Степени

День, когда он узнал о смерти отца, Питер помнил до мельчайших деталей. В тот день должен был состояться суд над Линдерманом, и Питер готовился выступить там свидетелем обвинения, по сути – поддержать Нейтана – несмотря на то, что всё обещало плохо обернуться для семьи. По такому случаю, он даже облачился в костюм и утихомирил привычное безобразие на голове, и долго и сосредоточенно крутился перед зеркалом, проверяя, всё ли в порядке, досадуя на свой, несмотря на все потраченные усилия, не слишком представительный вид. Ожидая собиравшегося заехать за ним Нейтана. Тот появился раньше времени и был необычно бледен, отчего ссадина на лбу, полученная в результате аварии, «сверкала» ещё сильнее. - Папа умер, – сказал ему в тот день бледный Нейтан, и они потом долго молча стояли, глядя друг на друга. Питер помнил, как больно было в тот момент. Им обоим. А ещё он помнил, что так и не смог тогда понять, от чего ему было больнее – от потери отца, с которым они уже очень давно взаимно дистанцировались, или от переживаний за брата, для которого отец был кумиром. Как давно это было. Будто в придуманном прошлом. Не в таком, которое могло привести его в нынешний день, к живому и здоровому отцу, отнявшему у него все способности и заперевшему в одной из стерильно-новомодных комнат Пайнхёрст. Будто в придуманном мире. Не в таком, где отец разговаривал с ним больше одной минуты, вещая о сложных решениях ради общего блага и о том, что когда-нибудь Питер поймёт, что вообще происходит, и лучше раньше, чем позже, потому что к светлому будущему удобнее идти вместе. * * * Была бы у Питера жажда, отец был бы уже мёртв. Тот предоставлял повод за поводом. Но жажды больше не было. Совсем. Это было хорошо. Это было блаженно, словно после многодневной головной боли он однажды проснулся и понял, что в виски больше ничего не ввинчивается, а затылок не заливается чугуном. Что не нужно специально концентрироваться для того, чтобы сделать какое-то простейшее действие; не нужно напрягаться, удерживая в узде непроизвольные порывы, контролируя каждое действие, каждое слово и даже только намерение, потому что намерения несут за собой эмоции, а эмоции подчистую сносят весь контроль. Это было хорошо, потому что – именно сейчас – очень отвлекало от мыслей о Нейтане, а со всевозможными «потом» Питер решительно был настроен потом и разобраться. Факт отсутствия жажды даже перевешивал ощущение увечья, оставшееся у него после лишения всех своих способностей. По крайней мере, пока. Плохо было то, что отца по-прежнему нужно было остановить, а возможностей для этого Питер пока не видел. Отец был безумен. Простая человеческая эмпатия – без возможности копировать дары – осталась с Питером, и сейчас, отчётливо ощущая омертвевшие и пустые пятна в источаемых отцом эмоциях, он недоумевал, как мог раньше не замечать такой глубокой ущербности. Хотя он был далёк от отца… Но как этого не видела мама? Почему не замечал Нейтан? Если сначала он не мог поверить в то, что отец мог осознанно причинить кому-то из них боль или вред, то сейчас удивлялся тому, насколько они все оказались настолько слепы. Постфактум многое кажется очевидным. И от этого ещё более страшным… Отец приходил, называл его «сынок», и уговаривал присоединиться к нему. В своей манере, словно делая одолжение, умудряясь не терять высокомерия ни при объяснениях, ни при разочарованных – после экспрессивных обещаний сына остановить его и заставить за всё заплатить – отступлений. А потом он пришёл не один, лёгким движением головы приказал своим рослым молчаливым помощникам выволочь сына в коридор и зафиксировать на стоящей там каталке, и сообщил, что, коли Питер не собирается помогать ему добровольно, то он использует его так, как сам сочтёт нужным. Сообразно непосредственной задаче. Питер тщетно вырывался и кричал: - Папа, я прошу! Ты же уничтожишь весь мир! Думаешь, ты