***
Варрик заглядывает на ужин. Хоук рада отвлечься, так же как рада возможности провести день сама по себе. Слова — стихия Варрика, но он не вытягивает из нее ни слова, стремясь узнать ее желания. Его взгляд мельком проносится поверх разбросанных смятых страниц, заваливших стол, и гном не спрашивает о них. Они едят. Разговаривают. Хоук не запоминает разговоров и смутно осознает, что больше раза замолкала на полуслове, не припоминая, что хотела договорить. Его жалость подсвечивает воздух, пусть даже Варрик не показывает ее на лице, но желчью горит у Хоук в горле. Она не желает жалости. Она никогда не желала, чтобы другие сомневались в ее силе. Той ночью после его ухода Хоук знает, что должна снова уснуть и встретить очередное мучительное прошлое. Приглушенные крики становятся слишком громкими — больше их не избежать. Вещь за вещью она раздевается, аккуратно складывает одежду и вешает на сундук, в котором лежат ее пожитки. А потом делать остается нечего, кроме как лечь и сдаться.***
— Ты огорчил нас. Ты сошел с пути. Ты пострадал сам. Мы приведем тебя домой. Чьи-то руки связывают ее предплечья за спиной, смотреть мешают завязанные глаза. Она не противится, когда веревки крест-накрест пересекают ее… его грудь. — Я вас подвел, — слышит он собственный ответ. — Ты должен понести наказание, — раздается в ответ, и они расстроены… им жаль, что дошло до этого, как и ему. — Ты усвоишь урок. Первый удар опускается на плечи, да такой, что даже заставляет его пошатнуться. Второй — ударяет в живот, вышибая из легких воздух, и третий в то же время резко врезается под колени, отправляя его на землю. Он не напрягается, не сопротивляется, даже зная, что может наброситься на них, порвать веревки и освободиться. Они тоже это знают. — Ты заслужил, — шепчут они, и он понимает, что так и есть. — Мы любили тебя. Мы создали тебя. Мы дали тебе нашу силу. Кровь стекает по лбу и спине, как только по коже проходит плеть. Следы немеют и покалывают, словно оружие покрыто лекарством или ядом, которые впиваются в его плоть. Разум уже затуманивается, пока он не может отличить хор голосов от собственных мыслей. — Ты нас покинул. Ты нас расстроил. Мы поможем. Мы любим тебя. Удары прекращаются, руки нежно массируют его конечности, помогая подняться на ноги. Они прослеживают косые линии на коже, принося больше блаженного оцепенения и тумана. Руки могут относиться или не относиться к голосам, что поют ему, но это не имеет значения. Они принадлежат голосам, как и он сам. — Только попроси, — шелестят они сверху, и он в мольбе откидывает голову. — Спасите меня, — умоляет он. Холодные ладони грубо хватают его за рога, мучительно потянув за шею вперед, и, к его стыду, он кричит, слепо падая в ледяную морскую воду. Он тонет камнем, и вес тела вместе с оковами затаскивает его вниз. Все еще ослепленный, он не знает, в какой стороне воздух, и отчаянно борется. Из окровавленного носа и рта вырываются пузырики. Здесь, кажется, нет дна, не за что зацепиться или оттолкнуться. Ледяная вода стекает в горло, легкие горят и заполняются водой, потому что он не в силах сдержать кашель. В голове шумит, из-за лекарств и паники замедляется время, и, хотя он не может быть под водой дольше нескольких минут, ему кажется, что проходит несколько часов. А потом его снова подхватывают руки, тянут вверх, вверх и из воды на благословенный воздух. — О, дитя мое, — горюют они, пока через сдавленное горло его рвет морской водой вперемешку с кровью. — Почему ты ушел? Мы лишь хотели спасти тебя. Их прикосновение теперь греет дрожащую кожу, руки поддерживают под грудь, и его легкие покидают последние остатки воды. — Прежде ты был идеальным, один из нас, один из многих. Теперь ты одинок и страдаешь. Вернись к нам. Мы любим тебя. Вернись домой. Свистит плеть, рассекая кожу на предплечье. От усилий наполовину сползла повязка, но даже если бы он собирался открыть здоровый глаз, помещение было погружено во тьму. Он не найдет здесь безопасности, не закончит муку никаким словом и не дождется облегчения. Это суд и испытание, и если он не пройдет, то не заслуживает их доброты. — Когда ты один, ты можешь пострадать. Когда ты с нами, не будет конца между тобой и другими. Никакого сомнения или страха. Разве может умереть тело, когда все мы связаны? — он не уверен, говорится ли это вслух или же слова едва отдаются в его голове. Удар приземляется на поясницу, отчего пульсирующая боль распространяется по всему телу. Потом они снова нежны, притягивая его ближе, обхватывая заплаканное лицо. — Помогите мне, — просит он снова, и они вместе вздыхают от горя, погружая его в леденящий омут. Даже падая, он слышит их: — Ты был сердцем многих, как смог ты вынести боль одиночества? Мы спасем тебя. Мы приведем тебя домой. Он снова тонет. Мысли крутятся между медленным, и замутненным, и неистово быстрым, но в одном он уверен точно: Его любят.***
