифровать послание, но Лэй опускает голову, и Кай с диким криком дергается. Сехун крепче сжимает его ладонь. Руки Кая конвульсивно содрогаются; он весь изгибается и, зажмурившись, рыдает в голос. Кашляет, и на губах выступает кровавая пена. Лэй глубже зарывается лицом в его шею, и Кай, поджав губы, замирает. Носом втягивает воздух, а по щеке катится слеза. Она размером с маленькую вселенную и прозрачная настолько, что ее едва видно. Сехун столько раз видел, как они корчатся на этих подушках, что должен ничего не чувствовать, но слезы будят в нем человека. Он двумя руками сжимает руку Кай, гладит ее, а Кай давится кровью и зажмуривается. — Хватит, — командует хозяйка, и Лухан оттягивает Лэя от Кая. Лицо и грудь новообращенного в крови, но он явно не понимает, что происходит. Шевелит губами, словно силится что-то сказать, но Лухан качает головой, и Лэй закрывает рот. Затихает и позволяет увести его в другой конец комнаты. — Успокой его, — хозяйка ложится, локтем опираясь на высокую муслиновую подушку, и смотрит на Сехуна из-под опущенных век. Она знает, что он ненавидит это делать. Знает и поэтому заставляет. — Сейчас, Сехун. И чтобы мне понравилось. Минсок, отпусти котенка. Минсок тут же разжимает пальцы и отходит от Кая. Сехун отпускает его руку и скользит вперед. Он не знает, что делать, он не силен в утешениях и прочем сочувственном бреде. Он вообще ни в чем человеческом не силен, но у него нет выбора. Он должен, иначе больно будет не только Каю. Сехун облизывает губы и протягивает к Каю руки. Обхватывает его лицо ладонями и снова облизывается. Он должен что-то сказать, что-то, что его успокоит, но он забыл все слова, а в горле комом стали отчаяние и злоба, и единственное, чего он по настоящему хочет, — вырвать этой твари глотку. Мечта эта неосуществима, и приходится вернуться к реальности. Она смотрит на него полными боли глазами и захлебывается кровью. Сехун опускается ниже, открывает рот, но сказать ему нечего. Он смотрит Каю в глаза; дышит. Он дышит вместе с ним, и понимает, что это может подействовать. Он склоняется еще ниже и, не отпуская взгляд Кая, говорит: — Я знаю, как это. Оно пройдет. Совсем скоро. Просто дыши со мной. Хорошо? Кай? Дыши. Со. Мной. Кай облизывает губы кровавым языком и послушно вдыхает. Сехун находит рану и зажимает ее двумя пальцами. Он знает все способы, которыми можно мгновенно остановить кровь. Он знает, как истечь ею за считанные секунды и сдохнуть, особо не мучаясь. Когда-нибудь он воспользуется одним из них, но только не сейчас. Сейчас он хочет остановить эту боль и эти слезы, потому что они делают ему слишком больно. Он опускается еще ниже, обхватывает голову Кая свободной рукой и, запустив пальцы в мокрые от пота волосы, носом утыкается в горячий висок. — Дыши. Вот так. Хорошо. Со мной. Дыши. Чувствуешь? Уже не больно. Чувствуешь? Кай моргает, и это, должно быть, «да». Сехун закрывает глаза и дышит вместе с ним, и это успокаивает. Это правильно и отчего-то безумно хорошо. Словно так и должно быть. Словно их создали для того, чтобы дышать в унисон.***
Сехун ненавидит засыпать трезвым. Ненавидит мысли, которые лезут в голову и не дают уснуть. Ненавидит сны, которые невозможно забыть. Он ненавидит свою неудобную, скрипучую кровать, тяжелое одеяло и дождь, который полоскает занавески и капает на пол с тяжелым, доводящим до припадка звуком. Сехун морщится и трет уши, но дождь от этого не прекращается, а кровать скрипит еще громче, натужнее. Кай спит рядом. Горло у него перебинтовано — Сехун научился держать бинты и нитки под рукой. Зашивать раны он тоже давно мастак, как и делать искусственное дыхание и непрямой массаж сердца. Хотя прямой он тоже сможет сделать, но, к счастью, проверять, насколько удачно, еще ни разу не приходилось. Сехун переворачивается на бок и смотрит на Кая. Он успокоился быстро и совершенно не сопротивлялся, когда Сехун, подхватив его подмышки, утащил в комнату. Когда он его штопал, молчал как рыба. Только губы кусал и дышал чаще и громче, чем хотелось обоим. Сехуну нужно понять, что произошло, но мысли путаются и не дают выстроить причинно-следственную цепочку. Он давно ни о чем не думал, и шестеренки заржавели. Сехун вздыхает и находит руку Кая. Она теплая и тяжелая, и прикасаться к ней приятней, чем к холодной простыне. Сехун гладит его пальцы и закрывает глаза. Пожалуй, он сможет привыкнуть к этому парню в своей постели. Просыпается он рано. Солнце совсем низко висит над землей, обливая дождевые тучи топленым молоком своих лучей. Сехун смотрит на них, чуть щурясь, и слушает, как дышит Кай. Он перекатился ему под бок и в поисках тепла сунул руки под его толстовку. Сехун отчего-то совсем не против такого пробуждения и поэтому продолжает смотреть на солнце и просто… чувствовать Кая рядом. Мурат входит в комнату без стука и ставит на стол поднос с едой. Косится на спящего, гладит бороду и уходит. Сехун прикрывает глаза и позволяет солнцу опутать