Степени

Питер не считал дни. Лежал круглыми сутками на кровати, тупо смотря на стену, время от времени из-за которой раздавался голос, пытающийся его разговорить. Он знал эту стену уже наизусть, все шероховатости и неровности, трещину, уходящую вниз. Голос раздражал его. Так же, как и визиты Элль. Если бы не необходимость пить таблетки, он бы запер изнутри замок, чтобы она больше никогда не могла зайти к нему, не могла подойти так близко, как любила, не могла касаться его. Он так и не смог привыкнуть к её маленьким забавам с искрами, участие в которых она буквально выпрашивала у него, не довольствуясь наслаждением без спросу, желая, чтобы он при этом смотрел ей в глаза и протягивал руку. Стаканчик с таблетками – игриво сощуренные глаза – касание пальцев – сноп искр. Она уходила, и он снова отворачивался к стене. Иногда ему казалось, что эти разряды током – единственная доступная ему в последнее время боль. Проверять, так ли это, он не рисковал. Пару раз, когда, забывшись, он заходил за пределы только лишь имени брата, окунаясь в воспоминания, подкатывала такая волна невыносимости, что он еле успевал выныривать обратно, с хрипом глотая воздух, жмурясь и стискивая угол подушки. Память была наготове. Всегда. Что будет, если позволить себе полностью погрузиться в этот омут, он даже не хотел представлять. Это точно стало бы началом конца. И не такого, который бы он предпочёл для себя видеть. Он знал, что никогда не избавится от чувства вины перед Нейтаном. Но уж коли он собрался ради него жить – то он должен был сделать это так, чтобы никогда больше тот не посмотрел на него со снисхождением, жалостью или страхом. Пусть лучше ему придётся переломать, переварить изнутри самого себя, но когда он отсюда выйдет, он должен будет стать для брата не той головной болью, что был всегда, а кем-то… кем-то… Питер не знал точно, кем он должен для него стать. В этом месте на него нападал ступор. Знал только, что кем-то не тем, кем он был раньше. * * * - Уже целый месяц прошел, а ты так и не назвал своё имя. Снова этот голос. Питер отвернулся от стены, как будто это могло заставить того замолчать, и уже, наверное, в сотый раз, попросил бесцветным голосом: - Слушай, просто оставь меня в покое. - Ну, покоя тут предостаточно. Я только хочу тебя предупредить, что ты не первый такой. Начинается… Этот особый, слегка растягивающий слова, повествовательный тон. Снова вечер сказок и откровений? Прикрыв глаза, Питер упрямо принял позу вот-вот собирающегося уснуть человека, совершенно ничего не слышащего и не реагирующего ни на что. - Дай-ка я угадаю, – голосу были безразличны его манипуляции, – ты жил совершенно нормальной жизнью, пока однажды не выяснил, что можешь делать что-то невероятное. И поначалу всё наверняка было чудесно. И ты думал, что можешь спасти мир. А потом с сожалением осознал, что опасен. Не так уж и сложно было это угадать, для постояльца учреждения, занимающегося разработкой лекарства для подавления способностей. Скорее всего, они оба были здесь по одной причине. Но почему-то только сейчас Питер вдруг осознал это со всей ясностью. Он еле слышно выдохнул, а голос, растеряв вдруг всю повествовательность, и став отрывистее и глуше, продолжил: - Но посмотрим, что ты скажешь через десять лет. Или даже через тридцать. И Питер ответил ему. Не просто отделался общей фразой, как делал весь этот месяц, а именно ответил, дав понять, что услышал, и сообщив своё к тому личное отношение. - Даже если меня запрут тут навечно, я не против. - Похоже, что ты пережил что-то ужасное, – по-прежнему глухо проговорил голос, и, после недолгой, но наполненной чем-то важным паузы, добавил, – мне очень