Степени

…Боже… Он вздрогнул – так сильно, как будто тот ударил его, а не коснулся. Пару секунд после он не дышал, словно боясь, что ему это померещилось, а потом, непроизвольно громко выдохнув, неверяще ткнулся ему в грудь. Прямо в жёсткий бордовый галстук. В белое хлопковое знакомое тепло. Прямо в Нейтана. Ублюдок не сбросил ни одной оболочки, и даже казалось, что накинул парочку ещё. Но в этот благословенный миг Питеру было почти что всё равно. Он скользнул ладонями вверх по боковым швам рубашки и, передислоцировавшись лицом поближе к сердцу, без стеснения прижался во вздымающуюся грудь носом и губами, вдыхая медленно и глубоко, пытаясь как можно чётче уловить за тканью живую плоть, и как можно чутче – отдающиеся в неё удары. Удары… Их должно было быть слышно, Питер был просто уверен в том, что сердце Нейтана надрывалось сейчас, но из-за того самого ненавистного фронта выставленной между ними брони тысячи оболочек, он ничего нихрена не ощущал! Он закрыл глаза и был не в состоянии думать о чём-то ещё, в том числе и о том, что чёрта с два бы он копошился тут, если бы полагал, что Нейтан ему этого не позволит. И он и не думал, он вытворял чёрт знает что под – пока ещё мягко – касающимися его руками, и был полностью сосредоточен на поиске живого биения, которое он категорически отказывался улавливать из-за выставленных перед ним блоков. Окружавшая Нейтана эмпатическая стена казалась вспухшей и воспалённой и, в любом случае, не спокойной и не слишком здоровой, и это было единственным доказательством неравнодушия брата, которое Питер мог воспринять. Даже ладони, гладящим движением пробирающиеся по чёрной футболке, могли быть частью спектакля. Но Нейтан не мог быть плохим – это Питер знал лучше, чем кто-либо в этом мире. Однако тот страшно любил жестоко ошибаться. Едва ли не больше, чем казаться правильным, бесчувственным и сильным. …Грёбаный робот – с нежностью подумал Питер и, немного отстранившись, принялся сосредоточенно расстёгивать Нейтану рубашку – грёбаный Петрелли. …Не брат… не брат… с настойчивостью курсировало в голове, пока Нейтан смотрел вниз, на тёмную макушку Питера, прижимающегося к его груди и, кажется, слушающего сердце. Не брат… Нейтан мягко, покойно гладил его взбугрившуюся мускулами спину и, иногда, добираясь до затылка, перебирал волосы, сам не осознавая, что делает это. Не брат… это ничего не меняло, и это меняло всё. Кажется, это было недолго, этот промежуток между первым касанием и «гениальной» идеей Питера о буквальном способе подобраться ещё ближе к сердцу брата. Он был ненормальным, этот промежуток – в нём ненормально текло время, ненормально текли мысли. Это был какой-то внезапный провал. Возможно, взамен заблокированного круга. Их будто выбросило в особенный тупичок для безумцев, которые не смогли вписать происходящее в рамки нормальной реальности. Где один не чувствовал бьющегося прямо под щекой сердца. Где другой мог спокойно на это взирать. Где не нужно было пытаться разобраться в братстве генетическом и братстве психологическом, и уж точно никто не был обязан определять степени допустимости неосознанного поведения. Где желание сохранить то, что было в их прошлом – близость, круг, родство – не входило ни в какое противоречие с желанием обрести что-то новое; желанием, вызванным обоюдным рецидивирующим страхом потери; желанием быть рядом настолько близко и крепко, насколько это могло быть возможно. Но Питер схватился за пуговицы – и реальность притянула их обратно. Довольно жестоко притянула. Никакого смягчения, никакой пощады. Заставляя сразу из состояния холодной войны при дистанционном разговоре оказаться в тесных объятьях, нарушенных