Степени

Просто у неё больше никого нет – думал Нейтан, подписывая в полицейском участки бумаги, собираясь забрать оттуда мать – и только поэтому она пожелала вызвать именно его. Не Хайди же просить. Маленькие проблемы узкого круга семьи Петрелли должны были оставаться внутри этого круга, даже если в нём оставалось всего двое. Он вспомнил, как бесился, когда мать забирали в участок во время его предвыборной гонки. Теперь же он не испытывал почти никаких эмоций по похожему поводу. Впрочем, он вообще теперь почти не испытывал эмоций, если только это не касалось его брата. Передавленное сердце уже давно билось глухо и медленно, не имея причин колотиться в жажде жизни, но и не получая права останавливаться навсегда. Нейтан всё ещё хотел надеяться на то, что Питер жив, но верить в это уже почти не получалось. Было проще, когда он был один, в квартире – мирке, пропитанном братом – добровольно отрезанный от всего остального мира живых, с лёгкостью отсекающий их от себя со всеми их «пора забыть о нём и возвращаться к нам». Стало почти невозможно, когда этот мир живых вдруг заявил о своей потребности в нём, пусть даже он был небрит, угрюм и неразговорчив. Миру потребовался не его смирившийся и вновь блистательный внешний фасад, а помощь, оказать которую мог только он. Хотя Нейтан бы не удивился, если всё это оказалось бы лишь частью очередной материнской многоходовки по вызволению забуксовавшего в своём горе старшего сына, а может быть и ещё более размашистого плана. Но это, в общем, было неважно. Если он не собирался подыхать, сдавшийся живущему в нём монстру, то всё равно когда-то надо было начинать жить заново. Было только плохо, очень плохо то, что, напомнив о реальности, и вырвав Нейтана из собранной им из запчастей Питеровской вселенной, мир живых почти полностью лишил его главной веры последних недель. Ещё один запрет на остановку пульса. Ещё одна причина для замедления его темпа. Насколько медленным он может быть для того, чтобы этого хватало для существования? Нейтан не знал, как ему жить без Питера. Вообще без Питера. Он уже научился жить без его присутствия, наивности, геройства, объятий. Но как научиться жить без веры в его возвращение, на мизерном пятачке между болью памяти и страхом забыть хоть что-то о брате, он пока себе не представлял. * * * Особенно, когда земля оказывалась мала настолько, что первый встреченный в «живом мире» оказывался новым воспоминанием о Питере. Мэтт Паркман. Детектив. Тот тоже его вспомнил. Как и обстоятельства, некогда приведшие мистера Петрелли в Техас. У того ещё был такой вид, что казалось, что он вносит залог за брата и забирает его посреди ночи не потому, что переживает лично за него, а потому, что того требует устав их странного семейства. Самоуверенный пижон в смокинге посреди заурядного полицейского участка. Ниже Мэтта на полголовы, но заполняющий собой раз в десять больше пространства. Мэтта могли не замечать, даже если он стоял посреди комнаты. Петрелли не остался бы без внимания даже сидя в самом дальнем и тёмном углу. Даже когда он с порога всего лишь вопросительно приподнял брови, на всю катушку предъявляя свой повелительный взгляд, все сразу почувствовали необходимость полного содействия этому человеку, а уж когда на его жестком лице мелькнула улыбка, мир полностью и максимально для него удобно улёгся в ногах. По крайней мере, так тогда показалось Мэтту. Перед нынешним мистером Петрелли мир если и лежал, то только по старой привычке. Но даже такой, обросший, в тёмной рубашке и потухшими глазами, он по-прежнему притягивал к себе взгляды окружающих. Даже такой держал плечи расправленными и, скорее всего, при желании смог бы получить всё, что ему от этого мира могло потребоваться. Всё, да. Кроме собственного брата. С Питером Мэтт был знаком ненамного больше, но даже такого короткого знакомства оказалось достаточно для того, чтобы испытать при известии о его гибели горечь утраты. Тогда, в Техасе, Петрелли не произвёл впечатление человека, подверженного излишним эмоциональным привязанностям и переживаниям. Но, глядя на него сейчас, Мэтт не мог даже представить, насколько его должна была перекорёжить потеря брата, чтобы от того повелителя мира осталась только эта полуживая копия. Нет, к чему враньё. Не просто глядя… Он так и не научился не читать мысли тогда, когда глаза и уши оставляли больше вопросов, чем ответов. Но лучше бы он не лез к Нейтану в голову сейчас. Стало ещё более неловко, чем всегда после «несанкционированного» вторжения. Да