Степени

Конечно же, он не успел. Во сне вообще редко кто-нибудь куда-нибудь успевает. И всё равно он лежал и не спешил открывать глаза, хотя уже проснулся, как будто надеялся кого-то обмануть и всё-таки дождаться объяснения с братом. Но чем дольше он так лежал, тем больше забывал даже то, что совсем недавно казалось очень чётким. Сон размывался, теряя хоть сколько-нибудь понятные очертания. Питер подтянул ноги, прячась от наступающего утра, и пробуждения, и мира; и, стиснув подушку, уткнулся в неё лицом. Как много эмоций и почти никаких фактов. Память стремительно иссякала. Больше всего помнило тело: зрение – вспышку взрыва, обоняние – запах Нейтана, кожа – его напряжение и тепло, а руки – его хватку, и настолько достоверно, что Питер не удержался, с силой проведя ладонью по тому месту и проверяя по отголоскам ответных ощущений, нет ли на самом деле синяков. Нейтан. Ему снился Нейтан. Питер знал, что нужно произнести это, хотя бы про себя, чтобы зафиксировать, запомнить, не дать развеяться в утренней полудрёме. Кажется, они ссорились. Кажется, кто-то кого-то спасал. А ещё он летел. Сам. Но куда-то не долетел. Не успел. Окончательное пробуждение было мучительным. Тошноты больше не было, и голова была ясная, как никогда, но Питер не мог бы сказать, что ему было легче, чем прошлой ночью. Он поднялся с кровати, с чувством потери выпутываясь из-под остатков сна, и вспомнил о ночном визитёре. Сайлар. А вот это точно ему не приснилось. Питер знал это, даже не убедившись в наличии не вымытой кружки. Значит, это правда. Он – не кровный сын своих родителей. Он – не кровный брат Нейтана. Он не был уверен в этом на сто процентов, но цифра девяносто девять казалась вполне подходящей оценкой. Разумеется, он не собирался оставлять без внимания тот последний, чисто формальный процент, но и особых надежд на него не возлагал. «Отрезанные» корни немедленно засаднило. Как будто успокоившаяся за ночь рана вновь напомнила о себе. Нейтан – не его брат. Родители волновали его куда меньше. Душ. Ему нужен душ. Смыть горечь и тяжесть ночи. Удивительно – почти полностью забыв сон, Питер до мельчайших подробностей помнил описание Сайларом места хранения подтверждающих его слова документов, вплоть до кода доступа. А ведь ему в тот момент было уже настолько плохо, что он даже не помнил, как тот ушёл. Только его слова. Сквозь пелену боли и приступ тошноты. К горлу, по старой памяти, снова подкатил комок, но прохладная вода быстро смыла любые намёки на слабость. Нужно спросить у матери. У мамы… Называть её «миссис Петрелли» казалось абсолютно нелепым. Но сначала проверить документы. Убедиться, что Сайлар сказал правду. Потом – спросить у неё. Убедиться, что эта правда ничего не изменит. Мама обязательно должна была хорошо всё объяснить. У неё на подобное талант. И здесь почти нет издёвки. И уже затем – поговорить с Нейтаном. С Нейтаном… Со своим не-братом – не укладывающийся в голове факт – со своим кем? Как только тот вернётся… А тот обязательно вернётся. Пусть только попробует не вернуться! У них ещё по плану полёт и разговор. Ещё бы обойтись без ссоры. Рассказать ему. Снова убедиться, что эта правда ничего не изменит, и убедиться, что она изменит всё. Это звучало противоречиво, но сам Питер это таковым не ощущал. Парадоксальным – возможно. Но кто сказал, что парадоксы бывают лишь в заумных теориях? Они пронизывали его, они бурлили в нём, заставляя едва ли не подпрыгивать в предвкушении действий. Он вряд ли смог бы сформулировать, что терзает и толкает его вперёд, но впервые за очень долгое время он не чувствовал себя растерянным, и знал, что и почему собирается делать. Как будто, пятясь в своих эмоциональных откатах, он вернулся до самого старта, и теперь имел в наличии только один единственный путь, который намеревался пройти до самого финиша. Даже не зная, что именно его там ждёт. Интуиция. Она проснулась. Тоже мучительно – но проснулась. Вместе с ним. Наконец-то. Ему было страшно. Но