Степени

У семьи Петрелли было много друзей. Мистера Бишопа Питер помнил очень смутно, тот не был особо примечательным человеком. Но помнил. У того были какие-то давние дела с родителями, очки с толстыми стёклами и абсолютно безобидный вид. В нём не чувствовалось ни стального стержня, как у отца, ни проницательности, как у матери, он всегда казался простым и бесхитростным. Он был вторым, кого увидел Питер, когда открыл глаза. Первой была дочь мистера Бишопа, Элль, очень ловко умеющая управлять электричеством и имеющая вид так и не повзрослевшей, не наигравшейся в детстве девочки. Довольно опасной девочки. Питер не понимал, зачем он им. Едва очнувшийся, он сидел на диване, смотрел на вышагивающего туда-сюда по кабинету мистера Бишопа и безнадежно пытался сосредоточиться и понять, что вообще здесь происходит. Если его похитили, то почему вокруг такая мирная обстановка. Если хотели просто поговорить, то зачем было нужно его так сильно вырубать – в голове до сих пор стоял гул, и слишком близко сидящая Элль, беспрестанно касающаяся пальцами его плеча, и волос, и шеи, завороженно наблюдающая за проскакивающими между ними искрами, не помогала ему с этим гулом справиться. Ему сказали, что всё это – ради его безопасности. Ему казалось, что он уже на том свете. Ему должно было быть очень плохо, его должно было выворачивать наизнанку от внутренней боли, но он лишь сидел и щурился от слишком яркого для него сейчас света, чувствуя лишь вялость, апатию и какую-то бессмысленность вообще всего. Как уставший, наплакавшийся ребёнок, измученный чем-то, что навсегда останется рубцом на его душе, но не имеющий уже сил от этого страдать, начинающий смиряться, и затягивать больное место бесчувственной плёнкой. Всё, что он хотел знать – это что с Нейтаном. Мистер Бишоп кивал и охотно рассказывал. Тот выжил, но едва не погиб. Его спасли, но он до сих пор в тяжелом состоянии. И, конечно же, Питер в этом не виноват, но, пока он не сможет управляться со своими способностями, он будет продолжать оставаться угрозой. И для самого себя, и для всех, кто находится с ним рядом. Элль игриво закручивала на свой палец прядку волос на затылке «угрозы мира» и поддакивала отцу. Питер вздрагивал от каждого нового микро-разряда и, с трудом превозмогая головокружение, пытался удержаться в вертикальном положении. Он, оказывается, умел очень складно говорить – этот мистер Бишоп – прицельно затрагивая при этом самые уязвимые места, но это не было касаниями наживую, боль была не острой, а тянущей, как с не до конца подействовавшей анестезией. Они знали обо всём. О взрыве, чуть не погибшем городе и роли в этом Питера. И они предлагали помощь. Способности можно было подавить, и это было новым шансом для того, кто уже решился навсегда исчезнуть. Это был шанс стать нормальным и больше никогда не послужить причиной чьей-то гибели. Шанс без боязни подойти к Нейтану. Верил ли Питер в возможность этого? Несмотря на убеждение в голосе мистера Бишопа – не слишком. На что он был ради этого готов? На что угодно. Собственно, у него и не было выбора. Уйди он сейчас, и ему некуда было бы пойти, он даже убить бы себя не смог. И он остался. * * * Исследования по подавлению способностей были давними. Тридцать лет назад компания Прайматек, едва ли не последним функционирующим остатком которой являлся мистер Бишоп, занималась разработкой вакцины, направленной на полное лишение способностей. Затем, по некоторым причинам, эти работы были свёрнуты, а вакцина – надёжно спрятана, однако в настоящее время стараниями мистера Бишопа эти исследования были возобновлены. Он уверял, что лекарство уже почти найдено. А до тех пор у них есть ещё один вариант для такого, как Питер. Изоляция и таблетки. Не самое заманчивое предложение. Но Питеру было всё равно. Его интуиция, всю жизнь являющаяся его неотъемлемой частью, сейчас молчала, то ли перегорев, то ли лишившись права голоса. Ничто не говорило о том, что затея с лекарством увенчается успехом, но ничто и не заставляло его бежать отсюда сломя голову. Таблетки – если они действительно помогают – казались панацеей. Раньше способности были нужны ему лишь для свершения чего-то важного, но геройство выгорело в нём, пока он тащил на руках полуживого Нейтана. Изоляция – была той норой, в которую так хотелось зарыться. Всё равно он был ни жив, ни мёртв. Всё равно ему было, от чего сбегать, но некуда было идти. И всё равно ведь это лишь до тех пор, пока не закончат лекарство. После ряда обследований, на необходимости которых настоял мистер Бишоп, Элль отвела Питера в его временное прибежище, простую безликую