Степени

Почему он стал думать, что Питер выжил? Возможно потому, что столь резкое выздоровление не могло произойти само по себе, а внятных тому причин никто так и не смог предоставить. Ведь мог же это быть Питер? Ведь его тело так и не нашли, а кому ещё могло прийти в голову излечивать Нейтана? Ну, из тех, кто имел возможность это сделать. Из тех, кто имел хоть какое-то отношение к способностям. На мать он не думал, та сама была поражена, увидев его стоящим на ногах, и почти что прежним, если не считать отросших волос. Ведь мог же это быть Питер? Нейтан понимал, что сознательно погружается в очень опасные сети призрачных надежд и вероятных заблуждений, но ничего не мог с этим сделать. Это было единственным, что давало ему повод жить дальше. Хоть как-то жить. От его силы и самоуверенности не осталось и следа. Его «скафандр» полностью сгорел во время взрыва, его оболочки – все, какие были – истлели вместе с костюмом и обгоревшей плотью, и если на теле каким-то чудом нарос новый слой кожи, то его внутреннее «я» осталось болезненно, невыносимо обнажённым. Дома он задержался ровно настолько, сколько ему понадобилось времени осознать, что здесь, с матерью, в окружении напоминаний о своём ложном и губительном прошлом, он жить не сможет. И, потоптавшись в гостиной, и забрав буквально несколько вещей из своей спальни, он, игнорируя пристальный взгляд ещё больше чем обычно сухой и демонстративно гордо держащей себя матери, отправился в квартиру Питера. Ничего не сказав, ни о чём не предупредив – куда, на сколько и что вообще он собирается делать дальше. Мать молча проглотила это невысказанное пренебрежение, и отпустила его. Она знала Нейтана, и догадывалась, куда тот направился, и если ему было нужно время на то, чтобы смириться с потерей брата – она была готова ему его дать. Собственно, у неё и не было иного выбора. Умоляющий тон был ей чужд, и она не собиралась ни о чём просить сына. Как бы ни было страшно оставаться одной. * * * Квартира Питера казалась заброшенной. По большому счёту, так оно и было, с момента взрыва здесь никого не было, и ещё до этого Питер, похоже, редко сюда заглядывал, то разбираясь со своими способностями, то две недели лёжа в коме, то ища ответы. Как давно это было… Нейтан огляделся, долго не решаясь сойти с порога. Возможно, надеялся, что кто-то выйдет к нему навстречу. Или боялся нарушить что-то в этом месте, ещё хранящем следы пребывания брата. Но всё было так тихо и так безразлично и к его надеждам, и к его опасениям, что он мотнул головой, прогоняя неуверенность, и неспешно прошёл в комнату. Пыль. Разбросанные впопыхах вещи, наверное, когда Питер очередной раз собирал куда-то сумку. Кружка, стоящая у раковины, так и не помытая, с уже давно высохшими следами кофе. Заправленная на скорую руку постель. Нейтан бродил по квартире и почти что видел, как брат скидывает в сумку одежду, на ходу отхлёбывает из кружки, убегает, захлопывая дверь. Питер всегда был аккуратным, только что-то важное могло заставить его уйти, не оставив за собой хотя бы относительный порядок. Например, спасение мира. Чем не повод? Он бы наверняка расстроился, вернувшись, и обнаружив всё здесь в таком состоянии. Прибраться бы… Помыть, разложить, протереть пыль. Нейтан отставил в угол свою сумку, и, найдя на сегодняшний день не самую плохую с его точки зрения цель в жизни, окинул взглядом фронт работ. Он не видел ничего странного в том, что юрист, политик и глава богатого и уважаемого семейства решил собственноручно навести порядок в квартире брата. Ведь вдруг тот всё-таки вернётся. Ну вдруг… Он понимал, что сейчас, особенно с учетом резкого освобождения от физических мучений, он находится в крайне неустойчивом состоянии. Что теперь всё его внимание обращено внутрь себя и фактически больше ничего не стоит между ним и… нет, не потерей… исчезновением Питера. Что, возможно, стоило бы обратиться к психологу, и, как минимум, нужно держать себя так, как этого хотели бы от него мать и отец. Он понимал – но послал бы одним разом их всех в своей голове к чёрту, если бы у него было для этого достаточно злости, но её, как и иных особо экспрессивных эмоций, у него не было. Он понимал, но всё, на что его хватало – на тихую сосредоточенность при отмывании посуды, протирании пыли, перебирании вещей. Он чувствовал сакральность происходящего, когда бережно разглаживал ладонями складки на любимой толстовке брата, но не позволял себе вкладывать в эти действия больший смысл, чем они должны были иметь. Не позволял, но не был уверен, что не