не было непонятно. Он прекрасно видел перед собой целую череду препятствий, и осознавал, что есть ещё немало тех, что скрыты от него. Но он знал, что если и сойдёт снова с этого пути, то точно не по своей инициативе. За эту, наконец-то, правильно нащупанную ниточку, он собирался биться до исхода всех своих сил. Он проснулся. И не собирался более засыпать. * * * Он мог бы убить её. Он не собирался этого делать, но был близок к тому, и, стоя над сжавшейся, всхлипывающей мисс Лэндерс в её же собственном маленьком кабинетике, ничем не отличающемся от десятков соседних, не совсем понимал, почему не должен забирать её жизнь. С его точки зрения она была никем. Пустышкой. Одним из многочисленных, легкозаменяемых звеньев, одной семимиллиардной в середине безликого перечня живущих, и её гибель мало бы что изменила. У неё было только одно достоинство, она умела распознавать ложь, и на данный момент это желание Сайлара было доминирующим. Больше. Никакой. Лжи. Особенно теперь, когда он сумел заполучить задокументированные доказательства наличия у него отца. А также его имя, адрес, номер кредитки и другую прорву информации – всё, что можно было выжать из бумажек. Для всего остального требовалась новая способность. Последний визит в Прайматек позволил не только порыться в родственных связях, но и предоставил Сайлару самый большой из всех, что у него когда-либо были, список людей со способностями. И мисс Лэндерс, с огромным отрывом от второго места, оказалась лидером в его новом личном топ-листе. Такая испуганная сейчас, закрывшая голову руками, мисс Лэндерс. В принципе, она была довольно милой. Молодой и, кажется, доброй, и она даже не соврала, когда сказала, что боится его – потом у него была возможность проверить это. Он мог бы скопировать её дар с помощью сочувствия, но после встречи с Питером был взвинчен и «распылял» негатив и вокруг, и на самого себя. Поэтому ему пришлось опытным путём выяснять, что сочетание «угроза-страх», при целенаправленном намерении забрать способность, тоже способно принести желаемый результат, хотя и требует больших усилий. Мисс Лэндерс всё ещё тряслась перед ним, живая и невредимая, а он уже знал, что, обещая не выдавать его, она говорит правду. Конечно же, он не убил её. Удержался. Чувствуя себя при этом недавно завязавшим наркоманом перед полностью подготовленным шприцом. Перед соблазнительной новой дозой умопомрачения. Жажда внутри него снова трепыхалась в предвкушении, лишая надежд, что он хоть когда-нибудь сумеет полностью избавиться от её убийственного влияния, но он и на этот раз сумел устоять. Не ради кого-то – его малочисленные герои как-то стремительно очеловечивались, и не ради чего-то – череда его абстрактных меняющихся идеалов вышла на новый пустой профилактический виток. Он был ни с кем и нигде, и держался на чистом упрямстве. И, пожалуй, был рад, что этого оказалось достаточно. Эта мысль – что он может делать что-то сам, ни к чему ни притягиваясь и ни от чего не отталкиваясь – оказалась очень сладкой. И, покидая мисс Лэндерс, он с удивлением отметил за спиной свою собственную тропу, с которой, как ему казалось, его уже вряд ли кто-то смог бы столкнуть. Поразительное ощущение. - Что-то не так? – осклабившись, спросил он в лифте косящегося на него с подозрением мужчину. - Нет, нет, всё в порядке, – поспешно ответил тот. Сайлар замер, прислушиваясь к новым ощущениям, и через пару этажей удовлетворённо хмыкнул: - И правда… передёргивает. * * * У него снова не было выбора. По крайней мере, он его не видел. Он должен был обезопасить Питера от себя. Поэтому он снова был в броне. Одновременно привычной и опостылевшей. Конечно, за множество лет притирания она стала сидеть на нём, как влитая, принимая наиболее удобную для «носки» и наименее заметную для окружающих форму. Но за четыре месяца между Кирби-Плаза и возвращением Питера, Нейтан успел оценить разницу между удобством и свободой. Он был готов обходиться без дополнительных