Степени

Он протянул ему фотографию, всё ещё не зная, где остановиться взглядом – на ней, или на стоящем перед ним в паре шагов человеке – как будто продолжая сравнивать изображение и реальность, как будто спрашивая о чём-то. Дыхание снова застряло где-то на полувыдохе, но он уже не понимал этого, и лишь схватился рукой за стену, когда его особенно сильно качнуло. Неуверенный, вспомнили ли его, но видя, что с Питером всё-таки что-то происходит, замечая, как изменился его взгляд, Нейтан всё-таки подошёл к нему, подхватив за локоть, но не решаясь на что-то большее. Он осторожно забрал у него фотографию и отложил в сторону, одновременно заглядывая в глаза, предлагая обойтись уже без посредников. Питер поднял руку, словно желая коснуться груди Нейтана. Его немного пугала та внешняя невозмутимость, с которой тот взирал на него. Не равнодушие, нет, но такая сдержанность, на поддержание которой требовалась либо действительная бесстрастность, либо такая несусветная сила воли, на которую он сам точно не был способен. И, не встретив возражений на обращённом на него неотрывном взгляде, он всё-таки прижал ладонь к чёрной рубашке. И чуть не задохнулся от силы и скорости колотящегося, кажется, прямо за ней, сердца – как будто не было между ними ни кожи, ни рёберной клетки, только эта тонкая чёрная ткань, не способная скрыть никаких его тайн. Колотящегося в точности, как у него. Только он не умел это так скрывать. Подняв свой всё ещё вопросительный взгляд на Нейтана, Питер только сейчас осознал, насколько близко тот к нему стоял. Очень близко. Так, что было видно, как вздрагивает жилка на шее, как проступили вены на лбу. Как напряжены лицевые мышцы и воспалены уставшие глаза. Реальные детали хлынули целым потоком, оживляя только что восстановленные воспоминания. Нейтан… Это Нейтан… Нет, тот не был невозмутим. Может быть, для кого-то, но уже не для Питера сейчас. Он не знал, как меняется сейчас сам. Словно вспомнив Нейтана – он возвращал самого себя. Прибывший сюда возмужавший и хмурый, с печатью проблем всего мира и одиночества в попытке их нести, он не видел, как сходит с него эта суровая личина, как валятся с плеч камни, как распахиваются глаза, и ломятся наружу чувства. Как наливается беспомощностью взгляд… Судорожно вдохнув, Нейтан наплевал на все свои предыдущие предосторожности, и, дёрнув брата за так аккуратно до этого придерживаемый локоть, с силой привлёк к себе. Жив… жив… Сдавив его, как в тисках, не в силах размениваться на меньшее, Нейтан замер так, не давая вдохнуть ни себе, ни ему, пережидая душевный спазм. До боли, почти до хруста в костях, и совершенно точно – до синяков на коже. Да, это Питер. Его Питер. Окрепший – Нейтан оторвался, наконец, от продавленных пальцами плеч, и провёл по спине, и ещё, и всё шире; коротковолосый – обхватил за непривычно стриженый затылок, привлекая ещё ближе к себе; и всё равно прежний – вдохнул его запах, ласкаясь о щёку, и в порыве упоения прижался к ней губами. И ещё, и ещё, сам не понимая, что делает, зацеловывая, утопая в этих бессознательных доказательствах жизни. Заставляя Питера выгорать в его руках, медленно и неумолимо. Воспоминания продолжали полниться новыми подробностями, но какая-то их часть почему-то ускользала. Ноги подкашивались, но Питеру не казалось ненормальным, что его, взрослого человека, удерживают почти на весу. Спина выгибалась в ответ гуляющей вдоль позвоночника ладони, голова кружилась от знакомого, сводящего с ума запаха, которого вдруг стало мало, и Питер, вздрогнув от нового острого напоминания, безошибочно уткнулся в своё любимое – он вспомнил! – место. То самое, где он минуту назад приметил бившуюся жилку, где было тепло и безопасно, и запах окутывал со всех сторон, а снизу щекотно тёрся воротничок. И