вкладывал. По крайней мере, он старался, он не хотел сойти с ума окончательно, и поэтому не прижимал эти вещи к себе, не зарывался в них носом, не выл в них, как когда-то в шею Питера, когда думал, что тот погиб. Как давно это было. Тот очнулся тогда, и пообещал, что никогда не умрёт. Обещал… Как давно это было, как давно… И Нейтан не прижимал к себе ничего, но долго сидел, уже в чистой квартире, держа на коленях аккуратно сложенную кофту и грея её положенными сверху ладонями. Все, что было не в шкафу, он убрал в пакет, намереваясь завтра отнести в прачечную. Это было правильно, Питер наверняка оценил бы его заботу. Оценит. Ведь вдруг он всё-таки вернётся. Но толстовку Нейтан складывать туда не стал. Пусть остаётся здесь, какой с неё толк или вред. Абсолютно никакого. Особенно по сравнению с оплошностью, которую Нейтан осознал, только собираясь укладываться спать. Кто-то недобрый внутри уверял, что это не оплошность, а подсознательная намеренность, но к тому времени, когда Нейтан позволил себе открыть глаза на эту намеренность, уткнувшись в подушку, слабо пахнущую Питером, было уже поздно. Он не сменил постельное бельё. Оно казалось чистым и не тронутым ни ночёвками брата, ни многомесячной пылью. Возможно, так оно и было. Пыль не стала пробираться под покрывало. Брат вряд ли спал на нём больше одного или двух раз. А может, это была особенная кровать со способностью локально останавливать время. Сейчас бы он этому не удивился, у Питера ведь всё всегда было не так, как у всех. Сейчас бы он не удивился ничему, что могло бы оправдать то, что он «забыл» сменить его постель. Он улёгся на самый краешек, не касаясь той части, где едва заметно была сбита простыня, и где, очевидно, брат лежал в последний раз. Хотя нет, не в последний, ведь вдруг тот всё-таки вернётся. Ну вдруг… И он улёгся – так осторожно, как мог. И на удивление, уснул почти мгновенно, прямо на этом краешке, еле прикрывшись, стискивая тот самый угол подушки, который насквозь был пропитан запахом брата, и который заставил его посмотреть правде в глаза. Но, проснувшись, понял, что лежит прямо там, где была сбита простыня, полностью укутанный в одеяло и обрывки тающих сновидений о детстве Питера, его ледяных ногах и умением почти моментально согреваться до состояния печки, и его макушке, которой так удобно было что-то нашептывать. И не только о детстве, и не только о макушке. И что новый день. И что Питер пока не вернулся. Что в коридоре стоит пакет с вещами, которым нужно заняться, что холодильник пуст, и что если брат появится прямо сейчас, то это будет не совсем тот приём, который хотелось бы для него приготовить. Превозмогая усилившуюся за ночь, сковывающую тоску, Нейтан заставил себя подняться с кровати. Ведь вдруг тот всё-таки вернётся… * * * Голова гудела не переставая, и весила, кажется, целую тонну. Уже который день. Собственно, всё время, с тех пор, как он покинул больницу. И будущее не сулило облегчения. Он стремительно ему проигрывал. Настоящего не было. Прошлое затягивало, как воронка, и хуже всего было то, что там, в этой воронке, всё было как-то не так, как вроде бы помнилось Нейтану, всё было искажено, и он уже знал, что если не держаться хоть немного, если начать падать туда без оглядки, то это будет не бальзам на измученную душу, а настоящий ад с разрывающим на части демонами. Он жил воспоминаниями – но боялся их. Он окружил себя фотографиями – всеми, что смог найти у брата – но избегал смотреть на них, потому что практически везде рядом с Питером был он. Он ни разу не плакал, но глаза почти постоянно жгло, воспаляя веки и заставляя щуриться даже в полумраке постоянно задёрнутых окон. Каждое мгновение, проведённое с образами из прошлого, напоминало ему о том, кто это прошлое уничтожил. О монстре, живущем у него внутри. Заботливо взращённом родителями, выстоявшего под ангельским светом младшего брата, и заскулившего лишь тогда, когда он собственноручно этого брата убил. Образы были гипертрофированы, но в целом – правдивы, особенно с учётом того, что всё вокруг него сейчас напоминало гротеск. Нейтану не было жалко это скулящее внутри него существо; вся боль, какую бы он ни испытывал, была заслужена им до последней капли. * * * Связь с реальностью постепенно исчезала. Он как-то умудрялся это осознавать, и поначалу даже пытался сопротивляться. Однажды он решился навестить сыновей, но Хайди не обрадовал его мрачный обросший вид и помятая, не заправленная рубашка. Ещё меньше её вдохновил донёсшийся от него запах алкоголя, и она фактически выгнала его из