жаль. Вскинув голову на слове «ужасное», Питер не дышал всю эту паузу, а потом тихо сказал: - Я Питер. - Привет, Питер, – так же тихо ответил ему голос, – приятно познакомиться. Я Адам. * * * Где-то в своём отупляющем падении, Питер, видимо, достиг какого-то дна, потому что однажды он проснулся и понял, что если не встанет сейчас с кровати, не спросит о чём-то у Адама, не заговорит сам с Элль, не отожмётся несколько раз от пола – что-то безвозвратно изменится, и он не сможет вернуться к семье ни в каком новом качестве, а зачахнет в этой комнатушке, превратившись в мумию с атрофированными мышцами и отсохшим мозгом. Адам посмеивался над ним, а Элль явно была довольна воскресшим в нём энтузиазмом – кроме того случая, когда он, между обменом искрами и любезностями и приёмом таблеток, спросил о её прошлом. Она не была готова к такому вопросу, её больше устраивала покладистость пациента и его готовность к её играм и касаниям, и она вроде бы ушла от ответа, но потом, уже на пороге, неожиданно обернулась и голосом, в котором ещё сильнее обычного проступило диссонирующее сочетание трепетной детскости и слишком взрослой, кокетливой циничности, выложила краткую историю своей жизни: - Я случайно подожгла дом бабушки, когда мне было шесть лет. В восемь – вырубила свет в нескольких округах в Огайо. Девятый день рождения я провела в стеклянной комнате с капельницей лития. В этом здании я живу уже шестнадцать лет – с тех пор, как психиатры решили, что я параноидальная психопатка. Но это они просто так отомстили. Потому что я хотела их убить. Мне двадцать четыре года и я ни разу не была на свидании. Не каталась на американских горках. Никогда не плавала. Теперь ты знаешь всё, что можно знать про меня. Больше мне в принципе рассказать нечего. И, улыбнувшись ошарашенному Питеру, оставила его одного. - Мой тебе совет, друг – нарушил его задумчивость Адам, – я держался бы от неё подальше. Я как-то лет шесть назад от безысходности пошел на поводу, и до сих пор жалею. - Не волнуйся. Мне от неё нужно только одно. Лекарство. - Ой, прости, я же забыл. Ты же ей всё ещё веришь. - О чём ты? - Это ИХ лекарство. Они ведь на пороге открытия вакцины. И я это уже тридцать лет слушаю. Мистер Бишоп не пытается помочь тебе, Питер. Очевидно для того, чтобы полностью измениться, нужно нечто ещё большее, чем несостоявшаяся гибель мира и повинность в переломанной жизни самого близкого человека. По-видимому, доверчивость некоторых была неискоренима. После слов Адама, истина, скрипя, начала вставать перед Питером во всей своей очевидности, но он всё ещё отказывался её признавать. - Нет, это учреждение создали, чтобы помочь нам. - Это не учреждение, Питер. Оглянись. Ты же в тюрьме. А если не веришь – то попробуй отсюда выбраться. * * * Разумеется, он попросил мистера Бишопа отпустить его на пару дней. Исключительно для того, чтобы навестить семью. Чтобы хотя бы сообщить им, что он жив. Если надо – с увеличенной дозой препаратов, под любым надзором, на любых условиях. Разумеется, мистер Бишоп никуда его не отпустил. Только не сейчас, Питер ещё не готов – а вдруг он опять взорвётся? – и как бы ни было жаль, подобного они допустить не могут. Он был непреклонен, и когда понял, что разговор зашёл в тупик, просто встал и вышел за дверь. И когда Питер долбил в стекло между комнатой и коридором, глядя, как он проходит мимо, и кричал, – вы меня теперь уже не выпустите? – он даже на него не обернулся. * * * Адам дал ему в полной мере осознать своё бессилие, хорошенько прочувствовать невозможность что-либо теперь изменить. А потом начал говорить. Много, легко и как бы между прочим, как он это умел. Вещи, которые Питер мог услышать и