где ещё быстрее, но как-то совсем обрывочно всплывали кусочки воспоминаний. Выпускной, жёсткая ткань костюма под горящими губами, смесь возбуждения и смущения, дрожь… Миллионы огней ночного города под ногами, колючая и влажная от пота щека, сумасшедшее счастье и жаркий успокаивающий шепот… Ливень, раздрай и поцелуй, и разбитое лицо Нейтана перед закрытыми глазами… - Я помню тебя, помню! – шептал Питер ему в шею, и хрипло выдыхал под усиливающимся от этих слов объятьем. Но чего-то ещё не хватало, и чего-то важного, однако он всё больше и больше уверялся в своих догадках, он уже почти не сомневался в том, кто они с Нейтаном друг другу, когда на его затылок легла тёплая ладонь, а щеки коснулось рваное дыхание. И ещё… и ещё… оставляя обжигающий след. Сознание совсем повело куда-то в сторону, из горла чуть не вырвался всхлип, тут же напомнив о «не реветь при нём», и, прикусив губу, Питер ещё сильнее подался к Нейтану, снова и снова обхватывая его плечи и пытаясь продышать окатившую его с ног до головы волну жара. Успокаивающе покачав его, Нейтан немного отстранился, заставляя посмотреть на себя, и обомлел от его поплывшего, полностью пропавшего вида, и своей двойной на это реакции: смятения и неги. Послушно уставившись на него, Питер принялся блуждать взглядом по его лицу, не стесняясь своей эйфории, ликуя от каждой узнаваемой чёрточки, и замирая от каждой новой, с трудом удерживая желание коснуться их: едва касаясь, провести ладонями; обхватив снизу подбородок, огладить шрам; дотронуться до потемневших век и углубившихся ямок в уголках рта, освобождая их от напряжения и боли; обозначить скулы, брови, не отрывая взгляда от серьёзно смотрящих на него глаз, внимательных и утомлённых, заставляющих ещё больше слабеть ноги. Ему так хотелось прикоснуться, что пальцы ныли, а сердце заходилось от осознания душевной обнаженности и абсолютной обоюдной близости с тем, кто стоял напротив. Но он всё-таки удержался. А потом у Нейтана дрогнули губы, словно тот хотел что-то сказать, но промолчал, и, знакомо облизнув их изнутри, так и остановился на половине пути к чему-то несказанному. Моргнув, Питер перевёл на них взгляд, и перестал дышать. Они манили до потери пульса, и Нейтан как будто замер в ожидании чего-то, но что-то всё же было не так. Питер никак не мог вспомнить, как касался их раньше. Не мог вспомнить, насколько они властные, или мягкие, или жесткие или ласковые. Он даже качнулся им навстречу, но, едва начав движение, всё же остановился, и, снова посмотрев с осоловевшим видом на почти такого же Нейтана, нашёл в себе силы спросить: - Мы с тобой…? – но не смог продолжить, терзая его ожидающим взглядом. * * * И мгновенно очнувшись, оледенев от одной только мысли, куда завела их эта встреча, и кляня во всём только себя одного, Нейтан снова прижал брата к себе, по возможности так, чтобы не дать тому шевельнуться, и, удерживая за шею, чтобы тот даже случайно не мог повернуться к нему лицом, зашептал на ухо: - Мы братья, Пит, – и почувствовав, как тот застыл, горячо добавил, – ведь это же здорово, правда? И, спустя невыносимо долгую паузу и пару горьких то ли смешков, то ли всхлипов, Питер наконец-то ожил и, закивав где-то там, в своём убежище, ответил: - Конечно, ведь это навсегда. Братья… И как будто сдвинуло последний засов, и остатки воспоминаний, последних, всеохватывающих, тёплых, спокойно подлетели и улеглись на давно ожидающие их полки памяти, принеся с собой и облегчение и горечь. Вот что он никак не мог вспомнить. Не фрагменты совместной взрослой жизни, а детство. Их детство. Нейтана – подростка, юношу, молодого мужчину. Себя – ребёнка, и тоже подростка, и всё не взрослеющего фантазёра. Их уменьшающуюся разницу в росте, но как будто увеличивающуюся – в возрасте. Их извечную