своего дома, не дав ему даже увидеть мальчиков. Конечно, она была права, он сам бы так поступил, будь он на её месте. Однако это не помешало ему прогнать её, когда она пришла к нему на следующий день. Он был готов поговорить с ней, он хотел этого, и он бы принял всё – условия, на которых должны были проходить его встречи с сыновьями, требование сбрить отрастающую бороду и настояние хотя бы отдалённо напоминать при этих встречах того отца, образ которого мальчики помнили. Но её фразы «сколько можно держаться за умершего брата?», замечания, что он нуждается в помощи, и сочувствующе поджатых губ при взгляде на аккуратно лежащую на тумбочке возле разобранной постели кофту Питера, он не принял. И попросил её уйти и больше никогда сюда не приходить. Она выполнила его просьбу, и вскоре Нейтану пришло извещение о судебном запрете. Это было ещё одной точкой разрыва с реальностью и это тоже было больно, но в этом было нечто честное, и он почти злорадствовал, чувствуя, как корчится внутри него чудовище, получающее ровно такую же долю боли, что и он сам. Может быть, если полностью разрушить старый мир Нейтана Петрелли, то это поможет уничтожить монстра раз и навсегда? Да и что там оставалось, с того мира? Ошмётки… * * * Реальность вошла в самоубийственный штопор. Но, даже тихо спиваясь по барам, а в оставшееся время по-прежнему разбирая что-то в квартире Питера, Нейтан умудрялся делать это с угрюмым достоинством и прямой спиной, не затрагивая при этом ничьих чужих жизней, не вмешивая в свои отношения с зеркальным монстром и потерянным братом никого постороннего. Он просто продолжал ждать Питера. Ведь мог же тот всё-таки вернуться? Голова всё также гудела, день за днём. Глаза всё также были будто засыпаны горячим песком. Питер всё не появлялся. Нейтан бродил иногда по спасённому им городу, почти всегда оканчивая эти путешествия в очередном баре. Борода изменила его до неузнаваемости, и он не опасался случайных встреч. Телефон, однако, был включён – потому что всегда была вероятность, что перед тем, как вернуться, Питер сначала позвонит – но на посторонние вызовы Нейтан никогда не отвечал. На любые с известных номеров. А с неизвестных ему и не звонили. Только однажды он ответил, когда на экране высветилось имя Клер. Питер вполне мог сначала выйти на неё. Но она звонила потому, что ей тоже было плохо. Выслушав её сбивчивые жалобы, и чувствуя, как у его монстра появляются новые грани, Нейтан хрипло извинился, и, посоветовав дочери поискать ответы в другом месте, прервал связь. Он определённо был не тем, кто мог бы ей помочь. А она определённо не могла понимать, насколько ему не хватает Пита, что бы она сама не думала по этому поводу. В тот вечер он выпил больше обычного. Больше ему никто не звонил. * * * Мать пришла без предупреждения. Нейтан еле удержал в себе вспыхнувшую злость, удивляясь, что ещё способен на такие сильные эмоции, когда пришёл после очередного бара домой и увидел её, без спроса вошедшую на их с Питом территорию. Она собирала в коробку вещи младшего сына. Абсолютно невозмутимо, молча заявляя всем своим видом о собственной правоте, не давая никому ни на секунду в ней усомниться. Из «никого» здесь был только Нейтан. И ему был безразличен её вид, и небезразличны вещи брата, которые исчезали в её коробке. Но он не собирался с ней ругаться. Спросил устало, что она здесь делает. Вроде бы бесстрастно проглотил её «пора обо всём забыть» и «он мёртв». Тихо возразил, что она не может этого знать, но, не выдержав вида своей с Питом фотографии в её руках, подошёл, и взялся за край рамки: - Положи на место, это ему ещё пригодится. Это было то самое фото, которое мать принесла ему в больницу. Вернее, то самое пропало, но у Питера было точно такое же. И ему было совершенно не место в руках матери. Вроде бы Нейтан говорил и делал всё спокойно, без суеты. Но так вышло, что через несколько секунд, после короткого и не слишком пристойного перетягивая фотографии друг у друга из рук, она очутилась на полу, с разбившимся стеклом. Как-то слишком наглядно улёгшись последним штрихом к тому, что осталось от семьи Петрелли: старшему сыну, упавшему на колени, согбённому над потерявшейся в осколках жизнью, и тяжело дышащей над ним матерью. Этот инцидент напрочь смёл с неё весь налёт мнимой невозмутимости. - Ты пьян! Не обращая на мать никакого внимания, Нейтан поднял фотографию и осторожно смахнул с неё осколки. Нужно будет заменить рамку. Завтра же. Не забыть бы… - Слава богу, твой отец сейчас тебя не видит. - А тебе то что, – встав с колен