ресницы. Они становятся тяжелыми, и Сехун не замечает, как опять засыпает. Просыпается он от того, что Кая рвет. Он сидит на краю кровати и, согнувшись пополам, поливает кислотой ковер. Сехун вскакивает, бросается к столу и, схватив бутылку с водой, возвращается к Каю. Поит его, умывает лицо и быстро замывает ковер. Хозяйка терпеть не может, когда ее вещи портят. Оторвется она непременно на нем, который вроде бы как за старшего. Кай забирается под одеяло и натягивает его под подбородок. Дрожит. Наверное, морозит. Сехун усаживается рядом и осматривает повязку. Трогает лоб Кая, но он холодный и липкий от пота. «Только не сдавайся», — кричит в голове незнакомый голос, и Сехун сжимает край кровати, чтобы успокоиться. Сердце колошматит в грудь, и собственный желудок вот-вот вывернет наизнанку. — Я в порядке, — едва слышно говорит Кай, и это его первые слова с прошлого вечера. Он отпускает одеяло и расслабляется. Сглатывает тяжело и кривится от боли. Сехун выдыхает и прикладывается к бутылке, чтобы запить горечь и волнение. — Когда ты в последний раз ел? — спрашивает он и опускает бутылку на пол. — Давно, — говорит Кай и прикрывает глаза. — Насколько давно? — Не помню. Дня три назад? Не знаю, — говорить Каю больно, но Сехун должен знать, чтобы помочь. — Нужно поесть. — Я только что выблевал свои внутренности на ковер... — Именно, — Сехун встает с кровати и идет к столу, за подносом. Кормить Кая приходится силой. Глотать ему физически больно, и Сехун выбирает кусочки помягче, но это не помогает. Смотреть на его мучения невыносимо, но наблюдать, как он умирает с голоду, еще хуже. Напоследок Сехун дает Каю сливок, которые находит в молочнице, вытрушивает одеяло от крошек и укутывает в него скрюченное тело. Кай кажется меньше и тоньше, чем в первый день, и это очень, очень плохо. Сехун гладит его по голове, и Кай смотрит на него из-под ресниц. Сехун встает, убирает поднос, доедает то, что осталось от завтрака, и идет в ванную. Торчит там добрые сорок минут, тупо уставившись в залапанное зеркало. Возможно, отражение расскажет, что, черт возьми, с ним происходит, но оно молчит, упрямо поджав губы. Сехун надеется, что Кай спит, но ему не везет. Когда он возвращается в комнату, его встречает все тот же глубокий, внимательный взгляд. Поднос исчез, а это значит, Мурат снова заходил к ним. Слишком много внимания для одного утра. Хозяйку явно беспокоит состояние новой игрушки. Сехун должен ревновать, но ему все равно. Ревнуют тех, кого любят, а он эту тварь ненавидит так, что прочие его ненависти кажутся пустыми детскими обидами. — Кровь идет, — говорит Кай, и реальность вышибает воздух из легких. Сехун бросается к кровати. На тумбочке со вчерашнего вечера лежит все, что может понадобиться в такой ситуации. Футболка, волосы и наволочка — все в крови. Сехун помогает Каю сесть и снимает повязку. Швы разошлись, и это хреново. Хотя бы потому, что сами они этого сделать не могли. Разве что… — Что он сделал? — Сехун хватает иголку и быстро ее дезинфицирует. — Говорил со мной, — отвечает Кай и сжимает простыню. Знает, что сейчас будет неприятно. Закрывает глаза и добавляет, едва шевеля губами: — Рассказал, что делают с теми, кто надоедает хозяйке. Об игрушках, которые были до меня. И о том, что бывает, когда заводишь дружбу с тобой. Сехун сжимает пузырек со спиртом. — И что же? — переворачивает его, смачивая ватную пластинку. Протирает кожу вокруг раны. Кай морщится. — Ты их ломаешь. — Я? — Ты. Сехун качает головой. — Сейчас будет больно: потерпи, — и принимается за рану. Кай терпит. Зажмуривается и так сильно сжимает челюсти, что они трещат. — Расслабься: мышца напряжена. Кай повинуется, опускает плечи и выдыхает через стиснутые зубы. Сехун все делает быстро и уже наверняка. Шрам, конечно, останется ужасный, но Кай это как-нибудь переживет. Сехун накладывает повязку, меняет наволочку и дает Каю чистую футболку. — Знаешь, это твое право — верить Мурату или нет. Но вчера не я заставил Лэя пить твою кровь, — Сехун хлопает его по плечу и убирает окровавленное тряпье в корзину для бумаг. — Знаю, — говорит Кай и спиной опирается на изголовье кровати. Складывает руки на животе и смотрит, как Сехун наводит порядок. — Спасибо. Сехун кивает и, подхватив корзину, выходит из комнаты.***