только для того, чтобы избавиться от вставшей на пути к доказательствам неравнодушия Нейтана одежды. Реальность. Возвращающая старшему уверенность, что именно он – главная опасность для Питера, и его путёвка в ад. И что им ни за что не справиться с этим вдвоём. Что для того, чтобы спасти хотя бы брата, надо рвать по живому. И рвать чем раньше, тем лучше. Вот прямо сейчас, пока губы, не издавая ни звука, шевелятся в немом «что ты творишь», а пальцы впиваются во вздыбленный загривок. Вот сейчас, надо бы оторвать Питера от себя и прокричать ему что-нибудь нелицеприятное, вынудить почувствовать вину, ведь это так просто – заставить Питера испытывать вину, он помнит его взгляд, тогда, на крыше, когда тот закусил и без того истерзанную губу, прежде чем сделать два последних босых шага до края и рвануть вниз. Реальность. Напоминающая младшему, что именно он из них двоих фактический ублюдок, не сын и не брат, а вечная белая ворона, самопровозглашённый изгой, получивший доказательства своей отчуждённости. Выродок. Повёрнутый на брате извращенец. Будущий отцеубийца. Которому нечего больше терять. Потому что если мир или что там ещё требует плату в виде вот такого вот брата – значит, терять действительно больше нечего. Он легко принял нелюбовь отца в детстве. Отказаться от дома тоже было несложно. Он регулярно испытывал недостаток денег, и ещё чаще – одобрения своих целей, но никогда об этом не горевал, потому что взамен у него была свобода мечтать. Лишиться части этой мечты – способностей – оказалось труднее, но и с этим он справился. Потерю памяти тоже, в общем-то, пережил. И узнав, что он не сын своих родителей, он не ощутил переворота мироздания. Похоже, его гуттаперчевое сознание было готово принять действительно всё, что угодно. Любую потерю. Кроме Нейтана. Кто-то вразумительный и ехидный нашёптывал, что ничего с его Нейтаном не происходит, что вот он, стоит, живой и здоровый, и земля под его ногами нерушима как никогда, и небо безоблачно, и в окно не летит никакой метеорит, и даже его политическому благополучию ничего не угрожает. Но отчего-то Питеру хотелось выть и раздирать руками и зубами его ненавистную рубашку, и блоки, и оболочки, одну за другой, потому слишком это всё вдруг напомнило то будущее, спустя четыре года, где Нейтан – президент, сидящий спиной к трупу брата и рассказывающий о спасении мира; где его кокон почти один в один напоминал нынешний; где, вскрыв его, Питер явил на свет самый искусный самообман в жизни Нейтана Петрелли; и где последним желанием президента стало желание умереть… Четыре года на то, чтобы скукожить любовь до похоти, вытравив из первого чувства всё, что Нейтан позволял себе в нём видеть, иронично сохранив то, что более всего отрицал. Четыре года… Тогда Питер не понимал, как тот добрался до такого, как из миллиона возможных дорог выбрал настолько самоубийственную. Теперь же, наблюдая его «первые шаги» к тому безумию, понятия не имел, как заставить его отсюда свернуть. Это походило на кошмар. Не меньший, чем тогда, в видениях матери, когда она была в коме, подумалось Питеру, и в следующую же секунду он глубоко пожалел о том, что об этом вспомнил. Кошмар из будущего был более реальным и разрушительным. Кошмар из подсознания матери – размытым, но куда более наглядным. И личным. Память немедленно подбросила красочных иллюстраций, повторяющихся и кровавых, с прислонившимся к стене безучастным Нейтаном и его немигающим взглядом. Напомнила, как Питер смотрел на него сначала сверху, с высоты роста, а потом – снизу, стоя уже на коленях. О том, как пытался уловить хоть какое-нибудь доказательство того, что тот дышит. Как искал