Степени

Нейтан. Он был как всегда идеальный. И как никогда – распахнутый настежь. Вроде бы такой, как раньше, в светлой рубашке – но без пиджака. И волосы не торчали беспорядочной гривой – но были не острижены, а только уложены, что выдавали упрямо торчащие на затылке завитки. И на лице – старое знакомое обаятельное всесилие, и взгляд твёрдый – но глазам миллионы лет и четыре месяца боли, и сомнений не оставалось, это не прошлое, это будущее. Будущее… Залитый вспышками камер коридор, плохо различаемые лица, и он, Питер, почему-то стоит рядом с братом перед трибуной, а сам Нейтан собирается что-то говорить. Что-то, способное изменить мир. На его лицо снисходит торжествующая уверенность и невесомая благодать, его губы шевелятся, но Питер не слышит ничего, кроме непрерывного щёлканья камер, плотно заполняющих небольшое пространство слепящими всполохами. Но самое важное ещё впереди, и перед тем, как явить это людям, Нейтан смолкает и оборачивается к нему, и в его взгляде – и обещание, что отныне всё будет по-другому, несоизмеримо лучше – и короткая идентификация их невидимого личного круга – мы вместе, мы здесь, мы живы, и это единственное, что останется прежним в новом мире, который мы меняем прямо сейчас. И он вновь поворачивается к репортёрам, и начинает говорить, а потом вдруг вздрагивает, и на его груди начинают расцветать два алых цветка, обрамлённых лепестками разорванной рубашки. Таких ярких, таких влажных, таких красивых цветка. И, наверное, от этой невероятной красоты, Питер падает на колени, на лету подхватывая своего возлюбленного брата, и бережно опускает его на пол. Тот божественно прекрасен в своей затихающей слабости, и Питеру хочется остаться вот так навечно, удерживая его в руках. Не видя камер, не чувствуя тяжести, обхватывая за шею, касаясь – между лепестками – груди. Раз за разом повторяя – Нейтан! – и жадно ловя ответные, почему-то беззвучные движения губ, угадывая в них собственное имя. Они смотрят друг на друга и этот взгляд бесконечен. Вокруг шумовая завеса, за ней – буря, а в их маленьком пузыре благословенный покой и сходящий с крика на шёпот голос только одного из них. Два красивых цветка дышат, пропуская сквозь себя воздух, разрастаются и пускают новые соцветия на руки Питера, а с них – на шею, скулы и волосы Нейтана. В его глазах нет страха, только сожаление и острое желание о чём-то сказать. Возможно, о том, о чём он не успел договорить перед камерами. А может, о чём-то ином, таком, что он пытается уместить между повторением имени брата. Беззвучно. Так жалко, что беззвучно. Он такой теплый. Он просто обжигающе горяч. Питер склоняется почти вплотную, не давая теряющему фокусировку взгляду брата соскользнуть в сторону, помогая удерживаться на себе. Это прикосновение к раю. Нейтан весь, полностью, целиком сейчас только его. Питер, наверное, счастлив. В груди всё сжимается от нестерпимой близости. И дико хочется плакать, наверное, от красоты… * * * Он еле проснулся. Измочаленный, с клокочущим в груди отчаяньем, зарывшийся с головой под подушку, вцепившийся зубами в мокрую и солёную простыню. Тело выгибало судорогой и очень хотелось выть, но, кажется, он разучился делать это по-честному даже в отсутствие брата. Только если во сне… Прикусив губу, удерживая рвущийся из груди скулёж, Питер выбрался из-под скомканного одеяла и заставил себя подняться. Вспотевшего, его тут же зазнобило, но свежий воздух определённо был сейчас тем, что нужно. Завтра, точнее, уже сегодня, был важный день. Адам откуда-то уже знал место проживания миссис Виктории Пратт, было заметно, что он порядком подготовился ко встрече с Питером, и они, не теряя времени, ещё с вечера отправились туда. На машине, которую тоже откуда-то добыл Адам; не по воздуху и не перемещаясь в пространстве – совсем уж походя использовать свои способности Питер так и не мог. Только в экстренных случаях, да и то, их экстренность по-прежнему определялась его разумом неизвестно по каким критериям. В голове понемногу стало проясняться, и лютая безысходность постепенно сходила на нет, оставляя за собой тусклую горечь. Что он здесь делает? Питер оглядел комнату отеля, слабо освещённую пробравшимся с улицы отблеском фонарей – всё самое необходимое, весьма добротное, но такое безликое, что даже при желании привнести сюда что-то своё вряд ли бы получилось что-то путное. Если только всё убрать, соскрести до штукатурки, и начать с нуля. Он чувствовал себя таким же. Кому-то необходимым, на что-то способным, но абсолютно безликим. Вспомнив всё – он не вернул себе осязания собственной жизни. Но и с нуля не хотел бы начинать. Предприимчивые люди позаботились о предоставлении ему такой возможности, и ему это совсем не понравилось. Ирландия отчасти спасла его, но там… он тоже был пуст. Сейчас, бог знает где, в темноте и с разумом, ошпаренным кошмаром, он мог себе в этом признаться. Последний раз, когда он точно знал, что и зачем делает, что и почему хочет, он бежал на полусогнутых к госпиталю, с обгоревшим братом на руках. Миллионы лет и четыре месяца назад… За окном проехала машина, раскрасив ненадолго пустые стены пробегающими полосами света. Стенам это мало помогло. Хотя зачем стандартному номеру придорожного отеля, пусть даже и вполне приличного, быть каким-то там особенным? Это вряд ли увеличит количество постояльцев, редко задерживающихся дольше, чем на одну ночь. Им главное – мягкая кровать. Адам остановился в соседнем безликом близнеце и наверняка видел сейчас десятый сон. Сон… В груди снова заколотилось, и Питер еле сдержал рвущийся наружу солёный спазм. Он помнил его не целиком, какими-то обрывками – влагу под своими пальцами, затухающие глаза Нейтана, вывернутое наизнанку счастье, истекающее кровью в коридоре, переполненном беснующимися репортёрами. И после – больница, ледяной пол и целая вечность на этом полу перед закрытыми дверьми в ожидании вердикта, опустевшая реанимация с неподвижным, не спасённым телом; и мирные, чёрные, контрастные дуги ресниц на белой обескровленной коже. И холод, ошпаривший пальцы и губы, когда он коснулся упокоенного лица брата. Питер с размаху прижал ладонь ко рту, впиваясь зубами в кожу, застилая болью память о том холоде. Это было ещё страшнее, чем те видения перед взрывом. А может, и не страшнее, но тогда он ещё не знал, что такое потерять брата; не жил в уверенности, что больше никогда его не увидит. Испытывать такое повторно представлялось невыносимым. А уж целых две вероятных смерти брата в ближайшие дни… Одна из возможных будущих реальностей сказала ему, что Нейтан погибнет от вируса в самом скором времени. Его сон сказал ему, что Нейтана застрелят, и – Питер перевёл взгляд на свою одежду, ту самую, в которой он был во сне – скорее всего, завтра. В два раза больше страха. В два раза больше того, с чем он был готов мириться. Спросонья, ошалевший, с никак не желающим успокоиться, то сжимающимся, то заходящимся сердцем, он хотел две вещи: оказаться сейчас там, где был Нейтан – и чтобы как можно дольше не наступало утро. И весь этот завтрашний грёбаный важный день.