Степени

Кандидат в конгрессмены, Нейтан Петрелли, с тоской смотрел на книгу в синей обложке, протянутую ему его неуёмным братом, и думал, что ему со всем этим делать. Питер совершенно потерял какие бы то ни было представления о реальности. Окей, Нейтан не смог обмануть ни себя, ни брата. Хорошо, он признал тот факт, что они оба могут летать. И да, ему тоже это всё очень интересно, но неужели Пит не понимает, что сейчас – именно сейчас – это всё нужно замять! Не кричать на весь штаб про генетику и о новых попытках взлететь. Не размахивать странными затрёпанными книгами с кучей закладок и тем более не тащить Нейтана немедленно идти искать этого сумасшедшего индуса с обложки. Сейчас нужно сделать вид, что всего этого не было! Хотя бы до выборов! Переведя тоскливый взгляд на брата, Нейтан понял, что любые взывания бесполезны. У того так горели глаза, что было очевидно, что за этим огнём он не видит света земного, и любые слова о таких прозаичных вещах, как выборы, деньги и ответственность перед другими людьми, сгорят в этом пламени без остатка. Сделав вид, что не замечает некстати разыгравшуюся совесть, Нейтан всё-таки решился прибегнуть к последнему приёму, который он очень долго откладывал на потом. Хотя… Может быть, для начала просто упоминание о «журналистке, разнюхивающей, почему Питер спрыгнул с крыши», вернёт тому хоть частицу разума? Но если нет… Братья с безнадёгой посмотрели друг на друга, чувствуя бесполезность всей этой дискуссии. Оба хотели «играть» вместе, но никто не хотел менять правила именно своей игры. …если нет, то Питер не оставит ему другого выхода. * * * Питер был немного удручён тем, что сегодняшние попытки полёта не увенчались успехом – он чуть шею себе не сломал! – хорошо, что больше не полез на крышу, а ограничился двумя метрами, ему и их хватило. Но он не собирался сдаваться. То, что получилось один раз, получится и во второй, и в третий! Нужно только найти причину. Бросить на поиски все силы. Он пытался спасти мир, спасая отдельных людей. Но он создан для чего-то другого! Более важного! Теперь он это знает! Он ушёл из хосписа. Передал всех своих пациентов другим медработникам. Чарльза Дево, по его мнению, лучшему из них. Это не избавило от непонимания Симон, но позволило при объяснении чувствовать себя менее дискомфортно. И пусть всё это давалось ему не так просто, как хотелось, но он шёл не останавливаясь, не сдаваясь перед братом, не жалея ни о каких принятых решениях, отходя от прежних деяний, признавая, что всё это не его. Честность перед самим собой искупала эти трудности, дарила веру в то, что он на истинном пути, каким бы невероятным или инфантильным это не выглядело в глазах других. Просто они не понимают… Но он им докажет. Жаль, что Нейтан совершенно не хочет его слушать. Как можно оставаться в стороне от всего этого? Как можно отрицать? Ведь это же настоящее чудо! * * * - Извините! Прошу прощения. Голос Нейтана, усиленный микрофоном, не хуже раската грома бушующей на улице грозы, ворвался в зыбкое пространство, установившееся между Питером и Симон. Те стояли посреди толпы людей, собравшихся, чтобы поприветствовать кандидата в члены Конгресса и послушать его предвыборную речь, но не видели и не слышали никого, кроме друг друга. Младший Петрелли прибыл на это пафосное мероприятие исключительно в рамках акции «веди себя, как подобает члену семейства». Симон была одним из помощников Петрелли-ныне-старшего при подготовке к выборам. Так что, хотя они и не виделись более у постели её отца, но так или иначе их пути пересекались. И сегодня, окрылённый последними событиями и лучащийся внутренней силой, с отпущенной на волю интуицией, Питер, обрадованный присутствием Симон и чувствующий на себе её новый взгляд – о да, он на самом деле изменился – сделал то, на что не решился бы ещё пару дней назад. В первый момент его смутила откровенная смена отношения к нему Симон, но он не видел себя со стороны, не видел, как внутренние изменения отразились на нём внешне. Как выпрямилась спина, расправились плечи – он будто стал выше ростом. Даже горящие глаза и щёки выглядели не как последствие смущения, а как признак разгорающейся в нём силы, не просто огня, а кипучего жара, способного сдвигать с места и заставлять