разность, отличия во всём – и парадоксальную близость, не свойственную другим даже в более благоприятных к тому обстоятельствах. Что-то встало на свои места, что-то, чего ему мучительно не хватало, едва ли не самое важное из всего, что было стёрто из его памяти. Но среди заполненных полок стало особенно ярко видно новую, пустующую и вызывающую ощущение потери от мысли, что она никогда не будет заполнена. Никогда. А может, она была и не новая, но раньше, среди беспорядочных привычных завалов, Питер не замечал её, когда эта запретная зона, огороженная коваными прутьями и прячущаяся за тысячей замков, терялась среди прочих чувств и эмоций. И, до ужаса перепугавшись, что теперь никогда не сможет о ней забыть; чувствуя, как волна жара откатывается назад, сметённая всепоглощающим стыдом, Питер намертво вцепился в брата, боясь пошевелиться. Хотя хотелось вжиматься в него – как раньше – и шептать, что любит. Что скучал по нему даже тогда, когда не помнил. Не зная, что тот изнемогает от желания гладить его спину, и плечи, и привыкать к коротким волосам, и снова прижиматься к щеке. Ничего страшного – ни у того, ни у другого. Ничего такого, чего бы они ни делали раньше, ни на секунду не думая, что это может быть чем-то преступным. Но они стояли, зажмурившись и схватившись друг за друга, без слов и без движения, и только чувствовали, как разрастается внутри тоска. Но ведь ничего и не произошло – Нейтан изо всех сил старался убедить в этом своё бУхающее сердце, но получалось почему-то так себе. Он мог оправдываться как угодно перед самим собой, мог попробовать убедить в нормальности всего происходящего брата, он мог сейчас придумать кучу способов «ничего не заметить», но… Как теперь забыть завороженный взгляд Питера, когда тот смотрел на его губы, и изменившееся дыхание, когда начал приближаться к ним? И, самое главное, как забыть собственное онемение, охватившее кожу в ожидании этого прикосновения, и сожаление, пронзившее его, когда пришло понимание, что оно не состоится? Как вообще так получилось? Да кто он, и что за демоны в нём живут? Можно ли пасть ещё ниже? Питер – он просто запутался. И наверняка ничего толком и не понял, в этом потоке обрушившихся на него воспоминаний. Это затеряется, исчезнет, растворится во множестве других важных вещей. Ведь у них было столько всего! А этого… этого не было. И сейчас ничего не произошло. Просто Пит вернулся. Просто он жив. Просто Нейтан обязан не сойти с ума от этого факта. Он ведь помнит? – он всё ещё старший… * * * Медленно отстранившись, он отодвинул брата от себя, и, утаптывая внутри себя всё то, слишком острое и горячее, что было поднято из неведомых глубин его проклятой души, в экстренном режиме выдрал на свет из памяти, из тела, из рефлексов все свои умения по «удерживанию лица». Это не должно быть слишком сложно – увещевал он себя, глядя, как расцветает доверчивость в глазах стоящего перед ним Питера, делая того почти что прежним – это ведь он, его младший брат, которого он держал на руках, когда тому не было и недели, которому позволил тогда определить их отношения, ухватиться за свой палец, сам тем временем цепляясь за его бездонный младенческий взгляд. Брат, миссию по защите которого от всего и вся он принял на себя, даже не заметив, так легко, словно иных вариантов и быть не могло. От всего и вся, и от него самого тоже – но даже не подумал, что нужно было защищать и от себя, его бессменного сторожевого. За что уже едва не поплатился четыре месяца назад, и чего не имел права более допускать, ни в каком виде. Его вдруг обожгло осознание того, что именно он, человек, приучивший Питера к своему покровительству, способен причинить ему наибольший вред. Тем более сейчас, на границе между забытым и восстановленным, на новой