***
Проклятущий грек, вне всякого сомнения, был мангуу, сумасшедший. Ничего не боялся, ничего не соображал, везде лез - бесноватый, одно слово. Но это и лучше - на родине Джелмэ таких считали людьми благословенными, может, и выживет. Еще жалко было переводчика, которого под шумок удавили монголы, поймав на воровстве и явном намерении сбежать. Ну, не жалко, а так - досадно. Джелмэ не успел вмешаться, видел только исковерканное тело, которое с гиканьем таскали на арканах трое веселых всадников - в назидание рабам. Потаскали и бросили в пыли, запретив подходить. Ворам честного погребения не полагалось. Стало страшно, что Танатос тоже попытается сбежать и так вот будет лежать потом - истерзанный, с остановившимся мертвым взглядом. Джелмэ тут же велел позвать его к себе, долго убеждал, кричал, даже просил - сплошной позор. Ударил от отчаяния и полной невозможности объяснить, как ему, сущеглупому невольнику, надо себя вести, чтобы выжить там, куда его вскоре привезут. Танатос покорно кивал, держась за плечо, и ничего, естественно, не понимал. Джелмэ отчаялся и ушел ночевать к Угэдэю от греха и срама, потому что при одной мысли о том, что рядом будет спать теплый, пряно пахнущий травой и дымом грек, княжича начинало корежить, как сырую ветку в огне. В вороте рубашки у Танатоса сладко бьется жилка, откуда за мгновение может истечь жизнь. И если разбудить его среди ночи, то он распахнет прозрачные глаза, в которых речная вода, и струящийся камыш, и листья ивы, и зеленые прожилки, как у круглых камешков на берегу... Джелмэ, пока шел, задумавшись, ударился о столб коновязи, набил себе шишку, взвыл и перетянул бездушную деревяшку плетью так, что полетели щепки. - По женам скучаешь, - сочувственно сказал брат. - Скоро обнимешь их. Джелмэ вздохнул и налил себе еще кумыса. Как-то все получалось непонятно. Может быть, дома все станет на свои места. А грека лучше отдать... одно беспокойство. Утром выехали рано, распрощавшись с Угэдэем и его войском, а когда солнце вскарабкалось совсем высоко, кони почуяли дом и прибавили ходу, хотя их никто не подгонял. Джелмэ с гиканьем помчался вперед, и за ним - все его люди, сотни конских копыт поднимали сухую пыль. В кольце охраны плотной толпой гнали невольников, быстро бежать они не могли, Джелмэ оглянулся, заставил Мангуса описать плавный полукруг, вернулся, перешел с галопа на рысь. Что-то царапало и мешало нестись к родному улусу во весь опор, ничего не видя, кроме солнечных пятен перед глазами и ровной линии горизонта. Он снова оглянулся, потом перехватил напряженный взгляд грека, мотнул головой, как норовистый конь, и стал упрямо смотреть вперед, сощурив глаза в щелки. В улусе их ждали - гонцы прибыли раньше - всюду была суета, бегали женщины, блеяли бараны, брехали собаки. Остро пахло овчиной, пылью, сухим навозом и дымом. Белые войлочные юрты разбросаны там и сям, как полукруглые куски курута. Джелмэ вдохнул полной грудью и засмеялся - соскучился по дому. Аиша - вторая жена - стояла у выгона, держа на руках сына. Смуглая, худая, с круглым лицом и узкими глазами, с косами, намазанными жиром, она вдруг огорчила княжича. Он думал обрадоваться ей, а обрадовался только маленькому Гирею-тайчи, который важно на него взирал из-за толстых щек. Он высоко поднял плеть, давая приказ об окончании пути, протяжно закричали сотники, войско его рассредоточилось, сворачивая знамена. Всадники спешивались, к ним бежали женщины, восклицали - кто радостно, а кто требовательно. Княжич поискал глазами Доброгневу - первая и старшая жена его была урусуткой - но она, конечно, не вышла, а сидела где-нибудь в своей богато и чисто убранной юрте, чтобы не мешаться с толпой, и пила чай. Шум и пыль она не любила, а Джелмэ ей все прощал, потому что она была умная и готовила вкусную халву. К тому же Аиша рассказывала, что ее первому мужу, какому-то урусутскому военачальнику, изрядно от нее доставалось. Джелмэ спешился, кивнул Аише, забрал у нее увесистого наследника в синем шерстяном чапане и