нестись любые локомотивы. Сегодня всё было особенным между ними, достаточно было нескольких минут, чтобы понять это. И он признался ей в своей влюблённости, и теперь ожидал словесного ответа, уже ясно читая его в излучаемой ею нежности. Но в этот момент к трибуне вышел Нейтан. Как всегда, тот был неотразим. И ему не требовались внутренние перевороты для того, чтобы выглядеть сильным, притягательным и непринуждённым. Он всегда был таким. Наверняка и родился сразу с такой харизмой. Питер слушал извинения брата за дождь и его обещания с ним разобраться, автоматически присоединялся к общему веселью, выдавая короткие скупые улыбки, но все его мысли и чувства были обращены к собеседнице, тоже вынужденной прервать их только начавшийся разговор. Сложив на груди руки, он то переглядывался с ней, уверяясь, что она также ждёт случая, чтобы продолжить их общение, то хмурился, когда отдельные слова брата достигали границы его восприятия. Слишком самоуверенный, слишком напористый, тот заливался соловьём, улыбался во все зубы, успевая каждому заглянуть в глаза и одной фразой дать тысячу причин, почему нужно голосовать именно за него. Питера удивляло, что никто – он оглянулся, чтобы убедиться, что вокруг сплошь восхищённые лица – не видел, что это не настоящий Нейтан, а лишь его оболочка, за которой скрывается совсем другой человек, не менее обаятельный, но куда менее циничный. Человек, которого он любил. В скафандре, который он ненавидел. Только мать – она тоже, разумеется, здесь присутствовала – видела за всем этим выступлением тень настоящего Нейтана, но, в отличие от Питера, у неё это вызывало не раздражение и глупое сочувствие, а гордость. Чем сильнее выглядели её сыновья – тем лучше. Сегодня определённо был особый вечер, Нейтан блистал, и даже младший сын выглядел и вёл себя более чем достойно. Питер очередной раз многозначительно переглянулся с Симон, когда его слуха достигли слова Нейтана об отце и его депрессии. И он вынужденно прислушался. Вот зачем тот сейчас об этом? Что за польза для предвыборной компании? - Вы, наверное, читали о несчастном случае с моим братом… – словно отвечая на его мысленные вопросы, предельно серьёзно продолжал Нейтан. Нет, он не посмеет… Боясь поверить в то, что сейчас услышит, но в глубине души уже понимая, куда клонит брат, Питер, оцепенев, обратил на него уже всё своё внимание. Смешки вокруг прекратились как по взмаху палочки, и все синхронно замерли в ожидании продолжения, проникшись посуровевшим тоном мистера Петрелли и торжественно-печальным выражением его лица. - …но я скрыл от прессы, что Питер… что Питер попытался… – здесь он замешкался, но, напялив каменную маску, продолжил, – покончить с собой, – и на последних словах посмотрел на брата. Что было в том взгляде, извинение или полная убеждённость в своей правоте, или и то, и другое, Питер понять не мог, он даже не мог понять, надо ли ему вообще что-то там различать в глазах Нейтана. Ослеплённый вспышками обернувшихся на него фотокамер и грубо вырванный из своего влюблённого трепетного состояния, он никак не реагировал ни на произнесённые слова, ни на развернувшееся вокруг него безумие, а только смотрел на брата. Убедившись, что Питер хотя и был глубоко шокирован, но не собирался прямо сейчас в негодовании всё крушить (впрочем, и на этот случай были приготовлены особые действия), Нейтан продолжил: - Поначалу я решил не предавать огласке его болезнь, но никто не должен страдать в одиночестве… Вот, значит, как… Значит, всё это, чтобы не давать ему страдать. Могущественный политик не стесняется ни своего умершего больного отца, ни малахольного брата, и ничто не заставит его отказаться от них. Что же, браво, Нейтан, браво. Сегодня все аплодисменты – тебе. И не бойся, портить праздник тебе никто не будет. Даже младший братец. Стиснув зубы и кинув последний взгляд на продолжающего вещать Нейтана, Питер, даже не извинившись перед Симон, развернулся и, сопровождаемый отдельными вспышками (большая часть камер опять была направлена на трибуну), направился к выходу из зала, как был, в костюме с иголочки и уложенными волосами, прямо под разверзнутые небеса… Ещё держа лицо, но, чувствуя, что долго не продержится, он пытался поскорее прорваться через несущийся ему вслед