точке отсчёта, не нулевой, но несгораемой, такой зыбкой и такой важной, определяющей весь их дальнейший путь – до конца, или до следующей точки. И он обязан сейчас ничего не загубить, никакими безумными порывами, никакой грязью. Не предать ни одно из ожиданий брата, даже из тех, что ещё не до конца ожили в памяти. Не предать его самого. Ну же! Это не должно быть так уж сложно! Выровнять дыхание и, снова и снова проваливаясь за знакомый рисунок радужки, в самую глубину расширенных в полумраке зрачков, попытаться соотнести всё это с реальностью, с тем, что это на самом деле Питер. Его младший брат, его снисхождение и восхищение, и вечное обрубание на полпути к небу, и перехватывание на полпути к земле. Нейтан сделал последний незаметный утихомиривающий вдох, и, прислушавшись к самому себе, удивлённо замер. Нет, не сложно. Он как будто впервые уставился на брата – всё-таки он его дождался! – и вдруг улыбнулся: - Это точно ты? И Питер, сам не замечающий, с какой тревогой ожидал от Нейтана следующего шага, как будто от этого зависела чья-то жизнь, рухнул в эту улыбку, чувствуя, как всё возвращается на круги своя. - Хочется на это надеяться, – с нервным смешком ответил он, и, пытаясь перебороть эмоциональное возбуждение, оглянулся, переводя внимание с брата хоть на что-нибудь, способное отвлечь от него, – во всяком случае, я узнаю свой дом, он точно остался тот же самый. Однако, произнеся это, он понял, что это не совсем так. Скользнул взглядом по куртке Нейтана, перекинутой через спинку кресла; по часам, заряднику, лежащим на комоде; коробке с кофе и по кружке с нарисованным на ней американским флагом, и остановился на последней, силясь принять факт её нахождения в этих стенах. Почему-то именно она поразила его больше всего. - Хотя кое-что всё-таки изменилось, – возразил он сам себе, возвращаясь взглядом к Нейтану. Тот пожал плечами. - Дурацкая кружка. Из штаба. Заскочил туда однажды, не хотелось лишний раз заходить к матери. Твою я берёг, а остальные у тебя… - …слишком маленькие, – хмыкнув, закончил вместо него Питер. Приподняв брови и шутливо вздохнув, дескать, что поделать, если так и есть, Нейтан подошёл к окутанной внезапным вниманием посудине, покрутил её в руках, словно желая что-то там высмотреть между белых на синем звёзд, вернул на место и застыл, не оборачиваясь, и не решаясь оторваться от неё взглядом. - Я жил здесь, пока… – хрипло начал он и, прокашлявшись, неопределённо взмахнул руками, – …пока ждал тебя. Глупо было спрашивать, почему именно здесь. И любой ответ прозвучал бы глупо. И Питер не спросил – и Нейтан не ответил. Только зачем-то уточнил после долгой и совсем не глупой паузы: - Я знал, что ты вернешься. На всякий случай. Чтобы Питер получше запомнил. Чтобы сделать ещё один стежок в его памяти, пришивая тот факт, что в каком бы безумии не плескался этот мир, среди него всегда будет оставаться неизменным тот островок, на котором он, Нейтан, будет ждать своего младшего брата. Всегда. Потому что иначе и быть не может. Обернувшись, он посмотрел на Питера – понимает ли тот? Питер понимал. Всё, что было произнесено, и даже больше, чем Нейтан мог бы выразить словами или даже взглядом. Режим эмпатии, в отсутствие касаний, был выкручен им на максимум, и та глубина эмоций, и напряжение, исходящие от брата, столь необычные для него, отдавались в Питере с таким резонансом, что он снова – уже который раз за этот день – забыл, как дышать. Всё тот же старший брат. Всё та же сила в нём. Но – и это Питер отчётливо сформулировал сам перед собой только сейчас – без единого заслона. Ни масок, ни скафандров, никакого укреплённого периметра. Такой, что страшно коснуться не только пальцами, но даже дыханием или слишком громким словом. Сильный – и незащищённый. До