признаки жизни. И как искал сердцебиение. Осознание этой схожести буквально ошпаривало, вызывая всплеск эмоций, копирующих то, что он испытывал тогда. Безнадёжность, готовность пойти на всё. Страх не успеть, страх что-нибудь сделать не так, жесточайшее ощущение ограниченности времени. С шумом втянув воздух, Питер оставил в покое неподдающийся галстук и, рванув вверх рубашку, высвободил её из брюк и расстегнул последнюю пару нижних пуговиц. Пальцы дрожали, но он мог бы гордиться тем, с каким успехом сдерживал эту нервную дрожь. Перед глазами всё плыло, но он был абсолютно уверен, что не посмеет проронить ни единой проклятой слезы. Картинки из кошмара вертелись в памяти всё быстрее, и плотнее, и головокружительнее. Пальцы почти чувствовали тёплое липкое месиво. Глаза почти видели красную пелену. Лишённый главного органа чувств – эмпатии – Питер лишился и всех остальных. Осязание молчало о прижимающих к себе руках Нейтана. Слух молчал о его прерывистом дыхании. И, конечно, сердце – его наличие – бесконечно и мучительно продолжало от Питера ускользать. Наверное, он был близок к тому, чтобы сойти с ума. Возможно, что он даже заступил туда, за грань, где уже был когда-то, где бежал и падал на колени перед братом в мгновении, застрявшем между двумя его вдохами, где сворачивался на его залитой кровью груди, не обращая внимания, как липко под щекой и какой металлический у воздуха привкус. Но Нейтан – он же всегда его спасал, и всегда в последний момент – он вытянул из своей обороны одну нитку, одну единственную нитку, открывающую лишь одну маленькую лазейку, типа тех, что всегда оставлял для своего младшего брата публичный деятель Петрелли, когда они находились на людях. Совершенно незаметно для всех. Только намёк. Не столько открытая дверь, сколько пометка на закрытой: «здесь – наша территория, но распахивать её при всех совершенно не стоит». Одна маленькая нить – и Питеру не нужно было другого приглашения. Один отомкнутый крючок – и ткань тысячи оболочек расползлась, смывая память о кошмаре вернувшимися нахлынувшими ощущениями. Возвращая возможность чувствовать брата. * * * Нейтан выдохнул, перехватил поудобнее расслабившегося Питера, и позволил себе закрыть глаза. Это было несложно, так ведь? И не слишком страшно. Сбросить блоки, скинуть невидимость с круга, только чтобы движения Пита перестали походить на судороги, а вырывающиеся выдохи – на хрипы. Хотя он и не собирался нарушать свои прежние планы – он не смог этого не сделать. Это – как и многое за эти дни – тоже не поддавалось анализу, он бы не смог это объяснить даже если бы к его горлу приставили нож, он просто понял, что если хоть немного не ослабить оборону, не позволить Питеру «увидеть» себя, то тот утонет, так и не найдя, за что ухватиться. Лишь немного увидеть. Одну короткую вспышку, только чтобы тот понял, куда ему плыть. Этого должно было хватить. На несколько вдохов и на несколько секунд, не больше. И всё. Питеру не стоит опять привыкать к нему. Потому что потом он снова поднимет блоки. Потому что потом он должен будет снова от него закрыться, должен будет отпустить его – раз за разом уговаривал себя Нейтан, не дыша под прижавшимися к нему губами и ладонями, напрямую, кожа к коже, собирающими свою заслуженную дань. Это было… умопомрачительно… животворяще… Кажется, Нейтан не дышал, но это Питера уже не пугало, он купался в смеси отчаянья и восторга от того, как вздрагивала его ладонь, плотно прижатая напротив сердца брата. Он не думал о том, как выглядят со стороны эти жадные ласки и раскинутые, смятые, полы рубашки. Для него это были только оголённые контакты, манипуляции по реанимации, и плевать