щитов между ним и миром, даже вновь вернувшись в политику, укрываясь не за полноценным скафандром, а за лёгкой маской. Но кто-то там сверху посмеялся над ним, вывернув всё наизнанку, и заставляя вновь – вновь! уже в который грёбаный раз! – облачаться в костюм циничного ублюдка, но теперь не для того, чтобы не впустить угрозу внутрь – а чтобы не выпустить её наружу. Он уже пробовал так делать – вышло не очень. На этот раз он не имел права на осечку. У него должно – просто обязано – было получиться. Матери понравится. Питер не поймёт. Если повезёт – то даже обидится, но на это Нейтан не особо надеялся. Отец будет в скрытом восторге и позволит подойти к себе на максимально близкое расстояние. По всем параметрам план выходил просто отличный. Принимать в расчёт собственные личные выгоды Нейтан перестал примерно в тот момент, когда перестал верить в то, что его пагубное наваждение пройдёт само собой. Когда понял, что оно не отпускает его, ни когда он разговаривает с матерью, ни когда целится в человека, ни когда наблюдает, как гаитянин стирает воспоминания своего брата. Ни в публичные моменты, ни в интимные, нигде и никогда. Если бы его преследовал человек – он попросил бы разобраться с ним службу охраны. Если бы этот человек был знакомым – он бы сумел разобраться с этим самолично. Но что делать с преследующим его наваждением – он не имел ни малейшего понятия. Поэтому просто прятал его. Нет, Питер точно не поймёт, он не любил его броню. Налетит, «ушибётся» – и отступит. Хотя брат никогда не сталкивался с наиболее усиленными её вариантами, и практически не испытывал на себе – для него всегда оставалась лазейка. Всегда. До сих пор. Но сейчас между ними должно быть хоть что-то. И чем непробиваемее это «что-то», тем безопаснее для всех. Нейтан надеялся обойтись в своём плане без этого, но был вынужден признать, что иначе – никак. Потому что они не справлялись. Как бы дико это ни звучало, как бы удивительно ни выглядело сейчас, в относительно «успешный» период, когда им удалось целых несколько раз относительно «успешно» поговорить, относительно «успешно» выбраться из подсознания матери, и Нейтан даже смог относительно «успешно» устоять перед уговорами Питера и отправиться за Бароном в одиночку. Но в том то и было всё дело, что всё это было сплошь «относительно» и сплошь во всевозможных допущениях и кавычках. Они – не справлялись. Потому что ни попытки выстроить новые отношения, ни попытки вернуть прошлое, ни к чему не приводили. Любой шаг выводил их в одну и ту же точку, сдвигаемую понемногу, но совсем не туда, куда бы было надо. Точку, где сердце неизменно начинало надрываться в груди, и где желание защитить сливалось с желанием абсолютного, невыносимого, до дрожащих рук и зубного скрежета, обладания; и как бы Нейтан ни пытался разделить эти две совершенно несовместимые в его понимании потребности, получалось это у него плохо. Да абсолютно не получалось! Поэтому – броня, чтобы защитить от себя. И – свой собственный план, чтобы защитить от всего остального. Уязвимость Питера после утраты способностей была непозволительной. Эмпатия не в счёт, она не способна уберечь от пули, а тем более – от излишнего геройства. Так что если для безопасности брата придётся изменить сам мир – значит, так тому и быть. Довольно иронично, если подумать. Ни отец, ни мать, ни Линдерман, ни сам Нейтан в своих замахах на будущее никогда не были столь самонадеянны. Но стоило на кону засветиться жизни Питера, самого далёкого от подобных игр человека – и Нейтан был готов разобрать мир на кусочки и собрать его заново, только в более удобной и безопасной для младшего брата конфигурации. И не просто готов, а как никогда силён и уверен в своём могуществе. Сильнее матери, сильнее отца. В броне, в игре и на коне – да будь оно всё проклято! Но разве не об этом ли он когда-то мечтал? Разве даже сейчас не испытывает от этого подспудного удовлетворения? Грёбаный политикан! Уберечь Питера, заставив его