Степени

С момента визита Сайлара прошло два дня. Питер уже почти не удивлялся тому, что судьба, то ли из доброты, то ли в насмешку, в ответ на его безмолвную давнишнюю мольбу, раз за разом выбирает его в качестве вершителя. Но то, что он и в этот раз оказался на острие – да ещё и без способностей – для него стало полнейшей неожиданностью. Крайне неприятной неожиданностью. Потому что сейчас это походило не на очередной повод для геройства, а на расплату за все предоставленные ранее возможности. С пистолетом в руках и в тисках обстоятельств – он понимал разумом ту горсть причин, по которым должен был совершить свою нынешнюю «миссию», но всё, что в нём было, помимо разума, противилось этому, пренебрегая всеми вываленными на него доводами. И по дороге в Пайнхёрст он сбежал. Взял – и позорно сбежал! Путанно извинился, пообещав вернуться через пару часов, выскочил из такси, оставив гаитянина одного, и вырвался на воздух. Это всё было слишком. Он не собирался исчезать. Ему лишь нужно было отдышаться. Прийти в себя. Налиться уверенностью. Успокоиться и, отдавшись на волю интуиции, снова и снова убедиться, что иного решения нет. А потом вернуться – и убить своего отца. Раз уж это был единственный выход. * * * Тогда, два дня назад, Питер с самого утра отправился в Прайматек. Документы подтвердили его слова, как он и ожидал. Чего он не ожидал – так это волны облегчения на лице матери, когда он, застигнутый ею на «месте преступления» у того самого сейфа, задал прямой вопрос. Да, у него другие генетические родители. Да, первопричиной его появления стало желание отца получить идеального ребёнка. Да, по сути Питер был экспериментом, в те года его зачатие и не могло быть ничем иным, наука отставала от пожеланий главы клана Петрелли, и только успехи «коллег» из Европы позволили заняться вопросом об идеальном потомстве на новом поле, где можно было играть с клетками вне организма человека. Питер стал первым таким ребёнком на североамериканском континенте, хотя в публичных данных это, конечно же, отражено не было. Более того, на годы опередив официальную медицину, он стал первым ребёнком в мире, рождённым не биологической матерью. Продукт селекции. В современном мире обычные, нуждающиеся в подобной помощи люди, подбирали доноров по фенотипу, гороскопу, образованию и IQ. Его отца волновали только способности. Разговор получился не слишком долгий, и Питер не услышал ничего такого, о чём не успел бы догадаться сам. Но ему было нужно услышать это от матери, и он был благодарен сейчас её обычной сдержанности в словах и непривычному волнению во взгляде. Она была осторожна в своих объяснениях. Не пряталась за высокомерием, и не отмахивалась от сунутых под нос бумаг как от чего-то незначительного, но и не рассыпалась в извинениях и сожалениях. Почему она согласилась на этот эксперимент? Потому что Нейтан уже вырос, потому что помнила своё детство и свою младшую сестру, потому что не увидела ничего неприемлемого в том, чтобы выносить и родить чужой генетический материал. Просто потому что могла. - И ни разу об этом не пожалела, – сказала она всё тем же сдержанным тоном, которым только что говорила о «генетическом материале», и, возможно, именно поэтому Питер безоговорочно в это поверил, лишая себя львиной доли будущих психологических заморочек по поводу своей сыновней принадлежности. Это его мать. Та, которую он всегда помнил. Которая могла хлестнуть словами, которая никогда не жалела, но и никогда не обманывала в главном. Весь разговор – он ведь, по сути, прошёл полностью в её духе. Ни секунды на передышку и излишнюю рефлексию. Только правда. Только по существу. Без лирических отступлений. Без лукавства, но с подводом туда, откуда должна была продолжиться их дальнейшая гонка за мир. Где без объяснений становились ясны причины её облегчения при понимании, что сын узнал правду. Где без прямых обвинений и без единого слова осуждения своего мужа, она сняла с Питера ощутимую долю груза, с которым он собирался идти его останавливать. А потом на это освобождённое место взвалила всего одну, но оказавшуюся больше всех остальных камней вместе взятых, глыбу – вложив в руки сына пистолет и сказав, что это