узорчатых сапожках, рассмеялся, подкинул вверх. Гирей недовольно залопотал и стал отпихиваться чумазыми ладошками, отвык от отца. Потом все-таки сменил гнев на милость, сказал "ата", требовательно протянул руку. Джелмэ сунул ему купленную в Константинополисе золоченую костяную лошадку с красивыми глазами из темного камня. Гирей повертел подарок, попробовал на зуб, остался доволен, потом протянул другую руку и для верности пошевелил пальцами. - Еще подарок давай, ата! Сейчас давай! Джелмэ рассмеялся, потерся носом о тугую щеку. Другого подарка у него при себе не было - все во вьюках - тайчи собрался уже было зареветь, нахмурив безбровую мордочку, больно зажал отцову косу в кулаке. Княжич беспомощно оглянулся, потом увидел грека, который потерянно как-то стоял в стороне - его толкали проходившие мимо воины, окружили любопытные женщины. Грек не обращал на них внимания и с непонятной тоской и жадностью смотрел на хнычущего ребенка у Джелмэ на руках. - Привез, привез, как же. Еще какой! Если приставить грека к сыну, он будет и далеко и рядом. Так лучше всего. И женщины не замучают из вредности. - Аиша, я нашел ханчику учителя. Он... - Джелмэ запнулся, - ученый, большой человек. Устрой его как следует, и пусть ни в чем не знает отказа. Джаным, ясочка, вот тот мудрец будет тебе рассказывать сказки, учить, чтобы ты рос великим властителем. Танатос, повинуясь кивку, подошел, старательно поклонился, вопросительно поднял взгляд. Лицо у него было измученное и серое. - Это мой сын, тайчи-Гирей, - сказал Джелмэ по-гречески, с гордостью подбирая слова. - Ты будешь жить при нем, я так хочу. Научи его... - тут слова кончились и Джелмэ просто обвел рукой вокруг себя. - Еще надо буквы и сказки. Он любит. Еще он любит сахар, но ты ему много не давай, а то он потом чешется, как пес. Наследник посмотрел на грека и вдруг разулыбался. Джелмэ незаметно вздохнул - так не хотелось отпускать от себя полюбившуюся игрушку. Но надо идти к матери, дарить ей подарки, выслушивать пространные рассказы о том, как она твердой рукой правила улусом без него и какой Джелмэ неблагодарный сын. Азамат-хатун совершенно точно не нужно знать про грека - она изведет его только из материнской ревности, а потом скажет, что не хотела. Продали же черноглазую хазарскую девицу, которая так нравилась княжичу, что он хотел ее отпустить на волю и взять за себя. Да так продали, что он метался потом по степи, искал, но и следа того каравана не нашел. И щенка алабая, белого, драгоценного, привезенного в дар издалека, кто-то отравил, хотя он кормил и поил его только в своей юрте. Матушка поохала, а потом сказала, что глупый пес, должно быть, нажрался веток саксаула и оттого сдох. Грек внимательно слушал, потом вдруг просиял и снова поклонился. Гирей заинтересованно уставился на подарок, не зная, как им насладиться. В итоге лошадь показалась ему лучше, и он сунул золоченую ногу обратно в рот. Джелмэ нехорошо укололо в груди, он холодно кивнул жене, отдал ей ребенка и пошел к юртам. Надо выкинуть все это из сердца. К вечеру он понял, что наверное повредился рассудком. Солнце мучительно долго падало за край земли, заставляя степь пылать, протягивая длинные тени от юрт и изгородей. Джелмэ устроил Ахаара, навестил мать, подарил женам подарки, отмахнулся от бабьей воркотни и пешком вышел на окраину улуса, за кольцо белых юрт. В последнее время он много ходил ногами. Отец-небо грозно пылал на закате, обещая холодную ночь. Джелмэ подумал, что придется провести ее одному, и чуть не взвыл. Постоял, раскачиваясь и сбивая камчой метелки сухого ковыля, потом задумался и начал рассуждать, шевеля губами и загибая для верности пальцы. Лучшее решение - что грек его заколдовал и испортил, потому что ничего хорошего из ромейского города прийти не может. Тогда надо содрать с него кожу и отдать шаману, чтобы тот все исправил. Джелмэ подумал об этом и закусил губы. Второе решение было гораздо хуже и состояло в том, что Джелмэ испортился сам и священный прадед от него теперь