Или у хозяйки закончились идеи, или она решила показать Каю свои коронные номера, но спустя полторы недели они снова оказываются в столовой. Лухана и Лэя нет. Минсок черной тенью стоит у стены и смотрит куда-то сквозь Сехуна. Тому не нравится это, но он не может сдвинуться с места, потому что хозяйка не позволяла. На столе перед ней выложены ножи. Они старинные, из потемневшей от времени стали. Рукоятки украшены резьбой и инкрустированы зеленоватой медью. Упор резной, а конец — из кости. Лезвия обоюдоострые, наточенные так, чтобы резать бумагу налету. Сехун видел этот фокус сотню раз, но сегодня хозяйка обходится без демонстраций. Она проводит ладонью над ножами и улыбается Каю, который рассматривает их с холодной отрешенностью. За ней он прячет страх — Сехун чувствует это кожей ладони, которую Кай сжимает так, что она немеет. Держаться за руки вошло в дурную привычку. Как и дышать в такт. Это уже осознанное решение Сехуна. Он наловчился ночами, когда очередной кошмар не давал уснуть. Смотрел на спящего Кая, слушал его дыхание и повторял за ним. Это успокаивало и отгоняло дурные мысли. — Ты когда-нибудь пил кровь, Кай? — спрашивает хозяйка и берет в руки игловидный клинок. Пробует острие кончиком пальца, и на подушечке мигом выступает кровь. Она слизывает ее, закрывает глаза и блаженно улыбается. — Думаю, стоит попробовать. Сехунни, котеночек, раздевайся. Сехун прикрывает глаза и медленно выдыхает. Он ждал этой команды. Он знает, что сейчас будет, и это — не самое худшее из того, что эта женщина могла придумать. Сехун отпускает руку Кая и принимается за рубашку. Кай смотрит на хозяйку, затем — на Сехуна. Взглядом спрашивает, что происходит, но Сехун упрямо молчит. Он не знает, как об этом говорить, чтобы не было противно. — Кай, подойди, — командует хозяйка, и Кай неловко переступает с ноги на ногу. Сехун кивает ему, говоря, чтобы слушался, и он подходит к столу. — Выбери один. Кай колеблется. Смотрит на ножи, на Сехуна, снова на ножи. Протягивает руку к тому, что поменьше. Хозяйка улыбается ободряюще. Кай берет нож в руки, неловко сжимает рукоять. — Сехунни, устраивайся поудобней, — хозяйка показывает стол. Сехун стягивает носки и белье и взбирается на стол. — Кай, тебе когда-нибудь хотелось ударить человека ножом? Кай бледнеет. Дергает головой, оборачивается к Сехуну. В его глазах один вопрос и столько ужаса, что Сехун давится им, как плохо пропеченным хлебом. — Я… — голос Кая дрожит. — Нет, наверное. Нет. — Значит, придется захотеть. Режь его. Я хочу, чтобы ты резал его плоть и пил его кровь. Поверь, тебе понравится, — хозяйка отодвигается от стола так, чтобы обзор был лучше. Сехун заводит руки за спину, чуть отклоняется назад и взглядом показывает, что все в порядке. Кай явно считает иначе. Он на грани, и Сехун молится, чтобы он не сломался. Не сейчас. Кай смотрит на нож, трогает лезвие большим пальцем, вздрагивает. — Я жду, котенок, — мурлычет хозяйка, и Кай зажмуривается. Вдыхает и выдыхает. Идет к Сехуну. Сехун опускается на локти и шире разводит ноги. Кай встает перед ним, поднимает глаза. Взглядом проводит по его груди, касается лица. Сехун вскидывает руку и, поймав шлевку брюк, тянет Кая на себя. Приподнимается и, ртом прижавшись к его уху, шепчет: — Делай, что она говорит. Все будет в порядке. Кай поворачивает голову так, чтобы увидеть лицо Сехуна. Тот кивает. Он знает, что Кай сейчас чувствует: когда-то и он держал в руках один из этих ножей, смотрел на бледнокожего мальчика, который дрожал под его взглядом как мокрый котенок, и не мог причинить ему боль. Но Кай сильнее, он сделает то, что нужно. Сехун отпускает шлевку и прижимает ладонь к животу Кая. Мышцы его напрягаются; Кай судорожно выдыхает и облизывает губы. Он смотрит Сехуну в глаза; тот качает головой и говорит: — Режь. Кай кладет нож ему на живот, прижимая холодное лезвие плоской стороной к пупку. Сехун вздрагивает. Он не станет врать, если скажет, что ему это нравится. Даже в боли можно найти свою прелесть. Сехун облизывает губы и прикрывает глаза. Кай поворачивает нож и острием проводит по коже. Она покрывается мурашками. Царапина тонкая, крови нет. Сехун качает головой: — Смелее. Кай шумно выдыхает. Рука дрожит. Сехун сжимает его запястье, надавливает на него. Из-под лезвия выступает кровь. Кай зажмуривается; рот болезненно искривляется. Сехун видит, что Кай хочет разжать пальцы, и накрывает их своими. Ему больно, но эта боль ничто в сравнении с той, что они испытают в случае неповиновения. Сехун ждет, когда Кай перестанет дрожать, и, подавшись вперед, шепчет: — Теперь пей. Кай открывает глаза. Их лица слишком близко, и Сехун видит собственное отражение в расширенных зрачках. Кай кладет нож на стол и опускается на колени. Сехун смотрит перед собой и думает о чем угодно, кроме Кая, чье дыхание касается его кожи. Это приятно, это слишком приятно, но показать это — значит продемонстрировать еще одну свою слабость. Хозяйка собрала целую их коллекцию и частенько доставляет себе удовольствие, просматривая их у всех на виду. Сехун облизывает губы, а Кай — его живот. Сехун зажмуривается сильнее и ногтями царапает столешницу. Он возбуждается, и хозяйка этого не пропустит. Но что еще хуже — этого не пропустит Кай. Сехун понятия не имеет, как он на это отреагирует и, по-честному, предпочитает не иметь его до конца своих дней. Кровь не останавливается, и Кай тоже. На теле Сехуна появляются все новые и новые раны, но боли он не чувствует совершенно. Губы Кая, его мягкое дыхание, горячий язык и холодные пальцы притупляют чувствительность. Сехун сосредотачивается на прикосновениях живого, а