и ничего сенсационного он там не обнаружил. Всё как у обычного человека. Наверное. Боль. Края которой он не смог определить. Внутренняя неловкость ещё больше усилила его внешнюю энергичность, с которой он изначально подошёл к Петрелли. Он был настроен на встречу с высокомерным типом, но как вести себя с этим, совершено никого не подавляющим и замкнутым в себе мужчиной, он не успел решить. Держась в рамках официальности, Мэтт принёс ему свои сожаления по поводу Питера и деловито предложил проводить к миссис Петрелли. * * * Паркман как раз уточнял что-то насчёт матери, когда откуда-то донёсся истошный вопль. Нейтан замер на месте. Кричала мать… И в её крике было столько ужаса, что он не мог представить, что с ней должно было происходить. С ней, остающейся невозмутимой там, где остальные в ужасе разбегались. - Где она?! – от его непроницаемости не осталось и следа. Крики продолжались, и он просто рванул следом за Паркманом в сторону, откуда они доносились. Комната допроса. Но она была намертво закрыта! Несколько резких рывков ничем не помогли, крики становились всё животнее и надрывнее, на поиск ключа не было ни секунды, и тогда Паркман, окинув взглядом помещение, схватил стоящий рядом металлический стул, и за несколько мощных ударов разбил стеклянную перегородку. Испуганная, с исцарапанным до крови лицом, госпожа Петрелли сидела прямо на полу, у стены, сжавшись и сотрясаясь от ужаса, и пыталась закрыться руками. От кого-то или от чего-то. Но кроме неё в комнате больше никого не было. Она была одна. Первым ворвавшись в комнату, Нейтан подлетел к ней, упав на колени, и дав ей мгновение для того, чтобы узнать его, крепко прижал к себе. - Всё хорошо, мама, всё будет хорошо, – утешал он, чувствуя, как сам заражается исходящей от неё паникой. Она вздрагивала в ответ, не в силах вымолвить ни слова, и слабо, измученно всхлипывала, как будто боясь поверить в то, что кошмар закончился. - Кто это сделал, миссис Петрелли? – тихо, но требовательно спросил у неё Паркман. Снова вздрогнув, она окинула комнату диким взглядом, словно опять боясь увидеть то, что перепугало её до полусмерти, и ещё сильнее вцепилась в сына. Не дождавшись ответа, Мэтт обратил внимание на клочок бумаги, торчащий из её судорожно сжатого кулака. Он осторожно вытащил его и взволнованно уставился на обрывок фотографии миссис Петрелли с нарисованным на ней особым символом. Похоже, история с убийством мистера Накамуры имела продолжение. Вот только что это за продолжение, и с какого конца хвататься за это всё более запутывающееся и странное дело, Мэтт пока что не представлял. Но одно он знал точно: он не отступится, пока не разберётся во всём до конца. * * * Миссис Петрелли оказалась абсолютно с ним не согласна. Ей хватило нескольких часов, врачебной помощи и немного сна для того, чтобы придти в себя, полностью переменить собственную линию поведения, и встретить пришедших её «навестить» полицейских покладистым тоном утомлённой немолодой женщины, сообщая, что она полностью признаёт себя виновной в убийстве мистера Накамуры. И, не особо мудрствуя, привести в качестве объяснения ровно те же причины, которые они накануне пытались ей приписать, и от которых она ранее категорически открещивалась. Секс и деньги? В шестьдесят лет и после фактического отхода от дел? Действительно, что может быть логичнее. Сейчас, из её уст, эти доводы казались полнейшим бредом. Паркман попытался ей возразить и выяснить, почему она собиралась покончить с собой – экспертиза показала, что свои раны она нанесла себе сама – но она перехватила его взгляд, и, кажется, специально для него не скрывая ненадуманную измученность в глубине своих глаз, мысленно попросила его принять её признание и не лезть дальше. - Но зачем вам это, – не обращая внимания на удивление напарника, растерянно спросил он. - Теперь всё прояснилось, и я поняла, что спасти меня может только признание, – уже вслух ответила она, с одним смыслом – для напарника Мэтта, и совсем с другим – лично для него. Вполне этим удовлетворённый – как же, казавшееся таким сложным дело вдруг так просто и складно разрешилось – напарник довольно хмыкнул и отправился заниматься бюрократическими формальностями. Однако Мэтт Паркман, очевидно проникшийся её мысленной просьбой, тем не менее, похоже, не собирался принимать её к действию – она видела это очень ясно в его жаждущих правды глазах и не слишком уместном сейчас сочувствии. Ещё один наивный добряк и борец за справедливость… Она подавила в себе поднявшуюся