комнату, и выдала ему серую безликую одежду. С каким-то странным успокоением он переоделся в неё и позволил себя постричь. Он не хотел оставаться тем, кем был раньше – безумным фантазёром, подвергающим опасности тех, кто ему дорог. Нейтан был прав, если на земле и существовали герои, то Питер был не из их числа. Глухой к доводам разума, не желающий взрослеть идиот, живущий в выдуманном им мире. Сейчас было самое время с этим покончить. Не зная, кем он должен быть, для начала он собирался стать никем. Без колебаний выпив свою первую дозу таблеток, под пристальным взором Элль, он перетерпел её пальцы, шаловливо зарывшиеся в короткие, только что остриженные волосы, лишь зашипев на особо сильный пущенный ею разряд. Дождался, пока она уйдёт, и, улегшись на кровать, лицом к стене, свернулся в защитной позе. Если бы ещё удалось уснуть. Он так устал, но так боялся закрыть глаза. Казалось, что на веках отпечаталась та кровавая жуть, в которую превратились лицо и грудь брата. И что бы он сейчас ни делал, избавлялся от способностей и пытался изменить себя – это не компенсирует то непоправимое, что он уже совершил. Не сделает Нейтана прежним. И он лежал и не спал, не моргая уставившись в стену и смотря сквозь неё, не чувствуя ничего, кроме отупения и слабой ноющей пульсации на затылке. Не в силах совсем убежать от мыслей о брате, он шарахался от воспоминаний о прошлом – красивом, счастливом, утраченном, он сжимался в ещё более тесный комок от картинок-фрагментов взрыва, и всё, в чём мог спасаться – это только в бесконечном повторении имени брата. Имени, лишённом визуальных образов, превращаемом им из набора букв в мантру, в беззвучное, ритуальное касание языком стенки зубов, в заговор на излечение и выживание. В соломинку, за которую можно было держаться, даже когда всё онемело. …Нейтан, Нейтан, Нейтан… Даже сейчас он спасал его. Даже сейчас не отпускал его руку. Даже сейчас. * * * Можно было даже не гадать, о чём спросит сын, когда сознание вернётся к нему. Мать ждала этого момента с надеждой и ужасом, но полагала, что когда он очнётся и начнёт задавать вопросы, она сумеет сохранить должную сдержанность. Она готовилась к этому, она умела проявлять завидное хладнокровие там, где пасовали все остальные. Кроме того, врачи сказали, что поначалу он не сможет говорить, и она надеялась, что получится выдавать ему правду постепенно, щадящими дозами. Она ошибалась. Врачи тоже. Когда Нейтан открыл глаза, первое, что он сделал – произнёс имя брата. Еле слышно, практически выдавив его из себя, почти не двигая несмыкаемыми губами. Прожигая мать вопросительным взглядом из-под опаленных ресниц. И дозировать не получилось. Фактически, она сорвалась. Почему-то именно тогда факт свершившегося встал перед ней во всём своём ужасе, всей неисправимостью. Пока сын был в коме – он как будто бы и не был её сыном, просто каким-то официально важным лицом, в борьбе за здоровье и жизнь которого она должна была прилагать все усилия. Но когда тот открыл глаза – там, в них, за малоузнаваемым лицом, был он, Нейтан. Живой, родной, пронизывающий её вопрошающим взглядом. И она не смогла ему солгать. О том, что Питер пропал и что скорее всего навсегда. Даже зная, чем станет для Нейтана эта новость, даже глядя сквозь слёзы на тающий в его глазах, по мере осознания услышанного, огонёк жизни. К моменту, когда, вкладывая в голос всё убеждение и ободрение, на которые была способна, она сказала, что ему очень повезло, что он остался жив, на его лице уже прочно застыло убеждение в обратном. Напичканный анестетиками, он почти не чувствовал своего тела. Оглушённый словами матери, он перестал чувствовать самого себя. Переместив перебинтованную руку на пульт управления кроватью, он поднял изголовье настолько, чтобы суметь увидеть себя в зеркале, и возражающее восклицание матери не остановило его. Увиденное полностью отражало то, кем он сейчас себя ощущал. Из зеркала на него смотрело чудовище. * * * В первый же день, когда Питер обосновался в своём новом пристанище, он узнал о том, что у него за стенкой есть сосед. Тот сам известил его об этом негромким «привет», когда по доносящимся звукам убедился, что он остался в комнате один. Питер не был склонен к общению, но всё же поздоровался и спросил кто это. После паузы, доступной лишь никуда не торопящемуся человеку, знающему, что у него впереди ещё целая вечность, тот ответил лаконично и ни к чему не обязывающе: - Я. Неразговорчивое настроение можно было переждать, а терять возможного друга, а также потенциального помощника и спасителя, человеку за стеной комнаты Питера Петрелли не хотелось.