Степени

Завтрашнему дню было всё равно, насколько его ждут и насколько он важен. Он просто наступил и был, кажется, ещё более будничным, чем любой другой день. Лица редких встретившихся людей были совершенно обычными; погода не бушевала, не слепила, не хлюпала, не расцвечивала небо радугой; не было никаких знаков или намёков на то, что сегодня должно произойти что-то из ряда вон. Или не произойти. Виктория жила в какой-то несусветной глуши. Решив, что к ней пойдёт один Питер, они остановились за пару поворотов до её дома и вышли из машины. Адам был утомительно прыток, и всё суетился, разъясняя, насколько опасна и непредсказуема может быть миссис Пратт. Питер вздрогнул, когда увидел протянутый ему пистолет. В памяти сразу же всплыли расползающиеся по рубашке Нейтана кровавые пятна. Так что, покивав на все предостережения своего партнера по спасению мира, он категорически отказался от подобной «помощи». Никакого оружия. Тем более сегодня. Даже в собственных руках. * * * Дробовик в руках миссис Пратт почему-то впечатлил его гораздо меньше. Возможно потому, что прежде чем она его предъявила, он достаточно хорошо сумел уловить её красноречивый эмоциональный посыл. А возможно потому, что уровень нелепости всего сегодняшнего дня, крепчающий с каждым новым шагом, истощал на корню весь его инстинкт самосохранения, заставляя сомневаться в том, что всё происходящее – это явь, и более походя на сон, чем кошмары сегодняшней ночи. Как будто тебе нужно пройти ряд заданий, правильно их выполнить, добраться в конце до главного приза, и только тогда ты сможешь проснуться и начать делать действительно важные дела. А если ты что-то во сне и провалишь – то ничего страшного, можно ведь просто отмотать всё назад, и начать проходить заново. Ближайшее задание не выглядело слишком простым, но и испугаться его как следует у Питера не получалось. Конечно, направленное на тебя дуло не слишком способствует зарождению откровенного разговора, но ожидать тёплой встречи от женщины, добровольно прекратившей все контакты с миром ещё тогда, когда Питера не было на свете, было бы слишком наивно даже для него. Поэтому он просто спокойно объяснил ситуацию – без лирических вступлений и прочих лишних слов – о вирусе, о будущем, которое он самолично видел, и о том, что всё это произойдёт в ближайшие сутки. Хотя рассказывать об этом человеку, якобы некогда самому чуть не распространившему вирус, было не слишком логично, но он отчего-то не сомневался в том, что делает и говорит. И не ошибся. По крайней мере, она опустила дробовик, и кивнула в сторону дома, что само по себе выглядело невероятно огромным авансом доверия. Питер ещё больше оценил это, когда зайдя в дом увидел газетные вырезки с информацией по убийству мистера Накамура и инцидентом с матерью в полицейском участке. Оружие было не просто следствием отшельничества и многолетней выдержанной паранойи, оно было средством вполне обоснованной самозащиты, и Питер и знать не хотел, насколько хорошо миссис Пратт умела с ним обращаться. Судя по бодрому перещёлкиванию затвора – более чем. Она знала, чей он сын, и это не прибавило ему очков в её глазах, скорее было антирекламой. Их общение получилось не слишком приятным и длительным, однако его откровенность и невесть откуда взявшийся энтузиазм во время рассказа о катастрофичности будущего, кажется, пробили брешь в её хмуром недоверии. Не то чтобы она сразу же узрела в нём истинного спасителя человечества, но, тем не менее, не изменяя своей грубоватой прямолинейности, поделилась с ним интересующей его информацией, перехватила поудобнее дробовик и недвусмысленно ткнула им в сторону двери. Дважды повторять не пришлось. Хотя Питер не чувствовал, что разговор закончен в той мере, что полностью удовлетворила бы его внимание, но дальнейшая настойчивость определённо была бессмысленна. Адам почувствовал неладное, когда вернувшийся к машине Петрелли передал ему слова Виктории о том, что вирус хранится в Нью-Мехико – на его памяти там никогда не было отделений компании – но не успел он толком в этом усомниться, как его грудь пробила изрядная порция дроби, оставив после себя зияющую дыру. Питера постигла та же участь, и неизвестно, чем бы это всё закончилось после того, как миссис Пратт привела бы в действие свой план по снесению головы Адама с расстояния в один метр – весьма вероятно, что подобного обращения не пережил бы даже бессмертный – однако Питер взял реванш по способам удивления. Он не умер, как она того ожидала, и, помешав ей выстрелить в Адама, категорично вернул инициативу в свои руки. Тот неприятный факт, что их безоглядно перестреляли без объяснения причин, послужил достаточным доводом в пользу того, что их