было противоречивую волну усталого гнева и сентиментальности. Глупец. Такие имеют очень низкую выживаемость в этом проклятом мире. К сожалению, она слишком хорошо об этом знала. Горько улыбнувшись, она дождалась, когда они останутся только вдвоём, и мысленно попросила его ещё раз: «Если продолжать расследование, они узнают обо всех нас и наших способностях. Не лезьте. Не надо…» * * * О, мама… Нейтан остановился в дверях её палаты и со смешанным чувством наблюдал, как она, недавно поднятая с больничной койки, поправляет одежду. Ни тени того запуганного и трясущегося существа. Даже со спины было понятно, что она полностью вернулась на свои позиции, готовая вздёргивать подбородок и снисходительно улыбаться на любые ухмылки судьбы. Даже в нынешнем своём положении сознавшейся подозреваемой – Нейтан поморщился, он до сих пор не мог поверить, что они посмели допрашивать её прямо в больнице – даже с исцарапанными щеками и за пять минут до возвращения в полицейский участок. Его мать. Такой, как он всегда её знал. - Почему ты созналась в преступлении, которого не совершала? Обернувшись на его голос, и, кажется, нисколько не удивившись ни его приходу, ни отсутствию у него бороды, она не упустила возможности напомнить: - Потому что ты был прав, Нейтан, я не достойна спасения. - Мам, я это со зла сказал, пьяный был, это пустяк, – он прошёл в палату и сел на краешек стоящего там кресла. - Нет, не пустяк. - Ты как-то просила меня о помощи, так позволь тебе помочь? – его голос, и так негромкий, как всегда в последнее время, стал ещё глуше. Он понимал это её упрямство. Но не мог её сейчас оставить. Как не мог бросить мальчишек. Как не смог бы бросить Питера, если бы тот ещё был жив. И ему было всё равно, что он выглядит сейчас несколько жалко, глядя на мать снизу вверх и упрашивая её. Она даже впечатлилась этим его предложением. Но слова сами по себе мало что значили, а чего на самом деле ждать от старшего сына после всех этих последних месяцев, пока что было совершенно не ясно. Не скрывая горечи, она заметила: - То, что ты побрился, ещё не значит, что ты трезвый. То есть теперь ему нужно будет доказывать свою состоятельность и способность проследить не только за остальными, но и за собой? Поднявшись навстречу матери, Нейтан собрался было возразить ей, и убедить, что теперь всё будет иначе, но она предупредила любые его слова, притянув к себе, и – неожиданно после предыдущего пренебрежительного тона – начала мягко увещевать: - Тебе надо выбираться, вернуть семью… чтобы твои дети тебя любили… это всё ещё возможно, – она говорила так, словно давала последние наставления перед тем как надолго исчезнуть. Мама-мама-мама, только она умела поражать внезапной и искренней проникновенностью – и одновременно заговаривать зубы! - Ты не убивала Кайко Накамуру, я же знаю, – вернул он её к началу разговора, давая понять, что не отступится, не выяснив правду. Усталые игры усталых людей. Впервые за долгое время стоящих так близко, лицом к лицу, не ждущих прощения, но имеющих сейчас только одну цель – сделать так, чтобы их грехи остались только с ними, не задев более никого. Чтобы хоть что-то исправить из того, что они успели натворить. - Я столько зла совершила в жизни, что неважно, за что меня осудят. - Позволь мне помочь, – Нейтан уже не скрывал мольбы. - Ты ищешь искупления, но помогая мне ты его не получишь, тебя просто убьют, – быстрым шепотом, как будто боясь в принципе произносить такое вслух, возразила она, – а второго сына я не могу потерять. У него будет ещё много возможностей кому-то помочь. Кому-то более достойному и более нуждающемуся в нём. А ей хватит того, что он будет жив. Это единственное достаточное и необходимое условие для всех остальных возможностей этого мира. Нейтан… Её Нейтан… никогда не получавший её любви даже наполовину от того, на что имел права – но всегда понимающий причины этого. Хотя сейчас она и сама не была уверена, что это того стоило. Что изменилось бы, не подавляй она свои материнские чувственные порывы? Кто теперь скажет… Глядя, как он подавленно качает головой, она слабо ему улыбнулась, словно спрашивая без слов – ты же понимаешь меня, сын? ведь понимаешь? – и, прильнув к его груди, почувствовала обнимающие её в ответ крепкие руки. И, пока Нейтан не мог видеть её лица, зажмурилась, чтобы не подпустить непрошеные слёзы, и уткнулась в его плечо. Воровка… Какое мучительное счастье – эти его объятья. Какая роскошь – взять у сына то, чего сама лишала его в детстве. Какая боль.