единственная возможность остановить отца. Оставив его с ощущением, что мать – это мать, отец – это не отец, брат – это табу, а жажда, поход за которой она так поддерживала, была нужна не из-за умения видеть суть вещей, а ради непреодолимой потребности убивать. С риском для всех окружающих, и в первую очередь, для неё самой. И ведь он едва не убил её. Порез на её лбу всё ещё был виден. Факты, те самые факты, которые изводили Питера всё последнее время, погружая в рассеянность, теперь постепенно, один за другим, пристыковывались к новому, проявившемуся под словами матери, каркасу, вырисовывая далеко не самую желанную, но до умопомрачения правдивую картину. Циничную и, на самом деле, очень простую. Ту, что так долго отказывалась распознавать его интуиция, и которую так долго укрывала от него, дабы не «смутить» раньше времени, мать. И с каких это пор он перестал удивляться тому, как она умудряется оберегать своих детей и тут же, рискуя ими, использовать в самых разных целях? Не он ли первый, сколько себя помнил, убегал от этого – в отдельную квартиру, в медицину, в кеды и толстовки – протестуя против манипуляций, режима и узких рамок? Так когда он смирился с тем, что не видит той далёкой грани во всех хитросплетениях материнских мотивов и действий; грани, пролегающей между обеспечением продолжения жизни сыновей, и выталкиванием их на баррикады? Среди явных, фактически непростительных поступков, пренебрежением к личным мотивам и сердечным историям – и совершенно неочевидных, на грани гениальности, способов защиты и укрепления всего семейного древа. В том числе, и привитых ветвей. Не видит – но чувствует, что она есть, эта грань, и принимает её. Когда? Или так было, но просто никогда – с таким контрастом между средствами и целью? Он должен убить отца. Не договориться с ним – он самолично успел убедиться, насколько тот был безумен в своих притязаниях. Не посадить в камеру – тот был слишком силён для того, чтобы это стало возможным. Именно убить. Не пожертвовать собой, взорвавшись в небе, не выйти один на один с охваченным жаждой человеком, не отправиться в предапокалиптичное будущее, не выжать все свои силы – до крови из носа – на то, чтобы открыть самую прочную в мире дверь. Поднять пистолет, навести его на отца, и нажать на курок. - Один выстрел в затылок и дело сделано, – Питер не утруждал сейчас себя скрыванием мыслей, но от такого точного попадания этой фразы матери в их контекст его бросило в озноб. Пистолет едва не выпал из его рук, от представленной картинки мгновенно став тяжелее в несколько раз. Хотелось зажмуриться, беспорядочно отмахиваясь от всего этого бреда и биться, обдираясь, в сжимающемся со всех сторон тупике. Узком, с толстыми стенами тупике, вызывающем не смирение, а приступ удушья и панической атаки. Нет, он не мог переложить ответственность на кого-то другого – если кто и мог подобраться к отцу достаточно близко, не вызвав у того ни грамма опасений, так это он. Но чем яснее Питер представлял суть и неизбежность своей миссии, тем меньше он понимал, как сможет это сделать. Может быть, всё же есть иной выход? Могла ли мать ошибаться в оценке ситуации? Или её сновидения и опыт служили достаточной гарантией её прозорливости? Мысли Питера, застопорившиеся от наглядно представленной в воображении невозможности убийства, благодарно кинулись по новому витку, тычась в поисках иного решения. - Я отравила его, – прервала его метания мать, – тогда, год назад, когда все думали, что он умер. Это я отравила его. Её голос по-прежнему был сдержан, но шквал эмоций, донёсшийся от неё, заставил Питера замереть в не очень хорошем предчувствии. Глядевшая до этого в окно – пристально, тщательно, будто специально что-то высматривая – она вдруг перевела взгляд на никак не поддающегося сына, едва не сбивая его этим с ног. Сожаление? Ненависть? Любовь? Ужас? Он за всю жизнь не чувствовал от неё столько всего. Да ещё за этим её показным спокойствием. Она не собиралась ему этого рассказывать, понял он. Она надеялась, что до этого не дойдёт, но, похоже, своими сомнениями он не оставил ей выбора. И это походило не на новый довод, а на точку невозврата. И от этого было жутко. - Как