Степени

- Питер… Пит… только не убегай больше, пожалуйста… не убегай… – он бормотал, пробираясь всё дальше, до плеч, и, наверное, чересчур крепко удерживал брата, но боялся даже на секунду выпустить его. Закрыв глаза, потому что так было легче, не отвлекаясь на бесполезное сейчас зрение, чувствовать Питера – его сведённые мышцы, нервную дрожь и очень странный пульс, не быстрый, но агрессивный, лупящий изнутри по венам, вздувающимися ему в такт, и то ли толкающий, то ли ласкающий прижатые к ним соскучившиеся пальцы. Как заколдованный, Питер уставился на приближающееся лицо Нейтана, на его зажмуренные глаза. На углубленные усталостью морщины, взметнувшиеся вверх в сосредоточенной мольбе брови и не перестающие нашёптывать что-то успокаивающее губы. Самое опасное лицо, какое только могло быть сейчас для него, обезоруживающее не только и не столько перед братом – перед которым он и так всегда выкладывал весь свой арсенал загодя, за пределами их круга – но и лишая всего снаряжения по укрощению жажды и прочих… желаний… Веки Нейтана подрагивали, как будто даже так он продолжал вглядываться в пустоту перед собой, прошивая насквозь всё на своём пути и оставляя физическое ощущение касания – на коже, и под кожей, и где-то там глубоко внутри. Повергая в дрожь и хаос. Да что же это… Внутренности скрутило в панической атаке, сердце истерично затрепыхалось, не зная, то ли трусливо затихнуть, то ли выскочить из груди. - Оставь меня! – рывком попытавшись выпутаться из его хватки, но потерпев неудачу, Питер вонзился зубами в злополучную, и без того истерзанную сегодня, нижнюю губу, прокусывая её до крови, и сбросил с себя, проклиная, никчёмную невидимость. Нет, он не простит мать за это – открыв глаза, Нейтан едва сдержался, увидев, наконец, брата – вот за это точно не простит. Напряжённый до такой степени, что казалось, вот-вот – и его нервы лопнут, а жилы с треском разорвутся, тот продолжал упрямо упираться Нейтану в грудь, не подпуская к себе. Одолевающие его демоны были почти осязаемы, а, вспоминая, как сам боролся с монстром внутри себя, Нейтан боялся представить, что творится сейчас с Питером, как тот вообще сейчас хоть как то держится. А ведь его монстр был надуманным, а Питер впустил в себя настоящего. Впустил по наущению матери, и теперь не справлялся с ним, сбегая, похоже, не только от брата, но и от самого себя. Измученный, злой, уязвимый. С этой своей приобретённой во время ирландского беспамятства складкой на переносице, за которую так полюбил прятаться; нездорово блестящими, то и дело сбивающимися с линии взора, глазами; желваками, ходящими ходуном. Если только смотреть – почти на себя не похожий, если закрыть глаза – родной до одурения, если и смотреть и чувствовать – пробуждающий желание пойти и кого-нибудь за него убить. Мать – за чёртовы советы, Сайлара – за щедрый делёж, его самого – за то, что полез, как всегда, сломя голову, в самое пекло. Спаситель мира… Да пусть бы он провалился, весь этот мир! Вместе с родителями и генетическими экспериментами! Всё – ложь и бред! Всё, кроме брата. Измученного, злого, уязвимого брата, вызывающего сейчас у Нейтана практически те же чувства, что и двадцать с лишним лет назад, когда, забравшись на дерево, или под кровать, он мокро сверкал оттуда глазами и, надув губы, отказывался сообщать причину очередной печали. - Не оставлю, – глухо сказал он, обещая Питу и угрожая его демонам. - Ты не понимаешь, – ещё сильнее упираясь, замотал головой тот, – я опасен! У меня способность Сайлара! Но Нейтан не собирался его отпускать. Не теперь, когда он только-только его нагнал. - Я знаю, знаю… – прошептал он ему, успокаивающе поглаживая большими пальцами края ключиц. Знает… и не отталкивает. Удерживает, несмотря на риск. Бесстрашный старший брат. Питер сжал кулаки, сминая в них края расстёгнутой до середины груди рубашки, цепляясь за неё, цепляясь взглядом за лицо Нейтана, серьёзное, не