невозможности. До желания накинуть на него хоть что-нибудь, то ли чтобы никто не смог покалечить, то ли чтобы никто не видел, и даже не смел ни смотреть, ни пытаться дотронуться до этой оголённости. Питера кольнуло несколько не слишком ему знакомых до этого ощущений: страх за старшего брата – и превентивная ярость и ревность к тем, кто мог бы рискнуть шагнуть на тот островок, который Нейтан хранил только для него, но с которого снял полог невидимости со всех сторон, чтобы всегда и отовсюду Питер мог туда вернуться. Полностью подставляясь только ради каких-то гипотетических вероятностей. Без малейшей попытки защитить самого себя… как будто кроме возвращения брата больше ничего не имело значения… как будто он пытался этим что-то искупить… как будто иначе в дальнейшей жизни не было никакого резона… - Ты изменился, – невольно повторил вслед своим ощущениям Питер свои первые при этой встрече слова. - Кто бы говорил, – прошёлся взглядом Нейтан по особенно заметно прорезавшимся морщинам на лице брата, которое ещё несколько месяцев назад было совсем гладким и юношеским. Теперь в нём было очень мало юного, или беспечного, или наивного. Печать пережитого оставила за это время неизгладимые следы, и Нейтан мог только гадать, что же такого произошло с Питером. Он начал любить эти морщины, и тёмные круги под глазами, как только увидел, и полюбил – заранее – всё, что ещё было в брате нового, но чего он пока не заметил. Но это не мешало ему остро скучать по тому, за что раньше он только ворчал на него, и что казалось теперь безвозвратно утерянным. В груди резануло. Несносное сердце. И всё же, кажется, в Питере оставалось много от него прежнего. Того, что раньше было по умолчанию для всех – тот ведь никогда ни от кого не скрывался, а теперь появилось, только когда он произнёс имя Нейтана. Как будто скинул на ходу лишнюю шкуру, в которой прятался ото всех последние месяцы, и лишь тогда ступил на подготовленный для него братом островок, доверчиво и без оглядки. Доверчиво… Будет ли так всегда? Всё ли вспомнил Питер, или самое худшее осталось ещё под пеленой амнезии? Эйфория и потрясение первых минут встречи постепенно сходили на нет, освобождая место под другие, не столь обжигающие чувства, возвращая мысли Питера и Нейтана к более насущным проблемам. - Почему ты исчез после… – начал было Нейтан, но, решив не затрагивать вопросы, ответы на которые могли вызвать затруднения, спросил по иному, – зачем тебе был нужен Бишоп? - Он обещал, что поможет избавиться от способности, – сделав вид, что не заметил его заминки, ответил Питер. Непонимающе нахмурившись – он же грезил всеми этими суперсилами! – Нейтан не смог удержать своего вопросительного взгляда на брата. Тот отвернулся и подошёл к полкам, на которых стояли их фотографии. Похоже, обойти все эти сложные вопросы было не так-то просто. - Я чуть не убил тебя. - А я чуть не уничтожил целый город, – быстро ответил Нейтан, мысленно добавив: «и едва не потерял тебя», – притом, что всего лишь умею летать. Питер грустно улыбнулся. - Это была моя самая большая мечта, помнишь? Летать… Можно было бы отшутиться, но Нейтан лишь тихо сказал: - Помню, – разве можно было это забыть: преследующие брата с детства сны о полётах, и его визиты в штаб с щебетанием о собственном предназначении; шаг с крыши и развевающиеся полы плаща, и барахтанье между небом и землёй, и их соскальзывающие руки, и собственную ложь после, во имя спасения, как тогда казалось, – но зачем ты потом сбежал? – скатился он практически на шепот. Радость от встречи стремительно выстужалась. Питер прикрыл глаза. - Чтобы спасти тебя. Бишоп сказал, что ты выжил, но находишься в тяжёлом состоянии. Из-за меня, Нейтан. Из-за меня! И я травил себя его таблетками два долбанных месяца. А потом узнал