на то, что было совершенно непонятно, кому именно здесь требовалась помощь. Он только что выбрался из ловушки мнимого равнодушия Нейтана, и не видел сейчас иного способа удержать это мгновение, кроме как непрерывно держаться напротив его сердца, вот так, как можно ближе, упираясь большим пальцем в грудину, а остальными обосновавшись вдоль торса. Пытаясь уловить, как чувствуется лучше, в межрёберье, или прямо напротив костей. Кажется, он готов был продраться сквозь грудную клетку, чтобы добраться до пульса напрямую, в какой-то миг его ногти даже процарапали кожу, оставляя на ней розовые припухшие следы и заставляя Нейтана вздрогнуть. И, прежде чем Питер позволил мыслям угнаться за своими инстинктами, он припал к этим собственноручно оставленным следам, в упоении вымаливая прощение и сцеловывая боль. …Нет, нет, стой… стой, пожалуйста, остановись… и без того молился про себя Нейтан, не чувствуя, как сам впивается ногтями: сквозь ткань футболки – на спине, и прямо в кожу – на затылке брата. В груди, где-то там, под горячим дыханием Пита, застрял то ли рык, то ли стон; кожа полыхала, впитывая касания; закушенную изнутри губу саднило. Холодная война стремительно превращалась в огненный мир, и если минуту назад Нейтан искал в себе силы оттолкнуть Питера, то теперь мечтал хотя бы о том, чтобы устоять. Потому что боялся, что, сделав хоть одно – любое – движение, оно только подтолкнёт его по единственно возможному сейчас вектору. Очень, очень неправильному вектору. Нейтан боялся думать о последствиях, он не рисковал размышлять о первопричинах, всё, что он мог – цепляться за настоящее. И, словно в насмешку над его слабоволием, кожу обожгло царапинами, и это с оглушительной мощью ударило Нейтана новыми ощущениями. И, к его неописуемому ужасу, совсем не болевыми. Жар прокатился по поставленным меткам и вроде бы удержался на крайних точках, но только затем, чтобы, дождавшись наивных губ, сорваться и тяжело скатиться в живот. Подгоняя по пути кровь, раздразнивая её и распаляя, отправляя заражать на своём пути всё, что только попадётся. Наполняя капилляры болезненным пульсом, а мозг – невыносимыми, хоть и нечёткими картинами с невысказанными вслух мечтами, начинающимися там, где губы, припадающие к его груди, оказывались напротив его собственных, приближаясь в первом касании. Мечтами, никогда и ни за что не имеющими шанс на прохождение внутренней цензуры. Никогда! Никогда!!! Нейтан стиснул Питера ещё сильнее, прижимая к себе за голову и плечи, надеясь хоть как-то сковать его движения, с каждой секундой делающие ситуацию всё менее обратимой. Подавляемые чувства клокотали, сердце поршнем врывалось в рёбра, о том, что творилось в брюках, не хотелось и думать. Питер – даже придавленный мёртвой хваткой – продолжал влажно сопеть и обнимать. А потом Нейтан открыл глаза, и увидел в приоткрытых дверях кабинета самого себя. И Питера. Из прошлого. Незадолго до Кирби-Плаза. Удивительно молодых и ожидаемо потрясённых Они исчезли прежде, чем он окончательно вспомнил, что это было. Вспомнил, что почувствовал тогда: шок и недоверие, и нежелание такого будущего, будь оно хоть трижды светлым и радостным. Вспомнил, что ни он, ни Питер не узнали «парня в чёрной футболке». Вспомнил, насколько был потрясён собственным сдавшимся видом, и разозлён тем, что кто-то посмел посягнуть на его открытость, сунуться на территорию, доступную только его младшему брату, да и то, только в моменты особой беззащитности последнего. И, болезненно поморщившись, он последним ласкающим движением провёл вниз по мягким чёрным волосам и, схватившись уже обеими руками за плечи Питера, с силой отстранил его от себя. - Ну