позволяющее усомниться в том, что тот примет всё, что только ни будет происходить с братом. Как в детстве. Как на Кирби-Плаза. Как всегда. Сжал – и ослабил, высвободив рубашку, но не опуская рук, а выставляя их перед собой блоком, в защитном жесте. Защищая не себя от брата, но его от себя, до умопомрачения желая уткнуться в него, забыться – и до ужаса этого боясь. Повинуясь исчезнувшему сопротивлению, Нейтан машинально подобрался ближе, почти упираясь о выставленные локти. - Послушай, мы со всем разберёмся, – с трудом удерживаясь от того, чтобы, вытерев кровь на прокушенной губе, взять под подбородок, приподнять к себе лицо сникшего скукожившегося брата, Нейтан принялся разминать его окаменевшие плечи и склонился к нему сам, заглядывая под насупленные брови, – вместе, – веско добавил он, дождавшись ответного взгляда, – ты научился контролировать остальные способности, справишься и с этой! Как всегда, непременно находя для любого кошмара вполне исполнимые решения. Которые до этого могли казаться сколь угодно эфемерными, настолько, что даже было смешно их просто произнести вслух, но после его озвучивания неизменно обретающими очертания, так, что становилось хотя бы понятно, с какой стороны к ним подойти. И исполнить. Это срабатывало. Всегда, когда Нейтан точно понимал проблему. Но сейчас он говорил только о способности. Нарочно или нечаянно умалчивая о другом, о том, что мучило их обоих, Питер точно знал, что обоих. Бесстрашный брат так сильно этого боялся? Или, наоборот, сейчас, рядом с более опасной жаждой, он счёл это малозначимым? Но может, если это тоже вытащить на свет, отчётливо предъявив перед обоими, так, чтобы они оба это осознавали, то Нейтан и это тоже сможет разрешить? Он ведь умел. И, прежде чем Питер успел представить все последствия этого, у него вырвалось: - Дело ведь не только в жажде, – тут же выплескивая красными пятнами на щёки запоздалый испуг, расползающийся дальше, на шею и под впившиеся под ключицы пальцы. Нейтан почти проткнул ногтями его кожу, едва ли понимая, какую этим причиняет боль. Но так, от этого усилия, руки наливались онемением, и его это устраивало, ещё бы можно было промотать на несколько секунд назад и не дать Питеру сказать больше ни слова. Как-нибудь не дать. Как-нибудь… Но он не мог ни менять время, ни стирать память, и всё, что ему сейчас оставалось, это ещё больнее стискивать брата, молча, прекрасно зная, о чём тот говорит, без единого вопроса и ответа, как будто это могло удержать их от дальнейшего развития темы. Безуспешно пытаясь нащупать хоть скафандр, хоть оболочку, напялить на себя личину политика или, на худой конец, истинного члена собственного семейства. Чтобы хоть как-то отстраниться, остынуть… и когда его успело так… увести, куда нельзя… куда не надо… господи… - Пит… – на выдохе, еле слышно, собираясь предупредить, что не стоит – прервать на взлёте его порыв всё вытащить наружу, делая настоящим, жгучим, необратимым, лишая приятных заблуждений о том, что они как-нибудь и так с этим справятся – но, зажмурившись, фактически сдаваясь и признаваясь в том, что тоже чувствует то, что творится между ними. Как будто это могло быть секретом для его доморощенного ясновидца. Который в этот момент гнал к чёрту страх, к дьяволу – неуверенность, признавая абсолютную бессмысленность всей этой фиктивной борьбы, признавая никчёмность собственного иммунитета, сдаваясь воспалению, охватывающему его тело клетку за клеткой, разум – мысль за мыслью, а душу – сразу всю, целиком. И плевать, что это всё было больше похоже не на реальность, а на вызванное высокой температурой видение. Плевать… Что бы это ни было… Где бы это ни было – в этом не было ничего, на что он бы не имел права! Ничего, чего бы не мог делать раньше… Питер склонил голову к собственному приподнятому плечу, проводя щетиной о костяшки вдавливающихся в него пальцев брата, залипнув взглядом на