голос, опутывающий и подставляющий подножку, гонящий по слёзным каналам предательскую влагу. - …все мы связаны… все, собравшиеся в этом зале… вы, я, все в этом городе… и мы должны заботиться друг о друге… Под дождь… Скорее под дождь… * * * - Сукин сын! Довольный прошедшим вечером, весь до невозможности красивый, шутливый и под зонтом, Нейтан в окружении помощников уже подходил к машине, когда на него из ниоткуда выскочил мокрый взъерошенный Питер и со всей дури залепил ему кулаком по лицу. О да! Вот так, братишка! Чуть не упав, Нейтан сумел удержаться на ногах, и, обернувшись, бросил охране, чтобы они отпустили брата, которого те без церемоний отшвырнули в сторону и прижали к стене. Разбитая губа сильно саднила, но этот удар принёс ему определённое удовлетворение. Да он был практически горд! И за себя – как он всё это провернул, и за брата – как тот это всё выдержал. Ведь это же отлично, что Питер не полез опять на крышу и не потерялся в ночи. Нехарактерно, но отлично. Нейтан приложил все старания и немало таланта, чтобы этот удар заработать и теперь, приняв его, был ещё более доволен, чем до него. Молодец, Пит! Так держать! Брат снова направился к нему, но Нейтан и не думал убегать. Откинувшись на машину и прижав одной рукой ссадину, он вальяжно взмахнул другой: - Полегче, Питер, зачем же оскорблять маму. Его несоответствующая ситуации развязность ещё больше взбесила Питера. Похожий на птенца, со стекающими с чёлки каплями, злой и уязвимый одновременно, тот выкрикнул: - Не было никакой журналистки! - Могла бы быть! Запросто! – отняв от лица руку и обходя помощников, Нейтан вызывающе двинулся навстречу, – так что пришлось принять меры! Ну же, пусть он ещё раз сделает это! Выпустит весь пар, чтобы всё сегодняшнее дерьмо оставить здесь, на этой тёмной сырой парковке! Чтобы раз и навсегда! Может, этими ударами не только отпустит свежие грехи старшему брату, но и из себя выбьет хоть немного этой проклятой наивности! Не заставив себя ждать, Питер снова ударил его, ещё сильнее. И не после такого выстаивали. Отлетев в сторону, Нейтан охнул, но опять удержался на ногах. Держась за губу и прищурив подбитый глаз, он ткнул пальцем в сторону брата: - Ты же меня понимаешь? Отходя спиной из-под укрытия к пелене дождя, тот задрал подбородок и с искажённым лицом, в тон Нейтановской клоунаде, ответил: - Да уж! Уяснил! - Ну вот и молодец! – не опуская руки, Нейтан поднял вверх большой палец. Едва удержавшись от того, чтобы не сплюнуть ему под ноги, Питер развернулся, нырнул под дождь и размашистой походкой направился прочь. * * * Да не пошло бы оно всё! Чёртов Нейтан! Он это серьёзно?! Обвинить его в помешательстве? Глядя ему прямо в глаза? Выбить землю из-под его ног, чтобы ещё крепче встать на свои? И оно того стоит? Когда он бил, со всего размаха – как всегда, не жалея для брата ничего – надеялся только, что и Нейтан, как всегда, оценит его щедрость. Как всегда… Тот оценил, без сомнений. Он вообще всегда ценил поступки младшего брата и отвечал за свои. Ублюдок. Хотя, если смотреть правде в глаза, то это он, Питер, выглядел белой вороной на фоне семейства. Внебрачным сыном. Или даже приёмным. Или вообще подкидышем. О, он видел, как мама смотрела на него, когда Нейтан торжественно клялся в микрофон на весь мир и кучу камер не бросать своего бедного брата: в её глазах было сочувствие, но ни капли удивления или сожаления. Самое странное, что у него даже не было ощущения, что сейчас рухнуло что-то важное. По большому счёту, не произошло ничего удивительного или непредсказуемого. Просто он чуть дальше обычного зашёл в своих мечтах. Просто Нейтан чуть жестче обычного придержал его на месте. Не сумев переубедить брата не афишировать некоторые факты, исказил и огласил их сам, повернув против него самого. Да ещё с гарантией лично для себя. Теперь, что бы ни выдумал учудить младший брат, этому было удобное объяснение. Это Питер уяснил, да. И впредь будет учитывать. Он вышагивал по улице, не обращая внимания на льющиеся сверху потоки воды. А ведь ему полегчало. Не сказать, что он был абсолютно спокоен, его переполнял целый сонм эмоций, но среди них не было ни лютой обиды, ни выжигающей всё ярости. Но с тем, что всё-таки присутствовало, разобраться было