лучше всех остальных? Что у тебя есть право делать что угодно? Убирать всех, кто встанет на пути? Но тот лишь недоумённо приподнимал брови: - Но я лучше всех Питер, это не мнение, а факт, – и необычайно терпеливо, со своей точки зрения, пояснял, – так или иначе, но ты мне поможешь добиться своего. * * * Так или иначе. Мистер Петрелли дождался ещё одного рекрута, доктора Суреша, совершившего весьма недальновидный для себя, но очень удачный для компании Пайнхёрст поступок, не просто продвинувшись в разработке искомой формулы, но введя себе её сырой состав. Было бы легко помочь неуклонно превращающемуся в чудовище Сурешу и избавить его от этого дара-проклятия, но мистер Петрелли счёл, что есть более эффективный способ «подружиться» с доктором и привлечь его к собственным задачам. Тому нужно как можно скорее избавиться от проклятия? Отлично. Вот – лучшая в мире лаборатория и неограниченный бюджет. И желательно при этом сохранив дар? Всё в его руках. И аналог формулы, похожей, но не идентичной, украденной в Прайматек, наверняка послужит ему в этом хорошим подспорьем. Доктор боится довериться? Его никто не держит, он может уйти куда и когда хочет. Доктору – совсем раскрасневшемуся от своей слабости и одновременно от наглости первой просьбы – нужны пациенты? Он даже не представляет, насколько идеальным будет его первый подопытный экземпляр. Упрямый и раздражающий главу Пайнхёрст экземпляр, отказывающийся приносить иную пользу. Как будто факт добровольности весил больше, чем факт его фактического использования. Ох уж эти идеалисты, для которых лучше быть изнасилованными, чем согласиться приобнять. Только для опытов и годятся. Так или иначе. Питер не выйдёт отсюда и не присоединится к своей «армии». Тем придётся обойтись не только без его способностей, но и без него самого. * * * - Ты помогаешь моему отцу? – спросил Питер Суреша, сосредоточенно избегающего его взгляда и копошащегося вокруг его кушетки с какими-то приборами. - Я предпочитаю думать, что это он помогает мне, – не сразу ответил доктор, хотя и он, и пациент знали, что это было не так. Напрягшись всем телом, насколько можно приподнимая над кушеткой голову – единственную незафиксированную часть тела – Питер нервно уставился на шприц в руках Суреша. - А это что? - Твой организм приспособлен для принятия способностей, а значит, ты оптимальный вариант для испытания формулы. Невероятно. Питер отказывался верить – и даже не в то, что на нём собираются проводить какие-то эксперименты, а в то, что Суреш мог так спокойно об этом говорить! Хей! Это же он, Питер Петрелли! Они же когда-то были на одной стороне и вместе спасали мир от беды, накликанной, между прочим, тем, кто и сейчас стоял за набирающей обороты катастрофой! Играть со способностями – зло. Кажется, именно так когда-то говорил доктор. Тот самый доктор, работающий сейчас на Пайнхёрст, подготавливающий для введения инъекции сгиб руки беспокойного пациента и светским тоном поддерживающий ведущуюся между ними беседу. Питер безотрывно следил за приближающейся к его вене иглой и бесперебойно засыпал Суреша вопросами, пытаясь достучаться если не до его сердца, то хотя бы до его разума. Даже не подозревая, насколько это было бесполезно. Тот слишком сильно заблудился в своём лабиринте, с каждым поворотом всё больше теряя человеческий облик, и внешне, и – что было куда страшнее, но осознавалось им гораздо меньше – внутренний. Он не видел вреда в том, чтобы ввести формулу человеку, который наверняка сможет с ней справиться благодаря естественной генетической предрасположенности к способностям. Он чисто объективно не мог воспринимать слова Питера о каком-то гипотетическом будущем, которое из-за полученного умения прививать способности, неминуемо развалится на куски. От него ускользала связь между его желанием излечиться и гибелью всей планеты. А о страхе Питера по поводу возвращения