на мертвое не обращает внимания. Когда Кай добирается до его бедер, он уже возбужден так, что хочет плакать. Кай бросает быстрый взгляд на его член и ножом проводит по бедру. Сехун вздрагивает слишком сильно и дергает ногой. Рана получается глубже, и Кай замирает. Смотрит на кровь, которая сбегает по внутренней стороне бедра на стол, и нервно сглатывает. — Пей! — рявкает хозяйка, и Кай наклоняет голову. Сехун разводит ноги шире, чтобы ему было удобней, и с беззвучным стоном ложится на спину. Закрывает лицо руками и искренне надеется, что умереть от перевозбуждения невозможно. Кай пьет, пока кровь не останавливается. Место вокруг раны онемело, и прикосновения к нему ощущаются иначе. Это до мурашек приятно, и Сехун хочет, чтобы Кай не останавливался, но молчит об этом. Кай поднимает голову и смотрит на него. Сехун дергано улыбается, показывая, что все в порядке, и Кай опускается взгляд на его пах. Вот теперь все совсем не в порядке. Сехун ерзает и отползает к центру стола. Хозяйка фыркает. — Тебе всегда мало, да, Сехунни? — говорит она, и Сехун хочет умереть. — Кай у нас мальчик хороший: думаю, он не откажет нам в еще одной просьбе. Кай выпрямляется и смотрит на хозяйку. — Наш Сехунни плохо справляется со своими нуждами, поэтому мы должны ему помочь. Сехун, помоги Каю тебя захотеть. Сехун тут же соскальзывает со стола и встает перед Каем. Чем быстрее они это сделают, тем быстрее окажутся в комнате, где можно принять душ и завалиться спать на ближайшие пару суток. Сехун прижимается к Каю всем телом, обнимает за шею и шепчет на ухо: — Все хорошо, все в порядке. Просто сделай, что она говорит. Все хорошо… — он повторяет это как мантру, пока расстегивает Каю штаны и запускает в них руку. Удивленно замирает, когда понимает, что у Кая уже стоит. Ему нужно несколько секунд, чтобы собраться с мыслями, перевести дух и сомкнуть пальцы на члене. Каю нужно и того меньше, чтобы усадить его на стол и запустить язык ему в рот. Только сейчас Сехун понимает, как сильно, оказывается, этого хотел. Хозяйка довольно смеется, а затем говорит: — Не церемонься с ним. Кай разрывает поцелуй и смотрит на Сехуна. Тот отвечает на его взгляд. Глаза у Кая совсем темные и настолько горячие, что их взгляд обжигает. Руки покрываются мурашками, а мышцы живота просительно сокращаются. Сейчас ему будет больно, но это не пугает. Кай подхватывает его под колени и притягивает к краю стола. Одной рукой приспускает штаны и все смотрит, смотрит в глаза. Ладонью проводит по бедру, и Сехун чувствует, как она становится влажной. Кровь. Сехун облизывает губы и приподнимается, сокращая расстояние между их телами. Кай вводит в него сразу два пальца и делает пару быстрых движений, прежде чем хозяйка замечает, что что-то не так и говорит: — Сейчас, Кай. Кай кивает, и Сехун закусывает губу, зная, что последует за этим. Кай достаточно большой, чтобы это было больно даже с растяжкой. Сехун носом втягивает солоноватый воздух и хватается за край стола. Справиться со слезами не получается, и он смаргивает их. Сосредотачивается на дыхании, но стоит Каю толкнуться глубже, и дышать становится невозможно. — Да что ты с ним церемонишься? Ему нравится, когда больно. Сехун хочет кричать, но вместо этого сжимает губы в тонкую полосу и смотрит Каю в глаза. Кай не слушает хозяйку и медлит. Это может дорого ему обойтись. Сехун не хочет снова пережить его боль и, сжав его бока коленями, начинает двигаться сам. Кай целует его, не закрывая глаз, и в этом что-то есть. Сехун отвечает ему медленно, сосредотачивая все внимание на поцелуе. Губы у Кая твердые, а язык соленый от крови. Сехуну это нравится. Он повторяет это про себя в ритме сердцебиения, а Кай опускает его на стол, ложится сверху, и боль становится чужой и совершенно незнакомой. Сехун не узнает ее, и она отступает. Хозяйка молчит, и это странно. Сехун хочет на нее посмотреть, но не может повернуть голову, потому что придется разорвать зрительный контакт с Каем. Сехун кончает быстрее обычного, и хозяйка заставляет Кая вылизать его дочиста. Он все еще возбужден, а хозяйке явно не нравится, что Сехуну хорошо, поэтому она говорит, чтобы Кай порезал ему лицо, а затем кончил на него. Сехун видит, что Кай собирается сказать «нет», находит нож и вкладывает его в дрожащую руку. — Ну же, сделай это для меня, — просит он, но совсем не о том, о чем может подумать хозяйка. Кай кивает, проводит ладонью по его щеке, а затем режет ее. Не глубоко: так, чтобы только пустить кровь. Сехун соскальзывает со стола и встает перед Каем на колени. Смотрит ему в лицо и не закрывает глаз, даже когда Кай кончает.***
