Степени

- И долго нам ещё расплачиваться за ваши грехи? – Нейтан обернулся на мать, не выдержав её «светского» разговора с Паркманом, и припечатывая взглядом, под которым вздрагивали даже самые сильные его противники. Паркман примолк, парализованный ощущением, что всю квартиру Питера, в которой они сейчас находились, наэлектризовали до такой степени, что, казалось, коснись чего-нибудь, или сделай неловкое движение, и тебя так шибанёт, что живым бы остаться. «Волшебная сила» семьи Петрелли, чёрт бы их побрал, как они вообще выживают друг рядом с другом?! Мать не повела и бровью. Не отводя пронзительного взгляда от сына и совершенно не глядя на Паркмана, она сухим жестом вернула последнему очередную «визитку» Адама – обрывок снимка с Викторией Пратт, перечёркнутый особым символом и извещающий о том, что ещё один из основателей насильственно покинул этот свет – и направилась в сторону Нейтана. Не торопясь, рассекая наэлектризованное пространство, как нож масло, погружаясь в свою привычную стихию словесных игр и внешних приличий. И как будто ничуть не тяготясь повисшим напряжением. - Адам хотел отомстить тем, кто предал его… Какая филигранная работа! Нейтан не знал, что чувствовал сильнее: досаду или восхищение. Строго дозированная капля тепла в прохладном речитативе, немного блеска в глазах, мягкость шагов и плавность движений. Дорогая мама несомненно вернулась в прежнюю форму. Только для кого она это всё сейчас демонстрирует? Паркман примёрз к полу, боясь сделать лишнее движение, а он сам… неужели мать думает, что на него это всё ещё действует? Он покачал головой, сложив на груди руки, и, присев на край комода, аккурат рядом с фотографией брата, уставился в окно. - Теперь всё кончено, Нейтан, – увещевала она, – всё кончено. Приподняв бровь, он с едва заметной горькой насмешкой глянул на мать, и, противореча всему своему иронизирующему виду, и мимике, и лёгкому тону, снова отвернулся и бросил уже куда-то в сторону, как нечто не особо значимое, вспомнившееся лишь по случаю: - Питер жив, – расстраиваясь из-за всё ещё реагирующего на это словосочетание ёкающего сердца и зачем-то стараясь никак не подать об этом вида. Он прятался за свои сложенные руки и будничный тон – не столько для того, чтобы обмануть мать, сколько лишний раз дать понять ей, что та утратила его доверие – но, не выдержав, снова посмотрел на неё: и зло, ненавидя за все её деяния, и болезненно нежно – за искренность её потрясения. Сейчас, стоя спиной к Паркману и глядя прямо в глаза старшему сыну, она была лишь матерью, только что узнавшей о том, что его брат, и её младший сын, жив. И насколько ей было непросто, можно было только догадываться. Потому что, в отличие от Нейтана, она уже успела смириться с потерей Питера, и внутренне похоронила его. Нейтан – лишь дождался его из немыслимо долгого путешествия. Она – фактически воскрешала из мёртвых. - И он заодно с Адамом, – голос Паркмана ворвался в их переполненное смыслом молчание безо всякого трепета, – и, похоже, они вместе убили Викторию Пратт, там повсюду их отпечатки. Миссис Петрелли, не дыша впитывавшая каждое произнесённое им слово, резко вдохнула и выдохнула, и с какой-то невиданной для неё бесхитростностью и мольбой во взгляде шагнула к Нейтану, словно желая что-то сказать, или спросить, но, споткнувшись о его неподъёмный взгляд, промолчала. Ну же! Это ведь её территория, её вотчина – убийства, обманы, подмены моралей, использование всех и вся – что угодно, если только она видит в том смысл! Нейтан с трудом держался, бесшумно, но тяжело выдыхая сдавивший грудь спазм, глядя на мать по-взрослому обвиняюще и одновременно по-детски обиженно, переходя от прищура – такого, какой часто бывал у его отца, к распахнутости – почти такой, как была у брата. И, чувствуя, что ещё секунда, и он сорвётся – на крик, обвинения, или истерику, он сам не знал, на что – отвёл взгляд, прерывая их так и не начатое объяснение, давая понять, что даже на это у матери нет права, после всего ею содеянного. «Проглотив» это, но не позволяя себе согнуться ни на йоту, миссис Петрелли продолжила своё застывшее было движение и прошла дальше, отвернувшись ото всех так, чтобы не было видно её лица. - Мы этого не хотели… Нейтан только поморщился – сколько раз он уже слышал эти сказки, – но перебивать не стал. - Тридцать лет назад мы объединились, чтобы изменить мир. Чтобы всё исправить. А Адам очень хорошо представлял себе историю человечества… и