Когда Хоук открывает глаза, наконец безраздельно владея собственным зрением, солнце уже начинает послеполуденный путь к земле. Ночная рубашка липнет к коже, простыни после метаний сбились в ногах. Она стягивает все с тела и, дрожа, влезает в рубашку и штаны. Огонь успел погаснуть, и холодный воздух проникает в комнату сквозь трещинки в двери. Хоук раздумывает, не разжечь ли огонь для чая, но Страхи снова отступили, так что можно обойтись без него. Она только собирается проскочить через главный зал во двор, но сдерживается, завидев Варрика, склонившегося над картой у двери в нише. Вперившись взглядом в карту, тот стоит с плотно сложенными руками. На его лице — смесь тревоги, волнения и сожаления. — Варрик? — обращается Хоук, и он вздрагивает, при ее приближении потирая рукой лицо. — Извини, Хоук. Ты меня напугала. — Тяжелое утро? — догадывается она. — Не представляешь, насколько, — Варрик вздыхает, и Хоук замечает проступившую на его лице тень вины. — Кое-что случилось. — Что? Дела гильдии? Проблемы с книжками? — Хуже. Больше красного лириума. И… Бьянка нанесла мне визит. Хоук мгновение непонимающе смотрит на него и озадаченно хмурится. Но после секундной заминки ее быстро настигает шок и что-то среднее между восторгом и упреком. — Так Бьянка — человек? Это… Создатель, это ведь женщина? Я так и знала! — Потише! Я сообщаю тебе об этом в строжайшем секрете, и если кто-нибудь вызнает… Но Хоук оживляется, пусть и приглушает голос: — Поверить не могу, что она сюда пришла. Она же создала Бьянку — остроконечную, то есть?! Наверняка. А ты постоянно таскал ее с собой! И сказал, что ее сконструировал старый друг из Хартии! — Хоук обвиняюще тычет ему в грудь, но весь эффект сводится на нет подрагивающими от тихого смеха плечами. — Я сказал, тише! А Герав — ну, он пытался построить что-нибудь похожее на магазинный арбалет, тот просто… никогда не работал как надо. Но для всех безопаснее будет, если Торговая гильдия и остальные интересующиеся будут считать, что изобретатель давно мертв, — он выразительно глядит на Хоук. — Ясно? Она вздыхает, но кивает: — Ладно. Но когда-нибудь я заставлю все мне рассказать. — Попробуй, Защитница. Ну да ладно. Остальные новости… не столь хорошие. Хоук выдыхает, снова мрачнея. — Красный лириум. Инквизиция выяснила что-нибудь еще? — Они поручили работу Чаровнице. Но, по словам моего «источника», приспешники Корифея могли добыть его в том же тейге, где мы нашли Идол. Хоук содрогается. — Плохо. — Весьма, — соглашается Варрик. — Если Валаммар — их рук дело, кто знает, сколько народа может его возжелать. Она медленно кивает. — Нельзя допустить, чтобы кто-то запросто там бродил, — Хоук слышит и то, о чем гном не говорит. — Ты собираешься разобраться лично. — Инквизиция обязана запечатать проход, — соглашается Варрик, от беспокойства прикусывая губу. — Инквизитор просила привести ее туда. И Хоук наконец озаряет: это больше не ее обязанность, не ее забота решать и исправлять. Здесь не просто не ее работа — в данном случае она даже неспособна помочь. Ответственность лежит не на ее плечах. Она не только не знает, что происходило за время ее отсутствия, но еще и вернулась слабой, уставшей и неизлечимо больной. Она не отправится с ним на эту авантюру, но, как бы она ни ненавидела Глубинные тропы и все, что вылезло оттуда вслед за последним судьбоносным походом, в сердце с острой болью впивается очередной крючок, напоминая об утерянном. Все ее прошлое — хотя бы все важное — строилось на том, что поступки совершала она. Решения принимала она. Она же определяла, что необходимо, а потом принималась за дело. А теперь она застряла в каменной крепости, словно умирающее животное в открытой клетке, — способное на побег, но знающее, что разницы не будет. Она пытается не выказать посетившие ее мысли. — Тогда тебе скоро придется уйти, — говорит Хоук, не улыбаясь, но и не хмурясь. — Пока еще туда доберетесь, но если сможете отрезать Корифея от поставок, то прилично ослабите его силы. Варрик тяжко вздыхает: — Знаю, но… от насущных дел никуда не деться. Если… если ты не… — Иди, — твердо обрывает Хоук. — Я переживу. Мимо таких глыб до меня никто не доберется. И я не только о страже. Варрик чуть улыбается ее шутке, но взгляд остается серьезным. — Много времени не займет. Мы просто завалим туннели и убедимся, что туда больше никто не сунется. — Вот и отлично, — успокаивает его Хоук, пытаясь убедить в этом их обоих. — Они без тебя никак. Это важно, — она не оставляет возможности возразить невысказанному: что она-то теперь мало что значит. Очередное орудие, ненужное после поломки, — запрятать подальше и пусть пылится. Вместо этого Хоук садится напротив, указывая на карту: — А теперь расскажи, каким чудесным образом вы туда попадете? До Киркволла пешком не дойдешь. Опять Тропы? — она занимает гнома разговорами о маршруте, сборах, планах Инквизитора Лавеллан. Обо всем, кроме нее самой. После ужина Варрик собирается спать, и Хоук обещает проводить его утром в дорогу. Оставшись в комнате в одиночестве, она ложится на кровать, даже не разобрав перепутавшиеся одеяла. Пустым взглядом пялится в никуда и думает сразу обо всем. Скольких ей удастся оттолкнуть, несмотря на факт, что прятаться негде? В одиночестве ей не остаться даже в единственно желанном месте — собственном рассудке. Хоук не спит.