Кай передвигается по комнате на цыпочках, но Сехун все равно не спит. Лежит с закрытыми глазами и слушает. Кай не виноват в том, что случилось, он делал то, что должен был. Сехун это понимает, но как втолковать это парню, не знает. — Тебе нужно поспать, — говорит он, так и не найдя нужных слов, и лениво открывает глаза. — Успокойся и иди сюда, — хлопает по свободному месту рядом с собой. Кай оборачивается, смотрит на него из утреннего полумрака. За окном снова дождит, и сырость вползает в комнату через форточку. — Кай… — Джонин. Мое имя Ким Джонин. — Иди ко мне, Джонин. Джонин нетвердым шагом подходит к кровати, усаживается на ее край. — Слушай, я не умираю. Пара дней — и все пройдет. Ложись, — Сехун откидывает край одеяла. Джонин колеблется пару секунд и ложится. Сехун накидывает на него одеяло и перекатывается на бок. — Я в порядке. Это не первый раз, когда она заставляет кого-то пускать мне кровь или трахать насухо. Я привык. И да, мне понравилось. Это, конечно, звучит как полное извращение, но… это было хорошо. Кай краснеет. Поджимает губы, но глаз не отводит. Смотреть друг другу в душу, кажется, станет еще одной их привычкой. — Я видел, что тебе больно, — говорит Кай, и Сехун усмехается. — Ну да, есть такое дело. Но… когда привыкаешь к боли… Лучше тебе, конечно, этого не знать, но у нее тоже есть плюсы. Огромные. Если их рассмотреть и… Одним словом, не вини себя в том, чего не делал. Кай кивает, но Сехун знает, что винить себя он не перестанет. Он слишком человек, и это, пожалуй, самое лучшее в нем.***
Через неделю от ран остаются лишь розоватые шрамы, задница совсем не болит, но напиться хочется до чертиков. Сехун решает, что давненько не был в городе, и идет к хозяйке: требовать карманные. Хозяйка в хорошем настроении — у нее появилась новая игрушка, которую она никому, кроме Минсока, не показывает, поэтому она не только дает Сехуну деньги, но и отпускает с ним Кая. Сехун не знает, насколько это хорошая идея, пока они не оказываются в запыленном клубе, за столом, заставленным пустыми бутылками. Кай целует его в шею, а он расстегивает его штаны и думает о том, что от привычки делать этому парню минет он бы тоже не отказался. Заканчивают они в мотеле для влюбленных. Сехун замечает автомат с презервативами, и на этот раз они обходятся без болезненной прелюдии. Сехун ничерта не соображает, но Кай делает ему хорошо, и не один раз, и это — самое главное. Просыпается Сехун в своей комнате от дикой головной боли; вечерний свет заливает постель. Кай спит как гребаный младенец, и Сехун разрывается между желанием отпинать его и зацеловать до смерти. На вид его губы теплые и сухие, но на вкус, должно быть, не фонтан: не после такой ночки. Сехун улыбается этой мысли и понимает, что ему все равно. Потому что это Кай. Кай, который еще не знает, что делает его сильнее одним своим присутствием в его жизни. Кай, который кажется несломленным. Кай, в которого хочется верить. Кай, без которого уже не дышится.***
Следующая игра оказывается не настолько веселой, как прошлая. Зато обходится без кровопускания. Плетка жжет как проклятая, и наручники порядком натирают запястья, но Кай делает все вполсилы, а хозяйке, кажется, на это наплевать. Новая забава отвлекает ее от навязчивой идеи превратить жизнь Сехуна в ад. Это послабление к добру не приведет, Сехун чувствует это задницей, но он привык жить одним днем и позволяет себе не париться. У него осталось немного денег с прошлого раза плюс нетронутые карманные Кая. Их более чем достаточно, чтобы снять номер на целую ночь, и делать вещи, о которых будет стыдно вспомнить. Сехун может без преувеличения заявить: секс с Каем — лучший в его жизни. Да и сам Кай — лучшее, что могло с ним произойти. Они выдыхаются под утро, когда Сехун не может даже пальцем пошевелить, чтобы не взвыть от боли. Кай прикасается к нему осторожно, и в этой осторожности больше чувств, чем в гребаном «Титанике». Сехун закрывает глаза и первым начинает разговор. Он не из тех, кто любит делиться своими мыслями и воспоминаниями, но Кай — особенный во всех смыслах этого паршивого слова, и Сехун плюет на собственные принципы. Он рассказывает о невеселом отчиме-клоуне и матери-наркоманке. Она до сих пор жива, что странно, учитывая, какое существование она влачит. Отчим свалил со своей труппой в Европу и там потерялся, и Сехун временами по нему скучает. Он был славным парнем и позволял воровать у него сигареты. Сехун оказался в этой дыре по нужде — есть хотелось больше, чем жалеть себя. Он держался достаточно долго, а затем потянулся к бутылке. Он всегда пьет только водку. Должно быть, потому, что мать пила все, кроме нее… — А мы с Исином решили, что будет весело путешествовать по Японии на машине. Это была самая идиотская идея, что приходила нам в голову. Хотя бы потому, что мы нихрена не знаем ни о машинах, ни о Японии, — Кай глухо смеется, глядя в потолок. Гладит шею Сехуна кончиками пальцев, отравляет его своим теплом. Сехуну это нравится, а больше ему ничего и не надо. — Она заглохла посреди поля. Вокруг — одни холмы, ни единого намека на цивилизацию. Машин — ноль. За четыре часа — один ржавый трактор, да и тот не остановился. А потом появились они. Минсок выглядит вполне нормальным, знаешь ли? Он даже шутить умеет. Мы повелись как