оказавшемся прямо перед глазами уголке губ, и шрамах чуть ниже, убегающих дальше по линии челюсти. С каких пор для него стало счастьем просто иметь возможность смотреть на них? Даже не на глаза или губы, а вот на эти шрамы, которые издали – и видно то не было, вблизи – можно было отмечать как что-то незначимое, совершенно не портящее лика семейного супермена – но это другим, и только ему – почему-то он был в этом уверен – была известна вся вязь этих тонких белых линий, изрисовывающих подбородок Нейтана. На которые он тоже имел право. Право смотреть, знать до последней чёрточки, даже прижиматься к ним! Пусть на последнее он и не решится. Право на то, чтобы скучать… И по ним тоже – среди неисчислимого множества других вещей, связанных с братом. Между путешествиями по времени, спасениями, катастрофами и способностями, между всем тем, о чём он, по сути, мечтал с детства, сколько себя помнил – право скучать по тому, что всегда было рядом с ним, составляло часть его жизни, а сейчас оказалось отрезанным непонятно откуда взявшимися желаниями, уже почти потребностями, так тесно смешавшимися с тем, что уже было, то ли превознося это былое, то ли умаляя его. Лишая своего. Законного. Родного. Честного. Предлагая разменять. На что-то неправильное. Наверное, неправильное… Хотя сейчас, запутавшийся между жаждой и воспалением, он уже почти начал удивляться, что же в этом могло быть не такого?… Не сдержавшись, Питер поддался ощущению тепла от руки под своей щекой; руки, дрогнувшей в ответ на его движение, и шоркнувшей тыльной стороной по полыхающей скуле. Ослабляя контроль над способностями, невыносимо желая знать, что творится там, за шрамами, поддаваясь эмпатическому зову, по всей ширине спектра улавливая, впитывая чувства брата, наблюдая, как тот пытается передавить этот поток эмоций, но терпит катастрофическое поражение. Распознавая в Нейтане те самые желания, что видел в будущем, но ещё не изломанные, а набирающие цвет, грозящие разрастись буйно и беспощадно, несмотря на сознательное игнорирование. Видя в них куда больше чувств, чем физиологии. И такое же, как у него, изнеможение. И это было гораздо больше того, что он ожидал, но меньше того, что хотел бы знать ещё, и, отзывчиво реагируя на ослабление контроля над способностями и страстное желание новых знаний, в нём снова начала закипать жажда и, очевидно, его лицо изменилось, а сверлящий взгляд, вновь обращённый к глазам Нейтана, налился хищной решимостью, потому что тот вдруг побледнел, неверно истолковав его намерения, очевидно испугавшись того, что Питер прочтёт сейчас его мысли – как будто это могло быть страшнее вскрытого черепа – и резко выдохнул: - Нет! Сбивая этим с толку уже успевшую прицелится к его лбу жажду, вырывая у брата нервный смех, прерывистый и всхлипывающий: - Не бойся. Никогда. Больше никогда… – и скомканное объяснение в ответ на вопросительный взгляд, ведь он имеет право знать, почему его младший братец больше никогда не полезет за его мыслями. Знать то, что произошло в том проклятом разваливающемся мире. Знать всё! - В будущем ты сам просил меня об этом, и там, под всеми этими твоими мыслями о полном вооружении и спасении мира, в тот момент больше всего ты хотел, чтобы я убил тебя… и я… это был голод… но это был я… понимаешь!?… я… я убил тебя, – совсем срываясь на истерику, выдавил он, не понимая, почему Нейтан продолжает удерживать его, не отталкивает, и не сбегает. Не падая только потому, что тот всё ещё стоял рядом. Молча, ничего не говоря, Нейтан обхватил его за затылок и, до боли смежив веки, привлёк к себе, прижимаясь лбом ко лбу. Лишая Питера, раскачивающегося между жаждой, и тем… другим… неправильным-законным желанием, остатков выдержки. - Нейтан, я больше не могу, – всхлипнул тот, сдаваясь, разжимая кулаки и разворачивая руки ладонями к брату, снова касаясь его рубашки, но уже не сминая её, а зачем-то разглаживая; отчаиваясь его