правильно воспринять только сейчас. Подтолкнул его к мысли, что они здесь не потому, что опасны, а потому что могут спасти мир. Рассказал о себе. Чуть больше, чем рассказывал до этого. О том, что тридцать лет назад он хотел, чтобы все узнали о его способностях. О том, что его кровь может исцелять, и что если все об этом узнают, то он многим сможет помочь. О том, что был тогда слишком наивным. - Тебя поэтому сюда и посадили? Вот теперь Питер вслушивался в каждое его слово – Адам чувствовал это даже через стену. Два месяца ожидания стоили этого жадного внимания. Он почти ликовал. - Ну… если бы они могли меня убить, то давно бы убили, это точно. Вместо этого меня заперли тут, а я ведь могу исцелить…, – он замедлил темп речи и приглушил тон, – твоего брата… Всплеск адреналина на мгновение застил глаза Питера, заставив его крепче сжать спинку кровати. - Нейтана? Но как?! Замечательно. Мышка перепрыгнула из клетки в клетку. Теперь главное не спугнуть и подвести её к самому вкусному, самому главному вопросу. Не то чтобы Адам собирался эту мышку съесть, Питер ему даже нравился, но упустить шанс выбраться отсюда и завершить своё маленькое недоделанное дельце он не мог. Кроме того, он не собирался его обманывать, он действительно планировал помочь этому его Нейтану. В качестве небольшого аванса к последующей работе, на которой Питер ему ещё понадобится. Адам был счастлив, что не стал торопиться в самом начале. Парень был уникальным – и в своих способностях, и в своей вере в людей. - Немножко моей крови, – сказал он, наблюдая, кажется, Питера прямо перед собой, его беспрестанно сейчас меняющееся выражение лица, его мимику и чувства, – поможет его исцелить… снять боль… даже после всего того, что ты с ним сделал. Лишнее напоминание. И без этой последней фразы Питер знал, что его новый путь был только что определён, и он пройдёт по нему до конца, не сворачивая. Всё, что поможет исцелить брата. Всё, что угодно. Апатии как не бывало. Перемены были разительными, хотя никто не мог воочию этого оценить. Собравшийся, со слегка болезненными, но полными решимости глазами, он выпрямился в полный рост, и спросил, отчего-то зная, что Адаму найдётся, что ему ответить: - И как нам отсюда выбраться? Бинго. Адам выдохнул и довольно улыбнулся. Хороший всё-таки парень, этот Питер. Отзывчивый. А главное – предсказуемый. Неужели скоро всё закончится? Тридцать лет. Тридцать грёбаных лет! Невероятно! * * * Они смогут отсюда выбраться. Они смогут вылечить Нейтана. После того, как они определились с порядком действий, Питер как-то разом отпустил на волю память. Удивительно, что она не сбила его с ног, а просто накрыла – мягко и всего целиком. Как будто извиняясь за те пару раз, когда он чуть не задохнулся, не успев увернуться от мыслей о прошлом. Сейчас всё было иначе. Если раньше он целыми днями лежал, избегая воспоминаний, то теперь лежал, ходил, занимался – полностью погруженный в них. Он почти не думал о будущем. Он купался в прошлом, исскучавшись по нему так, что в груди, почти не переставая, что-то ныло, стискивало, сбивая дыхание и приставая к сердцу, разгоняя его быстрее, чем любые физические упражнения. Прошло всего два месяца – а казалось, что лет двадцать, не меньше. В воспоминаниях не было никакой системы. Память причудливо перетасовывала их, смешивая происходящее из одних событий – с чувствами из других. Питер не сопротивлялся, жадно перемалывая всё, что только мог вспомнить. Прямую спину в белой рубашке, широкие плечи, оголённые руки с закатанными рукавами. Лицо вполоборота с гладковыбритой щекой, аккуратно и коротко подстриженные волосы – отросшие, они начинали виться, что неимоверно раздражало