идиоты, но, черт, Сехун, я думал, мы в этой машине и сдохнем. Или разыграем сценарий из «Оставшегося в живых» Кинга. Хотя… на деле так и получилось, — Кай поворачивает голову и смотрит на Сехуна. — Знаешь, у меня в Корее девушка осталась… Сехун напрягается. — Это было обязательно говорить? — спрашивает он и ложится на спину, чтобы не видеть Кая. — Да, — говорит тот, сжимает его подбородок двумя пальцами и заставляет посмотреть на него. Это против всех правил, и они оба это знают. Кай тянется к его губам, и гребаное сердце пропускает удар. Сехун закрывает глаза и позволяет исцеловать свою душу. Кай для него — намного больше, чем все, и это до одури страшно. Сехун хочет реветь от отчаяния, но вместо этого стонет в поцелуй, и Кай подминает его под себя. Боль забывается, и рассвет они встречают под громкие крики Сехуна, который помнит лишь одно слово — «Джонин».***
Хозяйка придумывает кое-что новенькое. Она умнее, чем Сехун думал, и обо всем догадывается. Сехун никогда не думал, что быть зрителем больнее, чем участвовать в игре. Когда хозяйка говорит, что Кай играет с Лэем, Сехуну становится нехорошо. Он оглядывается на Лухана, но тот стоит в тени, и понять, что он сейчас чувствует, невозможно. Вряд ли ему это нравится — китаец ненавидит делиться. Тем более, с игрушками. Впрочем, думать о Лухане долго не получается. Кай и Лэй оказываются посреди комнаты, и в их игре нет ничего… жестокого. Это секс и только. На первый, второй и даже третий взгляд, но Сехуну кажется, его свежуют заживо. Он цепляется за край стола и пытается дышать, но Кай сейчас дышит не с ним, и Сехун задыхается. Он слышит их, видит и не уверен, что Каю это не нравится. Он держит Лэя осторожно, целует его лицо, шею, шепчет что-то на ухо и… Это слишком. Сехун зажмуривается и склоняется над столом. Кровь ударяет в голову, и сердце уже не слышно за шумом, который наполняет уши. Сехун хочет закричать, разорвать себе глотку ногтями, чтобы протолкнуть в легкие хоть немного кислорода, но лишь царапает кожу и едва не опрокидывает стол. Кай поднимает голову и смотрит на него. Глаза темные, затуманенные удовольствием; губы искусаны вампиренышем. На них выступает кровь, и Кай слизывает ее. Мотает головой, чтобы убрать упавшие на лицо волосы; с Сехуна глаз не сводит. Тому плевать, какого хрена он это делает. Он не хочет ни думать, ни гадать. Он хочет прокричаться и свалить из этого ада. От первого он воздерживается, а вот второе делает с огромным удовольствием. Он знает, что будет больно, но какая разница, когда его уже выворачивает наизнанку? Мурат и Минсок знают свое дело и находят его быстро. Сехун особо и не прячется. Камыш шуршит, гнилая вода обжигает, когда он с разбегу ныряет в озеро. Всплывать не хочется, но умирать страшно до чертиков, и Сехун сучит ногами и поднимается на поверхность. У воды видит бородача; Минсок стоит у калитки и ждет. Грязная работа не для него. Сехун отплывает подальше, но вода ледяная, и долго терпеть он не сможет. Мурат обходит озеро полукругом и вытаскивает Сехуна за шкирку на берег, как только он до него добирается. Его отводят в заднюю комнату и наказывают, как полагается. Бьет Мурат сильно, а Минсок стоит в дверях и, скрестив руки на груди, повторяет: «Не по лицу: маме не понравится, если ты его изуродуешь». Сехун не против, на самом деле. Возможно, тогда его оставят в покое. Он теряется в безразличии, в тупой, обволакивающей, как расплавленный воск, боли и уже не надеется найти выход, когда появляется Лухан. Первые четыре секунды Сехун думает, что он пришел позабавиться, но потом занесенная для удара рука опускается; Мурат прищелкивает суставами пальцев и отступает к стене. Минсок закатывает глаза и выходит в коридор, а Лухан рывком ставит Сехуна на ноги и толкает к двери. Он ведет его через весь дом, к спальням. Сехун туда не хочет, но выбирать не приходится. Ноги едва идут, тошнота подкатывает к горлу, а голова кружится так, что он перестает понимать, где пол, а где потолок. Лухан отодвигает дверь в комнату Сехуна и впихивает его внутрь. Сехун падает на четвереньки и блюет кровью. Это неописуемое удовольствие, и он сует два пальца в рот, чтобы вызвать еще один приступ рвоты. Кислота идет носом; он кашляет и валится на спину. Голова трещит. Ребра — тоже. Сехун закрывает лицо согнутой рукой и стонет, когда его поднимают. Это Джонин, он в этом не сомневается. От него пахнет мылом и спиртом, и это практически родной запах. Сехун выворачивается и встает на колени. — Я сам, — выставляет вперед руку, не давая Каю приблизиться. Встает на одно колено, упирается в него ладонью, поднимается. — Вот что бывает, когда не слушаешь хозяйку. Запомнил? Молодец, — морщится, потому что боль в груди становится острее. — Какого хрена ты это сделал? Какого долбаного хрена ты это сделал?! — Кай сжимает его лицо ладонями и заставляет смотреть на себя. Шлепает по щеке. — Какого хрена?! Сехун смотрит на него, но не видит ничего, кроме