ты думаешь, почему я это сделала? Человека, которого любила… Отца моих детей… Питера замутило. Его тело охватили отголоски прошлой ночи: голову заполнило эхо вчерашнего гула, во рту начала скапливаться горечь. Память выплеснула фрагменты годичной давности: судебный процесс, Нейтана, Линдермана, аварию, «смерть» отца за день до суда. Панихиду и охлаждающий взгляд матери в сторону сыновей, растёкшихся от воспоминаний. Наверное, Питер знал ответ. Наверное. Всего лишь ещё один логичный посреди всего услышанного сегодня безумия вывод. Едва ли понимая, что за гримаса была сейчас на его лице, он даже не пытался отслеживать метаморфозы своей мимики: искорёженную линию губ, как будто подслеповатые, мучительно сощуренные глаза. Он почти хотел, чтобы мать замолчала, но продолжал смотреть на неё в гнетущем ожидании. - Он пытался убить твоего брата, – сказала она, наконец, и пути назад не осталось. * * * Было бы, наверное, легче, если бы он, так и не отпуская из рук оружия, а из мыслей – последней фразы матери, наведался в Пайнхёрст и единолично разрешил бы всё в самом скором времени. Но без гаитянина – необходимого только на последних минутах, с момента осознания отцом цели Питера до нажатия на курок – это было маловыполнимо; и «легче» никак не получалось. День тянулся, как в детстве, где каждый час казался новой эпохой; ночь была изнуряющей – он снова не успел долететь. Нейтан вернулся на следующее утро и, в отсутствие Питера мелькнув в Прайматек, сразу же исчез. И стало немедленно понятно, что предыдущие сутки были вполне сносными. Невознаграждённое ожидание убивало. Никак не желающий запоминаться сон тревожил выпавшими из памяти фрагментами, оставляя только ощущение новой опасности для жизни Нейтана, и новых угроз для их отношений. Но ничего конкретного. Ничего такого, с чем можно было бы прийти к брату, или позвонить ему и сказать – «послушай, займись завтра чем-нибудь в Вашингтоне, не лезь в Нью-Йорк». Ничего, с чего можно было бы начать разговор о том, что они не братья. Ничего, за чем можно было бы спрятать плохую сосредоточенность, учащённое сердцебиение, и пресыщение кровью щёк и некоторых отвратительно бесконтрольных органов. Поводов для немедленной встречи с Нейтаном не было ни единого. Визит к отцу был назначен на завтра. Если бы у Питера были его старые способности, он бы сейчас, наверное, взорвался. Следующая ночь снова забрала все сны с собой, оставив новому дню только одну дополнительную деталь: они поссорились и подрались. Желание встретиться с Нейтаном почти перевесило мысли о миссии. - Убить собственного отца – это ужасно, – сказал ему гаитянин в такси по дороге в Пайнхёрст. - Он пытался убить моего брата и отнял у меня способности, – попытался показаться рассудительным Питер, – убил бы и меня, если бы пришлось. Но гаитянин не поверил в его готовность к отцеубийству, даже ради спасения всего мира, и предложил сделать всё вместо него. И Питер сбежал. Извинился, распахнул дверь, пользуясь тем, что они тормознули в пробке – и сбежал. Задыхаясь, ненавидя своего новорожденного внутреннего предателя, готового согласиться на озвученное предложение. Посылая к чёрту его, неумолимость обстоятельств, и отсутствие поводов для встречи с братом. Когда-то тот бросил всё, чему так долго пытался следовать, и прилетел за ним на Кирби-Плаза. А потом сказал, что сделал так, потому что верил ему. И всё. Достаточно. Более чем. Тогда – Нейтану. Питеру – сейчас. Верить. Не тот в образ лощёного ублюдка, за которым в последнее время снова начал прятаться Нейтан. А в того единственного, кто несколько месяцев ждал Питера, отказываясь принимать его смерть. Кто встретил его с выставленным наружу сердцем и разорванной линией обороны только для того, чтобы тот, вернувшись, не сдох на пороге потому, что ему не хватило сил «постучаться». Чтобы позвонить Нейтану, достаточно было трёх нажатий. Стиснув до ломоты в пальцах спрятанный в кармане пистолет и сразу же отпустив его, Питер провёл рукой от кармана до груди, по ткани футболки, стирая этим прикосновением ощущение холодного металла на коже. Задержавшись напротив сердца, согрел ладонь. Достал телефон и, выбрав имя брата, нажал на кнопку вызова.