молчанием, бездумно теребя пуговицы и отвороты, щекотно касаясь волос на груди, дрожа, не зная, за что схватиться, продавливая тонкую хлопковую ткань, перебираясь руками всё дальше – на плечи, шею, подбородок; всё больше напоминая беснующуюся, бьющуюся в клетке птицу, – я не могу… не могу… Проваливаясь в личное чистилище и утягивая за собой Нейтана. Перехватывающего, в попытке удержаться за здравомыслие, его запястья, откидывающего их назад, себе за спину, только чтобы избавиться от этих блуждающих и вряд ли ведающих, что они с ним творят, пальцев. - Давай, держись… Пит, пожалуйста… – он соскользнул лбом дальше, обнимая брата, почему-то решив, что так, щекой к щеке – не видя перед собой его затянутых солёной пеленой глаз, не чувствуя его выдохов и судорожных пальцев – станет легче. Сию же секунду понимая, как жестоко ошибся. Питер застыл, обмирая от стягивающегося вокруг него кольца рук. Да… Вот так… Прижаться скулами, обдирая друг друга щетиной, и сдохнуть, разрываясь в клочья от этой условной дозволенности, чувствуя по гуляющим желвакам Нейтана, как сильно стиснута его челюсть, чувствуя влагу его пота и своих проклятых слёз. Сдохнуть от понимания того, насколько этого невыносимо много и насколько невыносимо мало. Сдохнуть, сдохнуть, сдохнуть!… прижимаясь к его щеке. Просто умереть – тихо или в муках, неважно – от своего преступного счастья. Ещё бы сдержаться, и не начать тереться о подбородок, прихватывая его приоткрытыми губами, и без того слишком тесно и откровенно прижатыми к нему. Дыша тяжело и поверхностно. Зачем-то обманывая себя, что Нейтан ничего не понимает, прекрасно зная, что это не так. Но дрожь беспощадна и, как бы Питер не пытался замереть, ему не потребовалось много, чтобы почувствовать шершавость щеки брата сверхчувствительной сейчас кожей губ; чтобы запустить цепную реакцию – отозвавшегося на губах пульса, покатившегося по телу вниз, пронзающего ёкнувшее сердце и схватившийся спазмом живот. Вызывая недвусмысленную реакцию тела и снова низвергая в панику. Как будто нечаянно отстраняясь, едва ли не седея при мысли, что Нейтан может почувствовать больше, чем должен был – но как будто нарочно делая это одновременно с его горячим, совсем не помогающим успокоиться, шёпотом: - Ты должен с этим справиться. - А ты? Как справляешься ты!? – он же знал, что Нейтан где-то рядом с ним в этом безумии! Он же знал! Но тот только смотрел на него непроницаемым взглядом, и больше ничего не говорил. Они стояли, не прижимаясь более, лишь продолжая удерживать друг друга за плечи, и Питеру должно было становиться легче, но почему-то не становилось. Взгляд Нейтана и пугал и закруживал, и он пытался пробиться сквозь него, заглядывая в глаза, но, невольно по пути «цеплялся» за плотный ряд ресниц, спотыкаясь на деталях, выжигая их на сетчатке – залёгшие под сдвинутыми бровями тени, ещё больше вычерняющие и без того расширенные зрачки, тёплая даже в этой тяжёлой тени радужка, расходящаяся неуместно жизнерадостными, повторяющимися на ресницах, лучами – и, теряя изначальную цель, он упустил момент, когда, не выдержав его поплывшего сознания, у него начали подкашиваться ноги. И, словно спущенный с предохранителя, в остервенении встряхнув обмякающее тело брата, Нейтан снова перехватил его за запястья и, разведя резким движением по сторонам – лишь бы не вздумал снова разгуливать ими по его… рубашке – пригвоздил к стене. Не выдерживая, прижимаясь к этой же стене лбом, близко к нему… К нему… к брату… к Питу… но не касаясь. Ни щекой, ни проклятым предательским телом, только пальцами за запястья, хотя и это уже слишком, потому что там – тепло, там – тонкая, почти детская, кожа, там – пульс. Здесь – легче. Здесь – должно было быть легче. Потому что здесь молчание, и слепота под закрытыми веками; ещё бы не чувствовать их запахи, зачем-то смешивающиеся в один; не слышать их совместные выдохи, зачем-то подстраивающиеся в