всё… Хватит, Пит… Хватит. А тот непонимающе медленно моргал и пытался понять, что происходит. * * * Господи… он выглядел, как оторванный от материнского соска котёнок – какие они бывают, круглоглазые, расфокусированные, с помятой физиономией и растопыренными лапами. И это ещё больше разозлило Нейтана – на фоне этой невинности его собственное возбуждение выглядело ещё отвратительнее. Да господи ты боже мой, Пит что, не понимает, что творит!? Он же не дурак – его брат – он ведь никогда дураком не был! С рычанием, Нейтан оттолкнул его назад, вынуждая отодвинуться от края и полностью усесться на стол, и, схватив за бёдра – не дёргая на себя, а фиксируя на одном месте – с размаху двинул между ними всем своим весом… по столешнице, больно впечатавшись в неё ногой. Старый массивный стол протестующе скрипнул. На пол, невольно сбитые, полетели какие-то папки, лампа и пресс-папье В глазах Питера не промелькнуло ни капли испуга. Только мучительное понимание. И готовность принимать всё, что только ни творилось с ним и вокруг него. Что только больше раззадорило Нейтана. Боль нисколько не отрезвила его, разве что позволила отвлечься с одной физической реакции на другую и перенаправила ярость в другое русло. Отлично! Его бесстрашный умный брат готов всё понимать, принимать и справляться с любыми проблемами? Так это просто замечательно! Поднять все блоки! Застегнуть скафандр, опустить шлем! Раз уж принимает всё подряд – примет и это! Меняясь на глазах, Нейтан отпрянул от Питера, отошёл к окну и, встав вполоборота, принялся демонстративно приводить себя в порядок. Питер продолжал сидеть на столе, тяжело дыша и отчаиваясь понять, почему у них всё идёт не так? От тоски, подступившей после лишения тепла, хотелось выть. После всего испытанного, после взрыва над Кирби-Плаза и последующих потерь и обретений, казалось, что между ними никогда больше не будет барьеров! Но барьер стоял. От пола до потолка. И неизведанной стеклянной толщиной. Хочешь смотреть – смотри, вот тебе снова застёгнутая рубашка, вот тебе красивый рубленый профиль – хоть сейчас на рекламный щит, вот тебе стальной взгляд и стиснутая челюсть. Дотронуться пальцем? Наверное, уже вряд ли. Дотронуться эмпатически? Не стоит и думать. Поговорить? Да, он ведь, кажется, пришёл поговорить. Он, кажется, всего лишь хотел рассказать Нейтану о своей миссии; сказать, что не представляет, как наведёт на отца оружие и спустит курок. И нет, разумеется, он не ожидал, что Нейтан это одобрит, или даст совет, или что там делают обычные старшие братья. Нет, ему не нужен был обычный совет среднестатистического брата, он же не костюм выбирал! Ему нужен был его собственный, личный, единственный старший брат! Его. Нейтан. Просто. Рядом. В одном на двоих пространстве. В котором никто никому ничего не должен говорить. В котором Питер сам мог лучше чувствовать, что и как ему делать. Где Нейтан просто мог стоять вот так, как сейчас, у окна, с лицом последнего засранца – и одновременно быть рядом, даже не глядя в сторону младшего брата. И – ничего не делая – делать так, что у того уходили все сомнения, и среди множества возможных решений текущей проблемы оставалось одно, единственно верное. Текущая проблема. Да уж… С каждой секундой чувствуя себя всё тошнотворнее, Питер заозирался, остро осознав недвусмысленность своей позы и, сдерживая дыхание, сполз со стола. - Нейтан… – начал он, ещё больше подтравливая его гнев и вызывая на себя предупреждающий взгляд. - Нет, – отрезал тот. - Пожалуйста, мы должны об этом… - Не должны. Нейтан всмотрелся в отражение в стеклянной дверце шкафа и поправил галстук. - Но… - Всё хорошо, – полностью отрицающим это