незаконченный, и, как выясняется, лживый, разговор с миссис Пратт нуждается в продолжении. Абсурдность происходящего терялась на неведомых высотах. Питер был абсолютно дезориентирован и, на радость своему напарнику, наконец-то зол. - Почему вы соврали, Виктория!? - Ты же с ним! И поможешь Адаму распространить вирус! - Распространить? – возмутился Петрелли, – я хочу найти вирус, чтобы уничтожить его! - Тридцать лет назад Адам вломился в мою лабораторию, и я не позволила ему забрать вирус и погубить всех! А теперь он хочет всё повторить! Упомянутый злодей со смиренным видом стоял в отдалении, слушая перепалку двух разъярённых праведников, и наслаждался всей этой кутерьмой, которую он умудрился насеять. А ведь, по сути, не сказал ещё ни слова! Одного его вида оказалось достаточно, чтобы довести Викторию до хладнокровного убиения, и ладно бы только его, но Питера, совершенно незнакомого ей парня, только за то, что он с ним. Надо же... Ту самую юную, трепетную, охочую до чудес, тридцатилетней давности Викторию... Он кинул косой взгляд на всклокоченную ощетинившуюся женщину в неопределённых летах, привязанную к стулу и мечущую на них яростные взгляды, и внутренне передёрнулся. А ведь когда-то он казался чуть ли не самым старшим из основателей. Но, пожалуй, пора было прекращать её самооправдательную речь, не то, неровен час, Питер начнёт ей верить. Хотя как можно было верить ей – Адам обернулся и убедился, что она выглядит ещё более безумной, чем несколько минут назад – и не верить ему, спокойному, рассудительному, не машущему дробовиком и не плюющегося ядовитыми колючками, человеку? Глупый вопрос. - Я вломился в лабораторию, чтобы не дать вашей компании погубить весь мир! – с торжественным видом втиснулся он в раскалённый спор. - Но ведь ты убил Кайко! – экспрессивно возразила пленница, – и остальных! А теперь моя очередь, так ведь?! Адам – убийца, – отчаянно продолжила она, обратившись уже к Питеру, – а раз ты с ним, то и ты такой же! Как и твои родители! Какая жаркая дуэль. Какой эмоциональный спектакль. Питер еле успевал переводить свой насупленный взгляд с Виктории на Адама и обратно. Его эмпатия сконфуженно молчала, бессильная что-либо рассмотреть сквозь плотную завесу бредовости происходящего. Проклюнувшийся ночью вопрос о том, что он вообще делает, представал в новом ракурсе. Он не знал миссис Пратт. По большому счёту, он не знал и Адама. Он не имел никакого представления о том, что случилось тридцать лет назад и что-то ему подсказывало, что сейчас, в криках сверкающего очами сотоварища и накрепко связанной Виктории, он ответа не услышит. Едва ли не единственным, что Питер знал о ком-либо из присутствующих, так это то, что Адам спас жизнь Нейтану – и что миссис Пратт некогда разрабатывала искомый вирус и должна быть в курсе, где тот может храниться. Снова разозлившись – теперь неизвестно на кого больше, на них или самого себя, или на весь этот дурацкий день в целом, полный решимости выяснить уже, наконец, где находится этот чёртов штамм сто тридцать восемь – он подошёл вплотную к пленнице и не подразумевающим возражений тоном порекомендовал ей поделиться своими соображениями по этому поводу. Прямо как его старший братец – подумал стоящий в стороне и бдительно за всем этим наблюдающий Адам. Он успел поближе ознакомиться с хрониками семьи Петрелли и прочих основателей за месяц свободы. Человек, которому он спас жизнь, интересовал его даже меньше других, но упоминаний о нём в прессе было едва ли не больше, чем у всех остальных, вместе взятых. Нейтан Петрелли вызывал интерес публики даже после ухода с поста конгрессмена. Яркая сволочь. Истинный сын своих родителей, с которым Питер не имел абсолютно ничего схожего. По крайней мере, раньше Адам ничего подобного не замечал. Но сейчас… Этот пронизывающий, лишающий воли взгляд. Это каменное лицо и негромкий голос. Нейтан номер два. Матушка Петрелли умерла бы от умиления. Но миссис Пратт оказалась крепким орешком. Или глупым – это с какой стороны посмотреть. Она послала Питера к чёрту и отказалась говорить. Не то чтобы откровенность могла бы её спасти, в исходе данного визита у Адама не было сомнений, но всё-таки было интересно, как далеко она зайдёт в бессмысленных попытках утаить местонахождение вируса. И как далеко зайдёт Питер в попытках этот секрет узнать. Кто кого? Битва с зеркалами, пока настоящий злодей – с напускной тревогой и внутренним восторгом от самого себя – лишь наблюдает со стороны и изредка перенаправляет бойцов. У Виктории, конечно, не было шансов. Перепробовав все методы убеждения, Питер прибегнул к последнему доступному ему средству. Весьма условно приемлемому средству. Пока где-то там, в Нью-Йорке, следователь Паркман