Степени

Хайди должна была исчезнуть. Это стало понятно, когда однажды, выйдя от Нейтана, она сообщила, что он рассказал ей о том, что может летать и что автоавария, в которую они попали с Питером – это неправда, а на самом деле они спасли город от взрыва. Она встревожилась тогда от этих слов, но не стала перечить Нейтану, тот был ещё слишком слаб, и ей не хотелось лишний раз волновать его, и лишь потом, в коридоре возле палаты, озабоченно поделилась этим с его матерью. Милая, милая Хайди. Она полагала, что это последствия обезболивающих, доза которых по-прежнему была достаточно велика. У миссис Петрелли не было иного выхода, как рассказать ей старую проверенную историю о страшной семейной тайне – наследственном душевном недуге. Передавшемся, по-видимому, не только младшему, но и старшему сыну, как ни прискорбно было это признавать. Разыграть безутешную, но готовую нести крест, возложенный на её хрупкие плечи, мать было несложно, испытываемые ею терзания не были надуманными. Но их причину – почему бы её было немного не исказить. Ради Хайди и внуков. И ради самого Нейтана. - Понимаете… Нейтан великий человек. И жизнь его будет очень непростой. И он, конечно, заслуживает достойного отношения. И покоя. Всё-таки они выбрали Нейтану хорошую жену. Хайди была умна и прекрасно всё понимала в рамках реальности, не отягощённой суперспособностями и взрывающимися городами. Можно было бы даже не акцентировать внимание на том, что всё это нужно сохранить в тайне, и что вся семья Петрелли, точнее её остатки, очень в этом на Хайди надеется, но миссис Петрелли всё-таки попросила её об этом. Чуть касаясь дрожащей рукой и с навернувшимися на глаза слезами. Хайди скованно покивала. И исчезла. Вполне грамотно, не сразу и навсегда, а постепенно сведя свои посещения на нет под предлогом того, что мальчикам сейчас было нужно много внимания. Впрочем, она могла бы и не стараться. Нейтану было всё равно. Большую часть времени его разум находился где-то за пределами палаты. * * * Мать видела, что он не борется. Он понимал, что она это видит. Её он тоже не мог простить. Как и себя. Мучения от ожогов были несравнимы ни с чем, что он испытывал до этого. В первое время он либо вообще не чувствовал тела, либо буквально слеп от боли. Лучшими моментами были секунды между введением в вену наркоза и ускоряющимся падением в бездну беспамятства. Ран было много. Левый глаз практически не функционировал. Степень ожогов была высокой, зона поражения – критичной, и ему часто требовались перевязки и ещё какие-то манипуляции с его ранами, пугающими даже бывалых специалистов. Он не вникал в подробности, даже когда стал способен хоть во что-то вникать, позволяя делать с собой всё, что они считали нужным. Он каждый раз надеялся, что не очнётся. Но каждый раз приходил в себя, с новыми повязками, новой полной капельницей и ещё несколькими наготове, в своей погруженной в полумрак палате со строго выдержанным температурным режимом и абсолютной стерильностью. Сначала он почти всё время был на обезболивающих, потом ему предоставили самому выбирать их дозировку и частоту введения. Но он редко пользовался «волшебной» кнопкой. Горящие от боли раны позволяли не думать, и, выбирая между двумя видами пыток, он чаще всего предпочитал физические. У душевных мук наверняка тоже существовала классификация. Степень, площадь поражения, глубина. Жаль, что от вызывающих их причин нельзя было вылечиться капельницами или пересадкой кожи. Жаль, что для избавления от них не существовало волшебной кнопки. Он не понимал, зачем выжил. Всё должно было быть иначе. Когда он взмывал в небо с братом, у него не было ни йоты сомнений в том, кто из них скорее всего погибнет. Это должна была быть его жертва. Хотя нет, не жертва, а исправление собственных ошибок. Потому что если бы он прислушался к «фантазиям» Питера с самого начала, если бы не повёлся на «доводы разума» Линдермана, если бы не поддался «планам» матери, если бы не ослеп от президентских перспектив, если бы, если бы... Если бы – самые страшные слова для тех, кто захлёбывается чувством вины и уже ничего не может исправить. Потому что для исправления своей вины перед кем-то нужно лишь одно условие: чтобы было перед кем исправлять. Питера не было. А всё, что удалось Нейтану – это не позволить тому стать убийцей. Наверняка, его необыкновенный брат был бы благодарен и за это, но самому Нейтану этого было категорически мало. Не позволив ему стать