Степени

Теперь мистер Петрелли всерьёз был намерен избавиться от своего младшего сына. Он долго терпел того в качестве главного разочарования, но в качестве главной угрозы терпеть не собирался. Его снова и снова одолевали мысли о том, что, возможно, стоило избавиться от того ещё в детстве – благо, поводов было предостаточно, Питер с пелёнок лез дальше, чем мог себе позволить – и снова и снова отступали перед тем фактом, что тогда бы мир был лишён лучшей способности из всех, что существовали на данный момент (всё-таки, что ни говори, их эксперимент по получению супер-эмбриона оказался удачным; по крайней мере, в том, что касалось способностей). И тогда бы мистер Петрелли никогда бы не смог заранее узнать о грозящей ему опасности. Спасибо дорогой жене, она умудрилась каким-то образом поделиться своей способностью с суррогатным ребёнком. Видимо, ещё в утробе. Либо с молоком. Первое приобретение младенца-эмпата. Кто бы мог подумать? Все эти сны, все эти окна в будущее – возможно, это был самый полезный дар из всех, что он приобрёл в последнее время – так думал мистер Петрелли после тревожной дневной дрёмы. Нельзя сказать, что его так уж обрадовало последнее видение, пришедшее совсем уж неожиданно, когда он, удобно расположившись в кресле и буквально на минуту прикрыв глаза, погрузился в мысли о претензиях Нейтана на то, что он считал своим. Да и кому понравится собственный труп со стеклянным взглядом и дыркой во лбу и присевший рядом младший сын с пистолетом. Ещё эти мелкие детали, типа крови, плохо впитывающейся в рогожку коврового покрытия, или ссадин на костяшках пальцев Питера – они делали сон отвратительно реальным, не позволяя надеяться на то, что это всего лишь сон. Но ведь на то и нужны картинки из будущего, чтобы их можно было предотвратить? Да, определённо, для этого и нужны – счёл мистер Петрелли, и связался с Сайларом. Тот несколько запропал на своём задании по возвращению в лоно семьи милой внучки, но, кажется, настало время несколько скорректировать его планы. - Вы уже должны были вернуться, – без приветствия сказал он ему, – где Клер? - Судя по моим часам, готовится ужинать, – ответил Сайлар после долгой паузы, но мистер Петрелли не придал этой заминке большого значения. - Ладно, – не скрывая неудовольствия, ужесточил он тон, – оставь пока её. Ты будешь нужен мне здесь. - Хорошо… папа …не волнуйся. Я приеду. - Надеюсь… сын, – немного мягкости не помешает. У «сына» не должно быть ощущения, что его используют. Хотя после сна мягкость давалась мистеру Петрелли с большим трудом, он был всё ещё под впечатлением от наглости Питера, посмевшего в будущем поднять на него оружие. Слабого. Лишённого даров. Безобидного. Нытика. Опять он с ним что-то где-то упустил. И даже забранные у того способности не облегчали понимания, что именно. Честно говоря, сыновья его уже просто утомили. Особенно младший. Этот сон – предел терпения. Пора кардинально что-то с этим решать. Может, заодно, это подкосит и старшего – хватит с него и роли кукольного сенатора. - Я жду, – подытожил мистер Петрелли не столько разговор, сколько собственные мысли, и нажал кнопку отбоя. - Я скоро… очень скоро, – многозначительно пообещал Сайлар уже в молчащую трубку и, кинув её на пассажирское сиденье, резко развернул машину на сто восемьдесят. Он не успел отъехать от города слишком далеко. * * * Трейси Штраус никак не могла понять парадоксальной, на её взгляд, значимости Питера Петрелли в жизни его старшего брата, и те несколько раз, что ей приходилось сталкиваться с её проявлениями, очень удивлялась. Среди представителей «животного мира» капитолийских холмов редко встречалась такая живая, активная привязанность к какому бы то ни было члену семьи, тем более к брату. Иногда подобное можно было встретить по отношению к детям, реже – по отношению к супругам, почти никогда – к кому-то другому. К моменту созревания политика, его семейный фронт был уже, как правило, создан и укреплён, и был призван не отвлекать от государственных дел, а выступать устоявшимся монолитом, без особой любовной или родительской истерии. По сути – выступать частью его образа, который нужно было поддерживать и предъявлять в ухоженном виде, но совершенно необязательно при этом испытывать душевный трепет. И как бы потребительски это ни звучало, это было, в общем, нормально. Весь адреналин и тестостерон уходил на политические игры. Что, однако, не мешало очень многим время от времени компенсировать недостаток сиюминутных страстей и сбрасывать накопленные стрессовые излишки долгосрочных противостояний и битв – на стороне. Быстро и без ненужной эмоциональной деструкции. Приносить подобные бури в семью для многих было чревато, не каждая лодка была готова терпеть такое раскачивание. К подобным «спускам пара» мисс Штраус относилась нормально, хотя и не без некоторого снисхождения. Что ни говори, но это было