в погоне за именем рыжеволосой беглянки размашисто переступал через собственные принципы, ломая ментальные блоки его матери, Питер проник в мысли этой самой беглянки, пусть и не причиняя ей физическую боль, но, несомненно, руша при этом всё, что имело для неё хоть какое-то значение. Перечёркивая весь смысл её тридцатилетней жертвы. Это был конец. Разбивших лбы в кровь бойцов развело по разным сторонам. Виктория, в явном аффекте, выла раненым животным и рвалась из пут, срывая на запястьях кожу. Питер стоял перед ней, опустошённый, не испытывая ни радости, ни гордости от того, что добыл необходимые сведения, и уже почти машинально прикрываясь сам перед собой поистёртым фактом спасения Адамом Нейтана. Поводья управления ситуацией лежали брошенными посреди опустевшей сцены, пленница не могла до них дотянуться, а Питер уже собирался уходить. И всё, что оставалось сделать Адаму для красивой и логичной точки этого действа – это подойти и развязать верёвки, удерживающие Викторию. Не торопясь, чтобы не вызвать подозрений, но и не медля, чтобы никто ничего не успел сообразить. Якобы чтобы отпустить. Вроде бы из великого гуманизма. Заметить проблеск недоумения в глазах Питера, и как будто бы не успеть остановить прыткую от навалившихся свобод и надежд Викторию, схватившую дробовик и направившую его на растерянного чтеца мыслей. И выстрелить ей в спину, вскинув прихваченный с собой «на всякий случай» пистолет. В полном соответствии с абсурдностью сегодняшнего дня. * * * Брести, брести, брести вперёд. С трудом продираясь через всю эту нелепицу, без оглядки, к спасению мира и возвращению к Нейтану, к спасению Нейтана и возвращению к миру, в месиве из прошлого, настоящего и будущего и неразличимых масок убийц и их жертв. Брести – в поисках того всевидящего ребёнка, которым он некогда был, и которого то ли стёрли вместе с памятью, то ли он сам убил себя в приступе отчаянья из-за того, что чуть собственноручно не погубил своего брата. Потерянного, так и не вернувшегося даже вместе с памятью, ребёнка. Как раньше всё было просто. Сейчас не верилось, что так вообще может быть. Казалось, что каждый из живущих ходит по земле с десятифунтовыми гирями, едва передвигая ноги, а воздух весь пронизан разлетающимися лентами, не дающими увидеть дальше вытянутой, раздвигающей их руки. И то, если найти в себе силы её протянуть. А сил не хватало. Просто катастрофически не хватало. Раньше он черпал их отовсюду – сейчас буквально всё отбирало их. Он был как древний аккумулятор, каждый шаг вперёд требовал дополнительной подзарядки, новых усилий, тяжёлого внутреннего диалога. Ему приходилось обосновывать самому себе каждый свой поступок – тогда как прежний ребёнок делал всё, не задумываясь. И, вроде бы, делал правильно. Всегда. До момента взрыва. Единственный его промах, кажется, его и убивший. Чёрт бы с ним, с тем ребёнком, засидевшимся в двадцатисемилетнем теле, но почему-то Питеру казалось, что, не вернув его, он не сможет вернуть Нейтана. Нет, конечно, сложись всё благополучно, и они наверняка будут регулярно видеться, и общаться, быть может, даже не реже, чем раньше. Но то необъяснимое, что раньше воспринималось как само собой разумеющееся и чувствовалось незыблемой, неотъемлемой частью их жизней, сейчас казалось ускользающим. Питер не понимал, почему; не понимал, с какого перепуга его сердце вдруг так всполошилось в страхе перед какой-то абстрактной потерей чего-то призрачного, чуть ли не перекрывающей возможную гибель мира, и стоящей в одном ряду с возможным покушением на брата. Он был слеп, безрук, беспомощен перед тем, чего не мог понять, он не чувствовал себя самого. А ему нужно было спасать мир и брата. Нейтана – даже дважды. Он бы убил себя, если бы был уверен в том, что это поможет. Но ему пришлось наблюдать за убийствами других и разменивать чужие жизни в обмен на нужную ему информацию. Он убил бы себя просто так, без пользы для других, но если спасение мира он и мог бы доверить кому-то другому, то спасение Нейтана – ни за что. Поэтому он брёл, и брёл, и брёл вперёд. То и дело подводимой игрушкой. Внешне вполне энергичной, но на деле – бесконечно инертной и зависимой. Избегая резких движений, упорно приближаясь к ближайшей поставленной цели – тайне, отнятой вместе с жизнью миссис Пратт. Плечом к плечу с человеком, клянущимся в любви ко всем людям, но повинным в смерти как минимум двоих. Тоже ведь бред. Но если не верить тому, кто на твоих глазах спас твоего брата – то кому тогда? Уж точно не прочим основателям компании: зная некоторых из них, включая собственных родителей, пережив «план Линдермана» со взрывом и эксперименты Бишопа с лекарствами, Питер запросто мог поверить в любые их прегрешения.