и бросив в сторону матери уничижительный взгляд, Нейтан прошёл вглубь комнаты, и поставил снимок на видное место. Хотя он и так про него не забудет, у него сейчас не так много поводов что-то запоминать, так что… - Ты погубил брата! Прогнал Хайди! Если б ты следовал плану и всё сделал как надо, он был бы ещё жив! - А я ведь почти тебя послушал, – задумчиво проговорил Нейтан, и, оторвав взгляд от фотографии, обернулся на мать, и не менее задумчиво заметил, – но ты злая. Они только что увиделись после нескольких недель разлуки, а он уже смертельно устал от неё. И боялся сказать или сделать сейчас что-то непоправимое или даже просто недостойное. А ему не хотелось, ведь это всё же была его мать. Пробывшая здесь всего несколько минут, но успевшая своими словами, суетой, вторжением в запретную зону, касанием того, на что давно потеряла право, растормошить чудовище внутри старшего сына настолько, что тот был готов ему сдаться. Ненадолго. Настолько, чтобы хватило времени убедить её больше не делать ничего подобного и не лезть, и не трогать, и не сметь, не сметь, не сметь!!! Но это была его мать, что бы она ни сделала раньше, и что бы ни делала сейчас. И, прочно удерживая демона на месте, Нейтан медленно подошёл к ней, и так ошарашенной его последними словами, и, указав пальцем на дверь, еле слышно попросил: - Уходи. Тихо попросил, безэмоционально, но так, что было понятно, что между этой просьбой-приказом и её невыполнением находится нечто такое, что окончательно разрушит остатки семьи. И, на мгновение провалившись в пугающую темноту его взгляда, и еле удержав в собственном умоляющие оттенки, она как-то очень по-женски обиженно стукнула, отталкивая, его всё ещё указывающую в сторону выхода руку, и резко развернувшись, ушла. Хлопнув дверью. Громко, демонстративно и ожидаемо. Такая злящаяся, осуждающая, жалеющая, обиженная, сердящаяся. Наверное, нуждающаяся в нём. Такая живая. Такая неуместная здесь. Он её не ненавидел. Он даже вполне мог представить, что когда-нибудь они смогут нормально общаться. Когда-нибудь, когда вернётся Питер, утерев всем носы за их «он мёртв», амнистировав сразу всех одним своим появлением. Нейтан осознавал, что был последним, если вообще не единственным, кто верил в его возвращение. Беспричинно, если не считать его волшебного выздоровления. Без повода, если не считать так и не найденного тела брата. Но ему и этого было достаточно. Доказательств смерти Питера не было. А обоснованное сомнение – великая вещь. Ему ли, юристу, этого не знать. С тем же насупленным видом, с которым он только что пялился в сторону двери, Нейтан повернулся к полусобранной коробке, и принялся её разбирать. Медленно, мерно, машинально. Мать ушла, и, забурлившие было эмоции, снова улеглись, как залитая маслом вода. * * * Прошёл почти месяц странного отшельничества Нейтана, но он так и не перестал ждать Питера. Наверное, только это ожидание и удерживало его от полного поражения, окончательной сдаче на милость зеркального монстра, с равной радостью готового принять и убийство, и самоубийство, и циничного мерзавца, и пропитанную алкоголем мразь. Нейтан шарахался от самого себя, а когда демон одолевал его настолько, что начинал скалиться из каждого мутного отражения, то шел в бар и заказывал выпивку. Но потом вспоминал брата, и, отставив недопитый стакан, выметался на улицу, под солнце, ветер, или дождь, и брёл туда, где был теперь его дом. Даже сейчас Питер умудрялся спасать его. Почти всё время выпившего, но почти никогда – пьяного. Всегда растрепанного и помятого, но никогда – грязного. Избегающего абсолютно всех, и близких, и чужих, но ни разу ни на кого не повысившего голос. Если бы Нейтан умер сейчас, как отчасти того желал, то случилось бы это не в упитом состоянии в какой-нибудь подворотне, и не от чьего-нибудь случайного кулака, а скорее всего дома, в постели Питера, которую Нейтан уже успел не раз сменить, но которая всё равно, слабо, но умопомрачительно пахла братом и надеждой. От какой-нибудь банальной остановки сердца. Или дыхания. Без особой причины. Просто так, в тот день, в который бы он понял, что Пит не вернётся, и уже точно зная, что все остальные тут вполне справляются без несостоявшегося конгрессмена Петрелли. Но пока он всё ещё его ждал. Всё ещё верил, что где-то на земле бродит худой парень с падающей на лицо чёлкой, со всегда готовыми распахнуться на что-нибудь удивительное глазами, умеющий летать, гореть и исцеляться, и отзывающийся на имя, пропечатанное на сердце Нейтана, когда тому было двенадцать лет.