непросто. Как всегда, чем быстрее происходила смена событий и настроений, и чем больше в этом был замешан Нейтан, тем сложнее было Питеру связать воедино все мельтешащие обрывки. Слитые в одно ощущения падения и полёта – когда и страшно, и сосёт под ложечкой, и затопляет восторг от собственного всемогущества… Переполняющие всего его влюблённость и предвкушение… Усиленный аппаратурой голос брата, проникающий насквозь, разрезающий чуткость и нежность момента… Нахлынувшие через образовавшуюся брешь оглушающие звуки, цвета, лица, вспышки… Хляби небесные, поглотившие в себя весь этот феерический кошмар… Выпавшие из памяти полчаса, когда он ждал брата у машины… Острая боль в костяшках пальцев и холодный шершавый бетон под щекой… Абсолютное безумие между первым и вторым ударом, вспыхнувшее от слов и поведения Нейтана, словно тот плеснул горючую жидкость – и так же мгновенно погасшее, будто, дав прогореть, тот накинул на него плотную ткань, перекрыв кислород… Дождь, дождь, дождь… Потерявшиеся в ощущениях рецепторы. Тление перемешанных углей, почти чёрных снаружи, но вспыхивающих алыми прожилками, если обратить внимание и подуть. Но иногда вдруг багровел другой, не тот, на который Питер устремлял свои мысли, и едва он хотел проследить за полыхающим следом, как тот снова и снова ускользал, теряясь между прочими чувствами. Интуиции требовалось если не время, но хоть какая-то внутренняя опора, чтобы верно истолковать этот круговорот. У Питера сейчас не было ни того, ни другого. Паника прорастала ликованием, ликование сменялось онемением, онемение – негой. Сладость рождала ложь, а горечь – доверие. За тоской скрывалась надежда. За болью – чувственность. За злостью – возбуждение. Всё слишком запуталось… Выскочив прямо на дорогу, он попытался поймать такси, но машины проскальзывали мимо, не останавливаясь и не желая осквернять своё тёплое сухое нутро. Сверкнув молнией, грянул очередной гром, а над Питером, обрезав новую волну усилившегося дождя, возник красный зонт. Симон… - У тебя кровь на лице, – она увлекла его в сторону от дороги и гигантских луж. - Что? – невпопад принявшись вытирать ладонью щёку, он последовал за ней, не столько вторгаясь в её личное пространство, сколько окутывая своим – мокрым, разгорячённым, выпавшим из реальности. Подобравшись ближе, он попытался перекричать лупящую по зонту и лужам стихию: - Послушай, Нейтан солгал! Я вовсе не пытался покончить с собой! – ему было жизненно важно сообщить ей об этом, именно здесь и именно сейчас! Захваченная исходящим от него исступлением, Симон остановилась, не в силах оторвать от него взгляда, и утвердительно кивнула: - Я знаю, знаю! Капли катились по его лицу, замирая на ресницах и изгибе губ, падая с кончика носа и подбородка; чёлка липла к щекам, никак не желая убираться за уши; с набухшего, бесформенного костюма ручьями лилась вода, а левую скулу украшали кровавые разводы. Симон осознавала, что всё это походило на бред, но сейчас он был притягателен, как никогда, и что ещё хуже – даже такой он оставался самим собой. Она смотрела в его глаза и понимала, что теперь ей никто уже не предоставит выбор, всё свершится вне зависимости от доводов её разума, оставив за бортом все рассуждения о правильности или неправильности тех или иных поступков. Это даже нельзя было назвать капризом или прихотью, это была самая настоящая безвариантность. Наверное, это передавалось от Питера, потому что минуту назад она была совершенно спокойна, несмотря на всё, что произошло этим вечером, а сейчас чувствовала, как начинает дрожать в такт его ознобу, заражённая его лихорадкой. Столько месяцев боявшийся даже намекнуть ей о своих чувствах, ведомый сейчас уже даже не своей сдавшейся интуицией, а разбуженным, выбравшимся на передний план инстинктом, почуявшим мишень, готовую принять все переполняющие его эмоции, Питер, не спрашивая, склонился к Симон, и осторожно, будто заново знакомясь, коснулся её в первом коротком поцелуе. И, следуя извечному зову, уже не обращая внимания ни на прохожих, ни на капающую с него воду, он, мягко подхватив за затылок, привлёк её к себе, всё увереннее приникая к губам, всё требовательнее вбирая их отзывчивость и пухлость. Так смело, так нехарактерно для себя. И так безвыходно для неё.