убийцей, он стал убийцей сам. * * * После того, как он спросил о Питере, он не разговаривал почти месяц. Мать боялась, что ему стало хуже, но врачи уверяли, что его состояние улучшается, хотя и медленнее, чем они прогнозировали вначале. Он был очень хорошим пациентом, особенно для того, кто всю жизнь смотрел на мир с позиции силы, а теперь вдруг оказался одним из самых слабых на свете людей. Кто когда-то мог летать, а теперь не мог даже встать на ноги. Даже мать не смогла бы придраться к его стойкости и полному отсутствию капризов. Но у него не было стимулов к выздоровлению. Когда он всё-таки начал говорить, то попросил принести ему фотографии. Из дома. Из тех, что в рамках в гостиной, на стенах и на полках. Мать принесла – там, где она была с сыновьями, и другие семейные, с Хайди и мальчиками. Он промолчал, но разволновался до такой степени, что, встревоженная показателями датчиков, в палату забежала медсестра, долго разбиралась, что произошло, и ушла, только введя ему успокоительное и на всякий случай обезболивающее. Миссис Петрелли наблюдала за этим из угла палаты, поджав, чтобы не дрожали, губы, и теребя рамку той фотографии, где они были втроём. Поставила всё же её на полку, и ещё какое-то время потом сидела рядом с сыном, ни разу за это самое время в сторону полки так и не посмотревшего. А на следующее утро принесла снимок, на котором братья были вдвоём. В смокингах и бабочках, неприлично улыбающиеся до ушей, и с вечным своим заговорщицким видом общего на двоих секрета. Невозможно красивых. Нереально безмятежных. Нейтан хотел этого? Пожалуйста. Пусть сам определяет, чем ему жить дальше. Она поставила рамку перед остальными, как можно ближе к сыну, вышла из палаты, и в тот день больше не возвращалась. * * * Первые фотографии, которые принесла мать, привели его в тихое бешенство. Ещё большее оттого, что он был уверен, что она знала, о чём именно он просил, но специально сначала принесла другое. Если она хотела ткнуть его носом, показать, насколько он слаб в своей тюрьме из вины, то ей это удалось, хотя на её месте он бы не стал этим гордиться. Если хотела вытряхнуть его из этого состояния – то промахнулась. Он больше ни о чём её не просил, но на следующий день она всё же принесла то, что ему было нужно. Там, на фотографии, всё было так, как он помнил. Хотя он боялся, что уже что-то начал путать, или придумывать, или – и это было бы самым страшным – забывать. Наполовину ослепший, он часами молча пожирал её глазами. Днями… Неделями… Его жизнь текла между двумя ограничивающими крайностями – чудовищем в зеркале и Питером на снимке. Себя самого он не чувствовал нигде и никак, ни в том парне рядом с братом, ни в человеке с оплавленным лицом. Его как будто бы и не было. И это было правильно. Его и не должно было быть. * * * А однажды он проснулся и увидел, что их фотография исчезла. Потом он понял, что совершенно не чувствует боли, что нет ощущения стянутой сверхчувствительной кожи и ноющих очагов оставшихся воспалений. Что он видит окружающий мир ясно и чисто, и одинаково обоими глазами. Что для того, чтобы принять сидячее положение, ему не нужно нажимать кнопку, поднимающую спинку кровати. И можно просто напрячь мышцы, опереться руками о простынь, и подняться. Сесть. Спустить с кровати ноги. Встать, дойти до шкафа, положить руку на опустевшее без фотографии место на полке, и, подняв взгляд, наконец-то посмотреть в зеркало. Откуда на него смотрел он сам. Тот, которого не должно было быть. Кто не имел права быть таким. С гладкой кожей – он медленно провёл пальцами по щеке, строго и изучающе следя за собственными движениями – и почти неприличным румянцем. Не было даже отметины на лбу, оставшейся у него с того дня, когда он впервые взлетел после автоаварии, устроенной Линдерманом. Остались только совсем старые шрамы на подбородке, полученные ещё в юности. Как будто не было последних лет, не было ошибок и взрыва. Как будто Питер был жив. В глазах померкло, и перед Нейтаном, перекрывая реальность, предстало то чудовище, которое он видел в зеркале всё последнее время. Которое никуда не ушло, которым он продолжал быть, вне зависимости от гладкости кожи и ясности глаз. Отшатнувшись, он схватился за кровать, и долго не мог отделаться от фантомного, оставшегося только в памяти, ощущения выжженных лёгких, и не мог начать нормально дышать. О том, что теперь он будет вынужден начинать нормально жить, ему ещё только предстояло подумать.