злости и настолько глубокого отчаяния, что выбраться из него, пожалуй, невозможно. — Какого хрена? — Сехун дергает головой и вырывается из рук Кая. — А ты как думаешь? — сглатывает кровавый сгусток, кривится. Прижимает ладонь к животу и отходит к кровати. — Дай взгляну… — Ты доктор? Нет. Так что сделай одолжение и на ближайшую пару дней исчезни. — Что? — Что слышал, — Сехун добредает до кровати, опускается на нее, вздыхает с облегчением. Если умирать, то под своим одеялом. — Серьезно? Ты же знаешь, что это не моя идея. — Ох, ну да. Я видел, как тебе было неприятно. — Сехун… — Мне плохо. Очень плохо. Пожалуйста, отцепись от меня, — Сехун краем глаза видит, как Джонин дергается, переступая с ноги на ногу. Как сжимает и разжимает кулаки, пытаясь на что-то решиться. — Мы хотели, чтобы он разозлился. — Он? — Сехун разворачивается, втягивая ноги на кровать, и смотрит на Кая. — Лухан. Мы хотели, чтобы он разозлился. На нее разозлился, понимаешь? Если он разозлится, то… поможет нам. — Нам — это… — Мне и… — запинается, — Исину. — А, ну да, — Сехун кивает и ложится на бок, который болит меньше. Мокрая одежда липнет к коже. Лежать так очень холодно, но на то, чтобы снять ее, сил нет. Их едва хватает на то, чтобы просто дышать. — Ты не понимаешь, — Кай оказывается за его спиной. Кровать прогибается под весом его тела. Сехун хочет, но не может пошевелиться. С каждой секундой голова становится тяжелее, руки и ноги деревенеют. Хочется уснуть и проснуться в другой жизни. Каким-нибудь навозным жуком, которого волнует лишь дерьмо. Дерьма в этом мире предостаточно, чтобы сделать его счастливым. — Ты ничего не понимаешь, — Кай носом утыкается Сехуну в шею и шепчет, горячо и сбивчиво, — я не разделяю нас, понимаешь? Когда я говорю, что он поможет мне, я имею в виду нас. Потому что не могу… не могу… представить себя без тебя. Слышишь? Пожалуйста, не молчи… — гладит Сехуна по руке, а тот жмурится и кусает губы, потому что такое с ним впервые. Чтобы вот так больно от того, что безумно хорошо. — Скажи что-нибудь… — Вы — долбанутые придурки. Лухану легче убить тебя, чем помочь. — Легче. Но Исин на нашей стороне. А для Лухана он кое-что значит. Можно я посмотрю? — Кай меняет тему разговора слишком быстро, и Сехун за ним не успевает. Понимает, что он хочет, когда он садится и тянет край его рубашки вверх. — Перестань! Ты ничем мне не поможешь. Чем меньше трогаешь, тем быстрее заживает. Поверь моему опыту, — Сехун заставляет себя лечь на спину. — Успокойся. Умирать я не собираюсь. — Ты мокрый весь. — Ну, это да. — Я помогу… — Сам могу. Кай смотрит на него недоверчиво и правильно делает: мог бы — давно бы сделал. — Хорошо. Помоги. Кай раздевает его, и чем больше тела открывается, тем осторожнее и медленнее он это желает. Когда Сехун снимает белье и заворачивается в одеяло, Кай на грани. Сехун вздыхает и говорит: — Я не хрустальный, Джонин. Я не разобьюсь и не сломаюсь от пары ударов. Синяки сойдут, кости срастутся — нужно лишь подождать. Это несложно, когда внутри ты целый, понимаешь? Она хочет меня сломать, и у нее практически получилось, но… — он не умеет говорить таких вещей и замолкает. Дергает плечом и укладывается на кровать. — Есть вещи, которые даже ей не сломать. Понимаешь? — Да, — Кай перебирается на свою часть и ложится лицом к Сехуну. — Очень хорошо понимаю. — Помнишь, о чем я попросил тебя после первой игры? Кай кивает. — Это — главное. Просто дыши со мной, и меня не сломают. Кай снова кивает и целует Сехуна в лоб.***
Лухан приходит, когда за окно еще (уже?) темно. Входит без стука, но они спят плохо, поэтому тут же просыпаются. Кай размыкает объятия, выпутывается из одеяла и садится на кровати. Сехун на такой подвиг не способен и остается лежать. — Ну что ж, вы доигрались, — сходу говорит Лухан и, подойдя к кровати, окидывает их долгим взглядом. — Она собирается скормить одного из вас собакам, а второй будет смотреть. Заставит самих выбрать. Кто из вас готов умереть, чтобы спасти другого? Но можете не отвечать: у вас на лицах ответ написан. Меня воротит от вас, хорошо? Но… — Лухан облизывает губы, — Лэю не нравится перспектива… любая, на самом деле. Я не хочу, чтобы мой… ученик страдал, поэтому сделаю нам одолжение. Я прикрою ваши задницы, а вы устроите все так, чтобы я больше никогда вас не видел. Договорились? — Минсок? — Сехун трет глаза. В правом виске пульсирует; все, что ниже правой ключицы, — сплошная боль. — Послезавтра едет в Киото с мамой и новой игрушкой. Дома будем только мы, Лэй и Мурат. — И его собачки. — Приготовьтесь побегать. Сехун невесело смеется. Представляет, как он будет прыгать через заборы в таком состоянии, и совсем скисает. — У тебя есть сорок восемь часов, чтобы отлежаться. Плюс, ты и не в таком состоянии бегал. Помнишь Рождество? Сехун помнит. Тогда он впервые познакомился с питомцами Мурата. Воспоминания о той встрече не стереть из памяти ничем. — Я постараюсь его отвлечь, чтобы не успел дать