мы ему поверили. И я поверила. И Линдерман и твой отец тоже, – всё также не поворачиваясь, сказала она. - Но Боб сказал, что вы его заперли. - О нет… – протянула миссис Петрелли, окунаясь в воспоминания тех времён, – не сразу. Поначалу я ему помогала, – тихо произнесла она, как будто желая тоном голоса уменьшить тяжесть произносимых слов. - Ты… что? - А потом Адам решил, что мир не заслуживает спасения, – проигнорировала она возглас сына, – и что его надо просто вычистить непреодолимым вирусом. И когда уже всё было на грани, я поняла, насколько это ужасно. - Правда? – скептически заметил тот, – вы с Линдерманом хотели взорвать Нью-Йорк, чтобы спасти мир! Что-то мне не кажется, что ты передумала, мама! Нельзя сказать, что ей были так уж невыносимы враждебность и сознательные уколы со стороны Нейтана. И не такое переживала. Нельзя также было сказать, что они ей были безразличны. Как и всю жизнь, она разрывалась между тем, чтобы обнять сына – и встряхнуть его. Или повернуться к нему с ледяным достоинством – или закрыть лицо руками, не имея сил смотреть ему в глаза. Но она, конечно, не была бы собой, если бы сделала что-то из вышеперечисленного. Она была вдовствующей королевой клана Петрелли, и, какими бы шокирующими не были только что узнанные новости, и какой бы откровенной не была её исповедь о прошлом, в первую очередь её всегда волновало настоящее – и что она могла из этого настоящего извлечь для будущего. Резко обернувшись, она, даже не глянув на сына, обратилась непосредственно к Мэтту Паркману, человеку, который несколькими часами ранее фактически изнасиловал её разум в страстном желании добраться до сведений, предоставлять которые добровольно она категорически отказалась. - Только способности Питера могут позволить проникнуть в хранилище. Поэтому Адам его и выбрал его. - И где же вирус, миссис Петрелли? - В Одессе, в Техасе, – без малейшей заминки твёрдо выдала она ему свято хранимый десятилетиями секрет, и, посмотрев, наконец, на сына, давая тому понять, что теперь это их общее дело, уточнила, – Прайматек. Спокойно и деловито, как будто отдавала распоряжения по поводу праздничного обеда в своём доме. Переглянувшись, Мэтт и Нейтан кивнули друг другу. Они займутся этим. Вместе. Незамедлительно. О Питере Нейтан старался пока не думать. Здесь, рядом с матерью, он не мог здраво о чём-либо рассуждать. Он подошёл к ней, пронизывая говорящим взглядом, уничижающе выдохнул, то ли не найдя подходящих слов, то ли не сочтя её их достойной, покачал головой, и, отвернувшись, направился к выходу. До этого стоявшая не шелохнувшись, она схватила его за руку и дёрнула на себя, акцентируя важность того, что собиралась сказать. - Адам не отступит. Надо выпустить пулю прямо в голову. Только так. Высвободившись, Нейтан промолчал, лишь взглядом подтвердив, что принял её слова к сведению, и, позвав за собой Мэтта, вышел из комнаты, оставляя мать дожидаться результатов их поездки в Техас постфактум, здесь, в квартире Питера или где угодно, где она не сможет больше ни на что повлиять. «Если не сможете остановить Питера, вам придётся его убить». Уже практически вышедший вслед за Нейтаном, Мэтт, поражённо оглянувшись, уткнулся в несгибаемый взгляд враз постаревшей миссис Петрелли. «Прямо в голову» – мысленно продолжила она, не давая поводов сделать вид, что ему пригрезилось. Проводив взглядом медленно попятившегося, и затем пулей выскочившего из квартиры Мэтта, она ещё какое-то время стояла, глядя на закрытую дверь, оценивая то, куда она сейчас отправила старшего сына и к чему подтолкнула Паркмана. Если кто-то и мог управиться с бессмертным безумством Адама – так это Питер. Если кто-то и мог управиться с запутавшимся, или не запутавшимся, или каким угодно Питером – так это Нейтан. А Паркман… это просто страховка. На самый крайний случай, который тоже следовало учесть. Это было, наверное, чересчур даже для неё – попросить убить собственного сына, которого она только что обрела вновь. Нашёлся бы хоть кто-то, кто не счёл бы её чудовищем? Даже среди тех, кто знал, что Питер вряд ли бы смог спокойно жить, считая себя повинным в чьей-либо гибели. Тот Питер, которого она помнила. Если же он изменился настолько, что в здравом уме следует за Адамом… то стоит ли тогда горевать об убиении того, кто и так уже мёртв? Умение любить, не находясь в зависимости от этого чувства, к сожалению, никак не помогало ей с ответом на этот риторический, по сути, вопрос.