брата и тот старался такого не допускать. Все моменты из штаба: не тогда, когда Нейтан до верха был упакован в роль политика, а когда были только свои, и в промежутках между стальными взглядами, указаниями и бумажками можно было снять пиджак, присесть прямо на стол, или – неожиданно сбросив высокомерие – улыбнуться так, как будто ему лет десять. Холод пола – и теплое, почти горячее нутро постели, когда Питер забирался к Нейтану посреди ночи. Как в первый раз брат, проснувшись, позвал его к себе, а в следующие – без слов, просто сгребал рукой, не давая топтаться на холодном, и этой же рукой прижимал к себе, сквозь сон нашептывая про звездочку. Щекотные волоски на его предплечье, и тёплый, сонный, убаюкивающий запах. Стекающие по спине прямо под одеждой капли дождя, саднящие костяшки пальцев, податливые губы Симон, и никак не выбивающееся из мыслей, даже во время поцелуев, нарочито развязное лицо Нейтана, и его поднятый вверх палец – «молодец!». Отцовское «очень мило», когда Нейтан вставал между ними в ответ на очередное родительское «ты должен» малолетнему младшему сыну, не понимающему, чего от него хотят. Спину брата, в которую можно было пыхтеть, и его заведённая назад, отводящая от строгого отцовского взора рука, в которую можно было вцепиться. Каплю на собственном запястье, которую он собрал губами – в тишине, темноте и объятиях брата. Солёную и тайную, оставшуюся его личным секретом. Секретом даже от Нейтана – Питер так и не признался ему в том, что фактически украл ту единственную слезу, что он у него видел. Вкус этой слезы, ощущение влаги на губах, и ошеломляющее чувство сопричастности к жизни брата. Шов на одежде, трущий щёку, личное логово на изгибе шеи, и ладонь Нейтана на затылке, позволяющую верить, что он надёжно укрыт и никто и ничто до него не доберется. Повторяющееся – меняющее ткань шва, разницу в росте, место действия, причину переживаний – но не суть, воспоминание. И в десять, и в двадцать лет, и сейчас. И когда было нужно затушить одну из многих детских печалей, и когда спрятаться от стыда перед самим же Нейтаном, как тогда на выпускном, и когда разделить радость – встречи, победы, полёта, чего угодно. И снова ладонь брата, и тоже на затылке, но на чужом, того парня, из будущего, которое – как Питеру думалось – скорее всего, уже не свершится. Желание оторвать ублюдка от Нейтана, и вышвырнуть из кабинета, а самому подойти к брату, и – на этом моменте Питер стискивал в кулаки сводящие судорогой руки, пытаясь унять охватывающий ладони зуд – и врезать ему хорошенько. Наверное, врезать. Сделать что-то, что стёрло бы с лица Нейтана эту потерянность и готовность сдаться. Чувство вины тонуло во вспышках этой ревности – наверное, ревности, стоило это признать – и Питеру вовсе не хотелось бить брата, даже мысленно, но как по-другому стереть с него отпечатки того наглого мерзавца, он не знал. Господи, да ведь Нейтан даже Хайди к себе настолько близко не подпускал! Только его, Питера… хотя и его – не настолько. И он думал об этом, замыкался на этом, и буксовал, до спазмов где-то в горле, до умопомрачения, и в итоге – до ступора, до пустоты и белого шума в голове. Как будто он где-то что-то переступал. Как будто перегорали предохранители. Тогда он тупо пережидал, пока отпустит грудь и горло, вставал с кровати и кидался делать упражнения, к которым за последний месяц уже привык. До стекающего ручьями пота, до дрожащих рук и ног, до полного бессилия. А через час или два, выдохшийся и упавший на кровать, он думал о том, что скоро увидит его, что скоро они смогут его вылечить, уже скоро. И снова вспоминал белую рубашку… и гладковыбритую щеку… И улыбку. И голос. И руки…