жажды – если формула вернёт ему всё утраченное – он и вовсе не знал. Так что он перестал реагировать на речи пациента, мысленно обезличивая его, и сосредоточился только на непосредственно связанных с испытанием формулы манипуляциях. Он чувствовал – он близок к искомому результату. Не хватало какой-то малости, которую он всё никак не мог ухватить. И, возможно, эту малость ему подарит кровь Питера. Тот был слишком особенным для того, чтобы оказаться в этих исследованиях совсем уж бесполезным. * * * В этот раз всё было иначе. Хотя то, что он оказался никому не нужен, было не внове. Но впервые он испытывал не ярость и не желание отомстить, а вялое тошнотворное смирение. Здесь его место. Здесь, в этом коматозном тумане на пятом уровне, в камере, куда оттащил его Питер, под капельницей, к которой тот его подключил, в забвении, которое тот определил ему. И можно было только гадать, что было бы, если бы Питер не был охвачен жаждой. Можно было только мечтать, принял бы он его, если бы не связывал так прочно их родство и катастрофичное будущее. Сайлар никогда не считал себя мечтателем, но сейчас ему казалось справедливым лежать, болтаясь в зыбкой мари забытья, фантазируя об иных развитиях реальности и истязая себя мыслями о том, что сам всё угробил тем, что некогда не смог воспротивиться жажде, что в какой-то момент практически сознательно принял её. Что он недостоин своей вновь приобретённой семьи, своего младшего брата, готового скорее умереть, чем жить, не умея подчинять этот голод. Ему не казалось странным, что он может валяться тут, накачанный лекарством, и рассуждать о чём-то, вариться в собственных мыслях, своём апатичном глухом отчаянии, хотя не должен был вообще себя помнить, осознавать внутри этого состояния. Он должен был быть в беспамятстве. Абсолютном, лишённом даже этого тумана. Как раньше. В прошлом своём заключении на пятом уровне. Но в этот раз всё было не так. И впервые он не рвался выяснять причины того, что с ним происходило. Как будто сам себя лишил всех прав. - Габриэль… Слабый звук прошил его, кажется, насквозь. Дымка разрозненных видений подёрнулась, являя его взору силуэт матери. Силуэт мерцал и никак не хотел обретать плотность, а отзвук произнесённого имени загулял по камере, рикошетя слабым эхом от стен. - Что ты здесь делаешь? – добавил он к этому эху новых, низких тонов, – тебе же плохо. - Питеру нужна твоя помощь, – голос матери стал звонче и громче, обрастая вполне ожидаемой от такого человека, как миссис Петрелли, но до сих пор незнакомой Сайлару, жёсткостью. - Питер не хочет иметь со мной ничего общего. Я убийца. - Речь не о том, что он хочет, а о том, что я прошу тебя сделать, – она словно чеканила слова, каждое по отдельности, отдельным точным ударом, и также акцентированно выдавала их, по одному, чтобы каждое, хлестнув по распаренному туманом сознанию Сайлара, оставило на нём ощутимый след, – так что хватит уже киснуть, и давай, выходи из камеры. - Я здесь по праву. И, – Сайлар окинул расплывающимся взглядом свои оковы и стены камеры, – я даже при желании не смогу сбежать. Мои способности блокируют. - Ну а как же я тут оказалась? – кольнув ехидством, голос неожиданно смягчился, добавив к подначиванию явственную гордость, – о, Габриэль, ты и половину своих способностей не знаешь. Покажи… – голос постепенно начал приближаться и почему-то затихать, истаивая в пелене, поглощающей и звуки, и предметы, и падающий из коридора свет, – покажи всем, что ты мой любимчик, – и чем больше затихали слова, тем беззастенчивее они становились, будто пелена поедала и стеснение тоже, – чтобы мама тобой гордилась… давай… покажи… Шёпот лизнул уже где-то у самого уха, и – вместе с общим фоновым гулом – оборвался так резко, как будто кто-то нажал на кнопку выключения звука. Распахнув глаза, Сайлар телекинезом разорвал оковы, обычным жестом освобождённой руки сдёрнул с лица