слабостью, хоть и прикрывалось боевой раскраской токующих самцов. А ещё это было выгодно лично ей, и в умении распознавать тонкие места на политических рубищах своих коллег она имела мало равных. Её дополнительным достоинством было то, что она никогда не рвала по этим местам, используя их в случае необходимости, но никогда не переходя планку. А ещё умела не делиться этими щекотливыми знаниями с другими. И за это её особенно ценили. Она умела и взбудоражить, и успокоить, и сохранить статус-кво. Сенатор Петрелли тоже её ценил. Но совершенно не за те вещи, которые так ценили другие. Сенатор Петрелли тоже имел слабости. Но абсолютно не те, с которыми привыкла иметь дело она. Имея несомненно страстную натуру, он сумел зарекомендовать себя одним из самых сдержанных людей, даже среди особого контингента Вашингтона. Он никогда не афишировал личную жизнь, но и никогда специально не прятал её. Он находился в состоянии развода, но к будущей бывшей жене относился уважительно. Он любил сыновей и дочь, но с отцовством имел явные проблемы. Напряжение по прямой линии семейства Петрелли чувствовалось невооружённым глазом, но как раз это было нередким явлением среди бойцовского политического клуба. Среди таких семей чем больше у отцов было поводов для гордости за сыновей, тем холоднее были их отношения. Особенно когда такие сыновья вырастали, и вдруг оказывалось, что двум самцам – зрелому-опытному и молодому-энергичному – приходилось делить одну территорию, которую каждый из них старался по максимуму перекрыть своим эго. Конечно же, в семье Петрелли всё это цвело буйным цветом, и Нейтан не скрывал своё желание подвинуть отца с насиженного трона, тем более что за последний год за время мнимой смерти последнего он успел привыкнуть к статусу главы клана. Но также несомненным было и то, что главной его болевой точкой был вовсе не отец. Сам по себе факт столь сильной привязанности к брату не слишком напрягал Трейси. Её напрягало то, что она не могла понять её причину. Это незнание означало вероятность ошибки в оценке человека, с которым она мысленно видела общий путь как минимум на ближайшие несколько лет. А от этого было неуютно. Нейтан был первым, с кем ей захотелось связать свою жизнь надолго. Насколько надолго и в каком качестве она пока предпочитала не думать, пока что у них была хоть и спонтанная, но довольно крепкая для такого короткого промежутка профессиональная связка, и потенциально перспективные любовные отношения. Мысли о браке топтались примерно там же, где и мысли о президентстве Нейтана – всё возможно и неплохо в качестве цели на горизонте, но начинать приучать себя к этим достижениям было бы нелепо. И никаких сильных чувств. Шла ли речь о любви, или ненависти, или радости, или ревности. Это была зона повышенной опасности, и Трейси предпочитала на неё не заходить. И Нейтана тоже предпочитала там не видеть. Ей был нужен сильный сенатор. Без лишних, тянущих в другую сторону, привязанностей. И, в общем, эту концепцию почти ничего и не нарушало. Всё было хорошо. Всё, кроме одного очень хорошего, судя по всему, человека, Питера Петрелли. И что с этим делать, и делать ли вообще, Трейси Штраус пока что не могла понять. * * * Приехавший к назначенному времени, Нейтан был ещё более непривычным и неприступным, чем весь предыдущий день. И, без своего обычного флёра лёгкости и обаяния, как никогда походил на своего, подавляющего одним своим присутствием, отца. На вопрос, можно ли начинать испытания, ответил тяжёлым молчанием и холодным недоумением – всё уже давно было назначено, так с чего бы им вдруг что-то менять? – а на явное внимание Трейси отреагировал прямым сверлящим взглядом, призывающим либо спросить всё, что её волновало, напрямую, либо перестать изображать из себя сканирующее устройство. Раньше Трейси выбрала бы первый вариант. Сейчас, лишь ненадолго задержавшись взглядом на подбитой скуле, предпочла второй. - Попробуем все пятьдесят доз? – бодро спросила она, когда Суреш с горящими глазами предоставил им образцы новой формулы. - Для начала одну, – твёрдо ответил Нейтан, – мы должны быть уверены, что всё работает, как надо. Он ни за что не признался бы себе сейчас, что не уверен в том, что собирается сделать. Да, формулу доработал Суреш. Да, основную базу для этой возможности выстроил отец. Да, Трейси позволила быстро влиться Нейтану в эту устоявшуюся компанию. Два дня. Он числился частью Пайнхёрст всего два дня. Но основную ответственность в этот исторический момент ощущал именно на себе. - Хороший выбор, – одобрил он, глядя на сидящего за стеклом камеры для экспериментов того самого морпеха, с которым он разговаривал накануне. Его звали Скотт. Нейтан сам бы выбрал именно его. К нему снова подкралось ощущение сходства с тем, что происходило перед Кирби-Плаза. Не события, но чувства, которые он испытывал. Ощущение обмана на самом финише. Понимание на предполагаемом