утверждение ледяным тоном заявил он, – мы просто забудем обо всём этом – и всё. - Забудем? За… – Питер запнулся, коснувшись пальцами губ, словно останавливая самого себя от излишне экспрессивных слов. Его всё больше одолевало подозрение, что стоит ему выйти за дверь, и он больше никогда не увидит своего брата таким, каким он был на самом деле. Что место Нейтана займёт двойник-незнакомец и, что самое страшное, никто, кроме Питера, этого и не поймёт. Что всё необходимое нужно решить сейчас. Каким бы неприступным ни казался Нейтан. Какой бы сложной ни казалась необходимость сохранять собственную бесстрастность. - А помнишь, – заново начал Питер, как можно более спокойно, – однажды ты уже закрывал глаза на очевидное. И ничем хорошим это не закончилось. - О чём ты? – не сразу и нехотя спросил тот. Странно, Питер, казалось бы, проявлял чудеса самообладания, но, вопреки ожиданиям, это ещё больше злило Нейтана. Откровенно говоря, его злило вообще всё, любое слово, жест, эмоция. Питеру определённо стоило бы сейчас уйти. Нейтан привык к тому, что тот чувствует всё за три километра и за три часа до того, как он сам поймёт, что с ним происходит. Но сейчас… ах да, сейчас он сам перекрыл брату весь доступ к себе. И это злило больше всего. Злость копилась по капле. Пока Нейтан заправлял рубашку в брюки, пока приглаживал волосы. Пока строил неприступный вид и думал, чем бы занять руки, чтобы не пойти крушить мебель. Он почти представлял траекторию летящих через комнату сувениров, фоторамок и канцелярии; почти слышал шуршание бумаг и ещё более протестующий вопль старого, ещё отцовского, стола: какое безобразие творит эта нынешняя молодёжь, какой возмутительный скандал! А Питер ничегошеньки из этого не чувствовал – аплодисменты умению держать блок! – и продолжал говорить-говорить-говорить, не видя уплотняющейся пелены ярости за такой несокрушимой на вид выдержкой брата. - Я о том, что ты умеешь летать. О том, как ты отказывался принимать это. Для большинства людей способности – это ненормально, но их наличие – факт, и отрицать его бессмысленно, его можно только принять! И только потом решать, что с ним делать! Так же, как и… – с самого начала не желая догадываться, но всё же догадываясь, куда клонит Питер, Нейтан, сам того не замечая, медленно, едва заметно, отрицательно качал головой, с каждой фразой брата всё больше хмурясь и всё больше желая заставить того замолчать, но только когда тот перешёл к прямым сравнениям, оборвал его. - Нет. - Нет? – опешивший от столь категоричного отрицания, переспросил Питер. - Это не одно и то же! – достигнув критической точки, злость по миллиметру начала расплавлять всю невозмутимость Нейтана. - Это – то, что ты пытаешься отрицать! – легко поддаваясь возрастающему накалу, энергично возразил Питер. - А что, нужно устроить в честь этого праздничный фейерверк?! – Нейтан уже почти кричал. - Я не знаю! – Питер кричал уже без «почти», на самом деле чувствуя, что так – лучше, так – правильнее, чем стоять и строить из себя всё понимающих и всё контролирующих истуканов, – я только хочу разобраться с этим! Вдвоём! - Да о каком «вдвоём» ты говоришь! – совершенно срываясь с катушек, взмахивая руками и краснея лицом, проорал Нейтан, – ты ещё не понял?! Мы – «вдвоём» – не можем! Питер отпрянул, открыв и закрыв рот, совершенно обезоруженный словами брата. Нейтан рубанул руками воздух и, яростно потерев лоб, обессиленно «сдулся». Несколько тяжёлых, практически синхронных вдохов они стояли молча, переваривая всё сказанное. - А хочешь, я расскажу тебе ещё кое-что о твоём будущем!? – на пятом таком вдохе, нарочито тихим голосом, выдающим истинное напряжение