пластырь, удерживающий катетер; без малейшей заминки сорвал с петель дверь и, выйдя из камеры и заглянув на миг к матери, чтобы поцеловать её в лоб, – не волнуйся, я спасу Питера, – помчался к брату. Уже второй раз в жизни не думая о последствиях своего поступка, не рассчитывая баллов, которые он ему принесёт, и снова весь расцветающий надеждой и потребностью быть настоящей, приросшей частью этой семьи. * * * Он знал, где искать Питера, и поэтому не потратил много времени, чтобы добраться до него. Он позволил себе прежнюю, пробирающую до мурашек всех, кто когда-либо имел «удовольствие» её видеть, полуулыбку, специально для милого доктора Суреша с недвусмысленным намерением склонившегося над Питером со шприцом в руке. Не растрачиваясь на месть доктору, мимоходом отмечая полное отсутствие у себя этого пагубного чувства, Сайлар лишь обезвредил его, отбросив шприц в одну сторону, а Суреша – в другую. Удивительно, но тот оказался абсолютно безразличен ему сейчас, несмотря на их давнюю, полную взаимного негатива, историю. Ему не нужен был реванш за старое. Ему была нужна надежда на новое. Он пришёл за Питером, потому что для этого и нужны братья. Чтобы помогать друг другу. - Даже после того, как я тебя запер? – спросил тот у него, пока Сайлар расстёгивал фиксирующие ремни. - Надо выбираться, – уклончиво ответил он и, слишком погрузившись в этот бесценный момент изумления и прямо таки вспыхивающего ответного доверия Питера, упустил момент, когда очнувшийся доктор сбил его с ног. Обновлённый, обладающий сверхсилой и захлёбывающийся злобой доктор. Такой некогда скромный и приветливый, и жаждущий помочь всем нуждающимся бедным несчастным героям, не знающим, что делать со своими не всегда подъёмными дарами. Некогда привязывающий маньяка для того, чтобы досуха выцедив из него на опыты его проклятую кровь, убить, отомстив за отца – а сейчас голыми руками вбивающий его голову в бетонный пол, забрав, кажется, себе одному всё чувство мести, выданное им с Сайларом на двоих, выкрикивая что-то о смерти и об отце. И Сайлар согласился бы пройти через этот не слишком приятный момент опять, только чтобы снова услышать чудесное: - Отстань от него! – и увидеть, как, пытаясь защитить его, к ним без промедления кидается Питер. Пытаясь. Защитить. Его. Лишённый способностей (это Сайлар уже успел понять, хотя причину тому ещё не знал) и жажды, куда менее мощный на вид, Питер, не задумываясь, бросился на разъярённого Суреша, с готовностью натыкаясь на его кулак и отлетая на несколько метров. Так безрассудно и так прекрасно. Это действительно было прекрасно по мнению Сайлара: два брата, бегущие друг другу на выручку при малейшей на то необходимости, встающие против ужасного злого доктора, собственноручно сотворившего из себя монстра и жаждущего смерти одного из них. Это представление было несколько пафосно, но, получив первое подтверждение тому, что на своих тропах зависимости от кого-то он оказался не один, ему теперь хотелось прощупывать и испытывать эту взаимосвязь на прочность и честность. Эпичность момента испортил откуда-то появившийся властный старик, даже на расстоянии пробивающий ощущением исходящей от него силы. Он вмешался в героическое спасение слабым Питером своего сильного и почти не притворяющегося тяжко избитым брата, и взбодрив и без того не вялую обстановку парой электрических разрядов, обратил защитника Сайлара в бегство, а доктора – уже словами – заставил остановиться. Пока Сайлар кряхтел, приходя в себя, Суреш, едва не рыдая, кричал: - Да вы знаете, что это за человек? Сколько невинных людей он убил!? – но старика этот экспрессивный пассаж абсолютно не взволновал. Он отвёл в сторону занесённый над жертвой для нового удара кулак доктора и, глядя мимо него на распростёртого под ним Сайлара, не скрывая своего удовлетворения, ответил: - Конечно, ведь он мой сын. И я уже очень давно его жду.