команду. Псов выпустят после того, как мама уедет. Она догадывается, что вы задумали свалить, пока ее нет. Пойдете через сад. Там больше препятствий. Для вас, конечно, но и для них. Но забор высокий, им не перескочить. Попытайтесь не облажаться. Меня по головке не погладят, если узнают, что помогал. — Нужны деньги. И документы. Без них сложно выбраться из страны. Тем более, если эта страна находится на острове. До Кореи далековато грести, — Кай скрещивает ноги по-турецки и находит руку Сехуна. Сжимает ее, горячую и тяжелую, а сам не сводит глаз с Лухана. — Ваши документы у мамочки в сейфе, но я попытаюсь их достать. Деньги будут. — А вы с Исином не хотите?.. — Нет, — отрезает Лухан. — Я не хочу даже тень твою рядом с ним видеть. Понял? Кай кивает. — Мой вам совет: не высовывайтесь, пока она не уедет. Вдруг решит порадовать себя на дорожку, — с этими словами Лухан уходит. Они молчат минут десять. Затем Кай ложится, натягивает одеяло до плеч и смотрит на Сехуна. — Признаю: план сработал, — говорит тот и закрывает глаза. Усталость напоминает каменную лавину. Сехун хочет укрыться от нее за сном, но в комнате слишком холодно, а в личном пространстве слишком мало Джонина. Тот читает мысли и ложится ближе. Его тепло действует как обезболивающее и снотворное одновременно, и Сехун отключается. Впервые за последние полгода ему снятся сны.***
Все, что Сехун слышит — свинячий визг и яростный лай собак. Это не обычные шавки, а твари, вскормленные вампирской кровью. Сехун знает, на что они способны, и подталкивает Кая в спину. Они бегут так быстро, как только могут, а когда этого становится недостаточно, превышают собственные возможности и припускают с удвоенной прытью. Сехун первым видит гребаное озеро, но дышать нечем, и он не успевает предупредить. Кай поскальзывается на илистой траве, и у Сехуна обрывается сердце. Если он сейчас упадет, то они уже не оторвутся. Кай это тоже понимает, поэтому продолжается бежать по воде, ломая камыш грудью и руками. Сехун отрывается на полметра, но обернуться боится. Он слышит Кая, слышит он и собак, спущенных с привязи. Он не знает, успел ли Мурат дать им команду, но то, что они не отпустят их, уверен на все сто. Ограда — камень и вьюнок — выплывает из тумана слишком неожиданно. Между ней и Сехуном меньше трех метров. Он решает, что тормозить будет лишним и сходу взлетает на самый верх. Отталкивается от кладки и прыгает. Земля уходит из-под ног, и он падает на четвереньки. Оборачивается через плечо, и в эту секунду наступает тишина. Сердце уже не бьется, и Сехун не понимает, почему до сих пор жив. Он боится шевельнуться, моргнуть, потому что не хочет пропустить тот миг, когда покажется Кай. Но проходит секунда, за ней вторая и третья, и тишина наполняется звуками, от которых внутри все сжимается. Сехун хватается за горло, готовый заорать, но его хватают за плечи и оттаскивают от стены. — Беги, господи, беги! — кричит Кай ему на ухо; Сехун рывком поднимается на ноги и делает то, что говорят. Собаки скулят за оградой, скрежет когтей по камню эхом разносится по сонным заулкам пригорода. Они оказываются у какой-то вонючей канавы, которую здесь именуют речкой, заходят в нее и бредут вверх по течению. Вода уносит их запах к заливу. Останавливаются они лишь у станции метро. Сехун падает на скамейку и стягивает кеды. Выливает из них воду и снова обувается. Грудь пылает огнем, а в боку болит так, что хочется выть и блевать. Сехун спиной опирается о стену и, запрокинув голову, смотрит в хмурое небо. Моросит мелкий дождь, который он до этой секунды не замечал. Сехун моргает и рукавом стирает с лица пот и мелкие капельки воды. Джонин опускается на скамейку рядом с ним и протягивает бутылку с газировкой. Крышка предусмотрительно свинчена. Сехун делает пару глоткой и давится. — Я буду долго смеяться, если после всего этого умру, подавившись колой, — говорит он, вытирая подбородок. Кай качает головой и допивает свою газировку. — Доедем до вокзала, возьмем билет до Йокогамы. Там будем думать, что делать дальше. Придется пару дней выждать, привести себя в порядок, иначе нас ни один таможенный контроль не пропустит. Сехун окидывает Кая долгим взглядом и фыркает: что правда, то правда. Они выглядят так, словно провели в рабстве даже не двенадцать — все двадцать с копейками лет, что им отсчитала жизнь. — Сейчас тоже не помешает. Идем, — Сехун встает с лавки, пошатывается, но на ногах держится. — Ладно, без резких движений, — вытягивает руку, и Джонин тут же берет ее в свою. Сжимает и подходит к Сехуну так близко, что их плечи и бедра соприкасаются. — Все будет хорошо, — говорит он, и Сехун качает головой. — Это моя фраза, — говорит он и крепче сжимает ладонь Джонина. — И я ни разу в ней не усомнился. Сехун кивает. — Поверишь, если скажу, что счастлив? — Поверю. А теперь идем искать что-нибудь с горячей водой. Сехун смеется, не размыкая губ, и вслед за Джонином спускается в метро. 14-16 марта, 2015