возненавидеть себя? Отличный план! Лучше не придумаешь! О да, это было так иронично, что Нейтан готов был смеяться в голос, если бы этот смех так болезненно не застревал в глотке. Господи, Питер… Пит… да за что же это всё… Ну почему – всё – так!? * * * Матери понравилось. Он успел поймать её оценивающий взгляд. Конечно же, она что-то заподозрила, но на этот счёт Нейтан и не сомневался. Это было не важно. Подозрения, сами по себе, ни на что не влияли. Он «предложил» ей то, что она всегда желала в нём видеть, и не было причин думать, что она это не «возьмёт». - На меня больше не рассчитывай, – сообщил он, когда они стояли в её кабинете, провожая взглядами гаитянина. Тот уводил своего недоверчиво озирающегося брата, которого и язык-то больше не поворачивался называть Бароном, в одну из палат исследовательского крыла Прайматек. - Как скажешь, – на удивление легко согласилась она, – полагаю, что дальше Питер справится и без тебя. Он давно научился это делать. Но… – она замолчала, будто сомневаясь, стоит ли говорить дальше, и, повернувшись к сыну, несколько секунд пристально изучала его: небрежность позы, расправленные плечи, засунутые в карманы брюк руки, и просто таки оглушающую демонстрацию силы и независимости. В её взгляде, остановившемся на глазах Нейтана, был не то немой вопрос, не то самостоятельная попытка уловить его мысли, но, судя по едва заметно поджавшимся уголкам её узких губ, ни то, ни другое не возымело успеха. Нейтан мог бы ей посочувствовать, если бы не комфортное для него сейчас их состояние прохладного противостояния. Так что он просто спокойно принял её «обследование», никак не показывая своё нелогичное раздражение на фразу о самостоятельности Питера. Радуйся, мама, своему любимому образцу сына. Ты ведь первая взращивала в нём умение строить любые лица при любых обстоятельствах. Отступившись от дальнейших попыток прочесть намерения Нейтана, миссис Петрелли, с ещё более прямой, чем обычно, спиной, прошла вглубь кабинета и села за стол. Ей и нравилось и не нравилось то, что она разглядела сейчас в сыне. Его взгляд хозяина если не мира, то, как минимум, его половины, как никогда напоминал отцовский в лучшие его годы. Он определённо знал, что делает, в каждом его движении присутствовала абсолютная осознанность; и он потрясающе держался, учитывая его небеспричинные претензии к ней. Миссис Петрелли беспокоили только две вещи, и она не смогла бы сказать какая больше: вероятность того, что Нейтан переоценивает свои силы и рано или поздно рухнет под нагромождением своих планов – или вероятность того, что эти его планы идут вразрез с той линией, которой придерживалась она, и что ему достанет нажима, чтобы довести до победы именно свой, непредсказуемый для неё, вариант событий. Два её вечных переживания. Умный, но недостаточно сильный? Сильный, но недостаточно умный? Нейтан редко разочаровывал её, но в нём было больше болевых точек, чем ей бы хотелось, и чем он сам признавал, и главнейшей из них был Питер. И, как предполагала миссис Петрелли, в нынешнем бенефисе Нейтана тот занимал не последнее место. Знать бы ещё какое… Воспоминания о последних видениях заставили её непроизвольно передёрнуть плечами. Сны были ещё более путаными, чем обычно, но несколько их посылов она смогла уловить и запомнить, и об одном из них всё же сочла необходимым известить своего, показательно не нуждающегося ни в чьих подсказках, старшего сына. Закрыв папку с лежащим на столе делом Барона, она провела пальцами по её окантовке. - Но… – продолжила она свою незавершённую минутой назад фразу, – во всех вариантах хорошего будущего вся семья вместе. - Ты об отце? – не удержался Нейтан от шпильки. Она осуждающе вскинула голову, возвращая к нему свой сканирующий взгляд, и сухо возразила: - Разумеется, не о нём, – отметая любые возможности преуменьшить серьёзность её слов; но сразу же, неожиданно разбавив сухость мягкой и бесконечной усталостью, добавила, – впрочем, и не о себе тоже.