выходе из лабиринта, что оказался не там, куда шёл, а в тупике в точности за стенкой от выхода настоящего. Что он где-то рядом – и одновременно в самой дальней точке от желаемого. Холодок ужаса и неверия от осознания неправильности собранной почти до конца головоломки. Когда в самом начале была сделана мелкая, но принципиальная ошибка, которую он не заметил, и дальше вроде бы всё собирал правильно, но уже в самом конце обнаружил, что последняя деталь – не на месте, и целой картины не выйдет, а чтобы всё-таки собрать её – нужно или всё разбирать-искать ошибку-исправлять-собирать заново, или ломать исходные данные, пытаться склеить из них приемлемую имитацию, и жить потом в выщербленном мире с поломанными чувствами. - Ладно, приступай, – кивнул он Сурешу, подошедшему к двери камеры со шприцем в руках. Он творит чёрт знает что – горело у него внутри, обжигая внешнюю неприступность и уверенность, оставляя вместо правильного, живого и честного Нейтана Петрелли запечённую корочку благовидной обложки, внутри которой, если повезёт, останется пустота, а если повезёт не очень – догнивающее нутро и перекорёженные чувства. Чувства… Снова чувства… Не слишком ли их много для него? Для того, кто неоднократно от них отрекался. Для чудовища в зеркале. Для монстра, возбуждающегося от одной мысли о собственном брате. И не важно, что у Питера текла иная кровь. Это был его младший брат. Это был тот, кого он принял безоговорочно, раз и навсегда, как только увидел; ради защиты которого впервые пошёл на открытое противостояние отцу; кого он полдетства протаскал на руках вопреки недовольным взглядам матери; кого пускал к себе в постель и прижимал к себе, прогоняя кошмары, ради кого сделал большинство вещей, которыми мог гордиться. Так почему он не может заставить себя совершить последний, наивысший акт братской любви и ради спасения Питера – такого, какого он знал – отречься от всего, что испытывал к нему? Отречься уже навсегда. Может, попросить Суреша разработать против чувств какую-нибудь вакцину? - Что там такое? – не сдержал волнения парень, требовательно переведя взгляд с красной жидкости в руках доктора на его сосредоточенное лицо. - Всё хорошо, Скотт, – отвлёк его из-за стекла Нейтан, излучая авторитет и надёжность. Он бы согласился быть первым испытуемым. Он бы согласился залезть в стеклянный куб; согласился, чтобы его привязали к стулу, выставили по периметру наблюдающих, и впустили внутрь доктора с нервными движениями и шприцем в руках. Заполненном красной или зелёной, мутной или прозрачной, холодной или горячей – любой – жидкостью. Или пусть это будет не шприц, а скальпель, или особые электрические контакты, или чудовищный механизм для вскрытия черепа или перекраивания сердца. Сердце. Ему нужно усечь сердце. Убирают же часть желудка, когда хотят, чтобы человек меньше ел, так почему бы ни убрать часть сердца для того, чтобы он меньше чувствовал. Или где там хранятся чувства? В мозге? В солнечном сплетении? В половых органах? В глазах, ушах, на кончиках пальцев? В железах, вырабатывающих гормоны? Он согласен. Пусть вырежут всё, что нужно, пусть залезут внутрь самыми сложными инструментами, надсекут, проведут обширную эктомию, выскребут изнутри, чтобы остались только кости и гладкая розовая слизистая с обратной стороны красивой, самой лучшей, нарядной и доверительной его оболочки. Идеальный вариант. Если кто и поймёт, что что-то не так, так только Питер – и это будет именно тем, что нужно. Хотя мать, наверное, тоже что-то заподозрит, но её такой вариант старшего сына, наверное, устроит даже больше, чем предыдущий. На такого она сможет положиться. Такого сможет спрогнозировать. Таким сможет гордиться. А Питер гордиться не сможет, взбесится, и если повезёт – то отвернётся – и это было бы идеально. Потому что сам Нейтан, похоже, отвернуться не может. Скотту было больно. Он был очень мужественным, этот парень, и даже когда при знакомстве рассказывал об Ираке, говорил ровно и уверенно, выдавая небезразличность темы только застывшими на несколько мгновений глазами, но ни одним движением или звуком. Сейчас его трясло и выкручивало, и он бы, наверное, закричал, если бы мог, но было видно, как горло тоже перехватило сухим спазмом. - Как самочувствие? – спросил у него Нейтан, когда всё закончилось, и Скотт, выдохнув, замер, прислушиваясь к ощущениям в своём теле. Встав и сделав несколько проверочных шагов, он – под общее восхищение наблюдателей, демонстрируя результат – вырвал из бетонного пола прикреплённый к нему стул, и швырнул его в стену своей камеры, разбивая пуленепробиваемое стекло, будто оно было самым обычным. На его теле не было никаких признаков мутаций, в его глазах не было ни тени безумия, только восторг от безграничности приобретённой силы и готовность изменять мир. - Лучше не бывает, – сказал он, и, подойдя к наблюдателям, многообещающе улыбнулся.