способ тебя исцелить. Правда, тогда не слишком в него верил, но всё получилось. - Я видел тебя… там, в больнице, – после короткого молчания продолжил он, – видел то, что с тобой сделал, наверное, только ты мог после такого выжить. - Все закончилось, Пит. Мы оба здесь. Тот молча обернулся на брата. Не закончилось… Воспоминания о Нейтане оказались последним барьером для всей прочей прорвы информации, в том числе и для той, которая объясняла, кто такой Адам и что тот хотел сказать своей запиской. Нет, не закончилось. Но скоро закончится. Сразу после того, как Питер выполнит своё обещание и поможет Адаму спасти мир. В очередной раз. И, хотелось бы верить, что в последний. - Я должен расплатиться за твоё исцеление. Перед всем миром… и одним человеком. Сердце Нейтана на секунду сбилось с ритма. Только не опять. Только не снова. Он не готов его терять, даже на один день. Весь этот последний год, со всеми исчезновениями Пита, полётами с крыши и беготнёй с картинами, задержанием в участке и двухнедельной комой, осколком в затылке и тем часом или двумя ада, когда Нейтан думал, что тот мёртв, и, конечно, последние месяцы – всё это разом всколыхнулось в памяти, снова напоминая о непреходящем, не дающем ни секунды на передых, страхе за брата, совершенно не щадящего ни себя самого, ни нервы окружающих. Отведя взгляд в сторону, Нейтан, не сдержавшись, поморщился, взрезая лоб новыми морщинами, и, крепко смежив ресницы, покачал головой, то ли выражая несогласие с планами Питера, то ли пытаясь отогнать от себя подступающее марево паники. Тая во вновь охвативших его щемящих чувствах, Питер предпринял собственную попытку удержать эмоции, впившись ногтями в ладонь, и, как можно спокойнее, спросил: - Помнишь, когда ты был на войне, ты обещал мне вернуться? Тот открыл глаза и медленно и коротко кивнул, не отводя от него тяжёлого взгляда. - Я вернусь, Нейтан. Я вернусь! На исходе последних всполохов чувственного исступления их обоих вдруг пронзил страх, что уже ничего не будет так, как раньше, но момент безоглядного проявления эмоций был уже необратимо истончён, и этот страх остался висеть между ними, игнорируемый и неразрешённый. Питер со своим зароком не скулить при брате и вернувшимся намерением доказать собственную состоятельность – теперь исключительно для того, чтобы соответствовать. Нейтан, со своим само собой подразумеваемым доминированием, и вбитой в мозг программой защиты брата – теперь и от себя (и своих эмоций, и от своих вмешательств) тоже. И их ещё больше возросшая трепетность друг к другу, усугубляющая конфликт с тем, что они отказывались замечать – в угоду прорисовываемой обоими на ходу идеалистической островной картинки – угрожающая превратить новую спираль их жизней в замкнутый круг. Тройной залог того, что дальше всё будет лишь сложнее. Не сдержавшись, Нейтан хрипло усмехнулся: - Снова бежишь спасать мир? – да что такое с его горлом?! Простыл под пепельным снегопадом? Уже готовый к возвращению на склад, прислушиваясь к пробирающим его вибрациям, предшествующим перемещению, Питер замер, остановленный какими-то новыми интонациями в голосе брата. - У нас ведь неплохо получилось сделать это вместе, – сделал тот последнюю попытку если не удержать его, то хотя бы отправиться вместе с ним. Неплохо? Питер горестно мотнул головой, откидывая несуществующую чёлку. Нет, больше он не собирался рисковать никем, кроме самого себя. Тем более Нейтаном. Тот шагнул к нему, и Питер, испугавшись того, что может за этим последовать, упрямо, с сожалением и отчаяньем сжал губы, и растворился, как будто его и не было. Оставив брата смотреть на оставшуюся вместо себя пустоту и гадать, послышалось ли ему тихое «прости», или это был лишь шорох взметнувшихся вслед пространственному вихрю занавесок.