только звенящей дрожью, начал Питер, продолжая всё громче и громче, – о том, что ты четыре долбаных года пытался избавиться от нашей любви! По крайней мере, от той её части, которую ты соизволил признавать! До тех пор, пока от неё не осталось только желание трахнуть! – кричал он, уже не сдерживаясь, на каждом акценте тыча пальцем в сторону застывшего на месте брата, – из всей твоей любви! Только! Желание! Меня! Трахнуть! Бледнеющий с каждой его фразой, Нейтан стоял, не двигаясь, с нечитаемым выражением лица, только в самом конце не выдержав и плотно смежив ресницы. Эти слова, даже сами по себе, были гораздо большим, чем он готов был о себе услышать. А произнесённые сиплым голосом Питера, «украшенные» его искривлёнными от боли губами, потемневшими веками и слипшимися от невидимых слёз ресницами – они и вовсе были невыносимы. Это разрубало его мир – в котором он всё ещё продолжал оставаться правильным старшим братом, правильно решающим любые, самые сложные проблемы – на уродливые осколки, которые не то что не хотелось собирать обратно, а хотелось измельчить в крошку и развеять, чтобы пропитавшая их зараза не тронула больше никого. Не тронула больше Питера… - И знаешь, что самое страшное? – проговорил тот, снова тихо и как-то бесцветно, – если бы твоё желание умереть не оказалось сильнее… я бы лёг там… под тебя… рядом с собственным трупом… на соседней кушетке… - Ну так что, может и не стоит откладывать на четыре года? – открыв глаза, неживым голосом произнёс Нейтан, – раз уж ты готов ко всему. Как раз моя очередь получать удовольствие. Стол, конечно, не кушетка, но тоже подойдёт. Хорошо, что Питер стоял не рядом, а в паре шагов. Этого оказалось достаточно для того, чтобы собраться перед его ударом, но недостаточно, чтобы успеть увернуться. Вот так, братишка… как когда-то под дождём… Вот так… Нейтан откинулся назад от удара, едва устояв на ногах, и то только благодаря тому, что успел ухватиться за шкаф. Глаза на миг перекрыла белёсая пелена, боль иглами прошла через скулу, наполняя голову звенящим гулом. Дождавшись, когда кабинет перестанет вращаться слишком быстро, Нейтан снова выпрямился перед тяжело дышащим, трясущимся от обиды и отрицания услышанного братом. - Ну давай, Пит, – облизнув изнутри губы, снова пригласил он, – ты же любишь бить дважды. Любит? До сих пор это было один раз, и это было отпущением грехов и взиманием платы за преднамеренное предательство. Честно предал – честно принял удары, как бы странно это ни звучало. Квиты. Всё честно, хотя тогда, после драки на парковке и прогулки под ливнем, Питеру казалось, что ничего хуже в его жизни и случиться не может. Знал бы он о том, что будет через полгода… Питер прижал к груди сжатый кулак и, превозмогая желание схватиться с Нейтаном по-настоящему – то ли чтобы причинить боль ему, то ли чтобы себе, то ли просто чувствуя в этом своеобразный способ «поговорить» – он всё же отступил назад, отмечая мелькнувшее в глазах Нейтана разочарование, похожее на то, что тлело сейчас в нём самом. Ну уж нет. Нет, больше он его не ударит. Он – не заслужил права его бить, тот – не заслужил право быть избитым. Нет… Пятясь назад, Питер, не глядя, подхватил свою куртку, схватился за дверную ручку и выбежал вон. - Гори в аду, Нейтан Петрелли, – прошептал оставшийся в одиночестве сенатор, – гори в аду… На его скуле медленно разливался синяк, а в накупавшемся в родной любовной ласке сердце – ненависть к самому себе. Но упрямое желание довести всё до конца только усилилось. В конце концов, он в любом случае собирался избавить Пита от своего присутствия в его жизни. Может так тому хотя бы легче будет это принять. Может быть…