ритм. От которых совсем не легче. Совсем! Ни черта! Не легче! Он продолжал упираться лбом в стену, уговаривая себя, что надо всё прекратить, надо немедленно всё прекратить; отпустить Пита, отступить… но не делал ни движения, дозревая в этом обманчивом покое, не замечая, как оставляет своими пальцами синяки на коже беспомощно разведённых рук. И что Питера совсем поволокло. Всё дальше и дальше. В насмешку над всеми стараниями Нейтана, из всего телесного контакта оставившего лишь боль на запястьях, вышвыривая на самое острие его самой чувствительной эрогенной зоны – эмпатии… Знал бы об этом Нейтан, так старательно выдерживающий сейчас дистанцию, но сметая своими сорвавшимися с цепи эмоциями с брата остатки контроля. Знал бы об этом сам Питер… Этому – жизнь ещё не успела его научить. И сейчас, в подстёгнутом эмоциями гормональном вихре, он был на грани. Босой, в тонкой футболке и дурацких, ничего не скрывающих, штанах. Безумец. И внутренне, и внешне. Забыв о будущем, о жажде и о ветре, о спасении мира и компании Пайнхёрст, он практически висел, пришпиленный за руки – проплавляясь насквозь от самого факта присутствия рядом брата, и его полувздохов, и даже от острых покалываний и онемения, стекающего с пережатых рук, но больше всего от исходящей от Нейтана шквальной волны чувственности и раздрая – и медленно валился в свою преисподнюю. А потом он шевельнулся, лишь затем, чтобы хоть как-то опереться на ноги, и всё окончательно покатилось к чертям. Нейтан рефлекторно двинулся навстречу, пренебрегая ответным паническим сопротивлением и, после короткой и изначально обречённой на его победу борьбы, вдавил всем весом в стену, фиксируя всем, чем можно, не оставляя ни миллиметра между стиснутых тел. Только после этого осознавая, почему так яро отбивался Питер. И начиная ненавидеть за это, но не его, а себя – такого нахрен сдержанного! такого нахрен правильного! – не отстраняющегося немедля, а прижимающегося ещё теснее, с чего-то решившего, что болезненно вдавленное бедро поможет скрыть его грёбаную взаимность! Выдыхая – обдавая воздухом и эмоцией – эту автоненависть брату в шею. Последней каплей переполняя его и без того распухшее сердце, подталкивая его, заставляя расплёскивать по телу горячее и густое, особенно сбегающееся там, где больно, где сжато или придавлено, подводя к самому сладкому и самому постыдному, на памяти Питера, моменту в его жизни. Заставляя со стоном вжаться в бедро Нейтана – несколько раз! несколько грёбаных неостановимых раз! – застыть в бесполезном уже откате на несколько кошмарных секунд, убивающих осознанием ещё не свершённого, но уже необратимого позора… и пульсирующе упереться в него, содрогаясь всем телом и сгорая от ужаса. * * * Он должен был умереть прямо там же. Несмотря на своё бессмертие. От чего угодно. Или исчезнуть. И желательно до того, как кончил, неправильно обнимаясь со своим правильным братом, испачкав не только свои идиотские штаны, но и его дорогущие, сшитые на заказ, брюки. И всё, что между ними было святого – испачкав тоже. А если не получилось умереть до, то тогда было бы неплохо сделать это после. Вот прямо сейчас. До того, как придётся отлипнуть губами от воротника рубашки (всё равно он больше впредь не сможет так прижиматься, не вспоминая этого позора), поднять голову и опьянело посмотреть Нейтану в глаза. Да. Самое время. Сейчас. Вот сейчас… Едва затихнув, не давая ни себе, ни ему ни времени, ни шанса, Питер оттолкнул брата из всех сил, что у него оставались, не встречая, впрочем, особого сопротивления, вырвался и, разогнавшись, спрыгнул с крыши вниз. Не оборачиваясь, оставляя Нейтана одного. Тот даже не дёрнулся вслед. Застыл истуканом. Наконец-то по-настоящему, до озноба – и вовсе не от обвившего его ветра – перепугавшись. Тем, что больше нельзя делать вид, что ничего не происходит. Что нельзя врать, что всё пройдёт само собой. И что уже ничего не будет, как прежде.