отвернется. По всему так и получалось, а грек ни в чем не виноват. Какая вина может быть у человека, которого выиграли в кости. В жасаке хана Чингиза ясно говорилось, что нельзя смотреть на воина, как на женщину, и за это - смерть. Но разве грек - воин? Он даже не монгол. И что на него смотреть... Так стало еще больнее, потом княжич понял, что ноги сами принесли его к юрте Аиши, как-то миновав костры, на которых сегодня варили вкусный плов, хвастались, рассказывали о походе и обменивались добром его воины. Он шел очень тихо и выбирал темные места - небо уже осыпало звездами, а месяц только народился и напоминал светлую выгнутую бровь. Около юрты было тихо, Джелмэ заглянул внутрь и увидел, что внутри тускло мерцают угли в жаровне, Гирейчик спит, укрывшись бархатной материной безрукавкой на меху и сладко распустив губы, а Танатос тихонько сидит рядом, клюя носом и видимо не решаясь уйти. Аиши в юрте не было - и ясно почему, убежала любоваться подарками вместе со своими служанками, а еще выбирать рабов. Хотя она и родила Джелмэ мальчика, но была младшей и все время боялась, что ее обделят. Танатос услышал шорох, вскинулся, обернулся. Джелмэ приложил палец к губам и вошел. Около жаровни разбросаны были листы бумаги, испачканные чернилами, княжич осторожно опустился на колени, взял один - это были картинки, неловкие, но понятные. Яблоко. Лошадь. Степь и отец-солнце над ней. Всадник с двумя косами. Речка. Домик. Танатос улыбнулся и показал на спящего, потом сложил руки вместе - подружились, мол. Он, может, колдун, а ты его к единственному сыну пускаешь, сказал кто-то внутри головы Джелмэ голосом Азамат-хатун. Джелмэ насупился. В груди все резало и резало, как ножом, и он не знал, как с этим справиться, если только вскочить на коня и гнать его в степь, пока тот не захлебнется собственной кровью и не упадет замертво. Вместо этого он тихонько придвинулся к греку, ткнулся ему носом в шею, там где круглый ворот открывал теплое местечко. Резь в груди угасла, но заколотилось сердце. Грек сидел очень тихо и не противился, только вздохнул. Джелмэ не хотелось разрушать эту ласковую тишину, поэтому он переломил себя и только потерся о терпко пахнущую кожу щекой и губами. Хотелось совсем иного, но он сидел смирно, для верности вцепившись пальцами в кошму. Щека, казалось, онемела, лоб залило жаром, и княжич замер, хрипло и громко дыша. Танатос снова вздохнул и прижал его к себе, обняв за затылок свободной рукой. - Джелмэ хорошо... - пробормотал он по-монгольски. - Хороший. Джелмэ отцепился от войлоков и сгреб грека так, что хрустнули кости. Внезапно он подумал, что знатных монголов казнят, заворачивая в кошму и загибая пятки к затылку так, чтобы сломать позвоночник. Потом еще некоторое время живешь, но ни дышать, ни шевелиться не можешь. Зато не проливается на землю драгоценная кровь хана Чингиза. Впервые в жизни ему стало страшно. Танатос сидел, не шевелясь и, видимо, терпеливо ждал, когда хозяйские ласки прекратятся, чтобы заняться своими делами. Джелмэ потряс головой, осторожно отодвинулся и вымелся в ночную холодную темноту. Ему некуда было деваться, поэтому он пошел к коню, который мирно пасся, привязанный волосяным арканом. Ахаар добродушно понюхал его, щекотно засовывая узкую морду за шиворот. Джелмэ вцепился руками в шелковистую гриву и некоторое время беззвучно выл, стукаясь лбом в крутое конское плечо.***
Этот огромный, запутанный, нескончаемый день наконец-то соизволил закончиться. В улус они прибыли утром - но казалось, сто лет назад. Утро вспоминалось как странный сон, в тумане, вот они мчат - и его косматая лошадка, словно сдуревшая, несется, привизгивая, за другими конями, в облаках пыли - так что ни дышать, ни видеть невозможно. Он даже не может оглянуться, как там полон - неужели их тоже увлекли за собой дико визжащие кони, люди, словно вся степь содрогается и летит под ноги. Слава Богу, за то время, что он был с Джелме, его худо-бедно заставили привыкнуть к конской хребтине, поэтому он не грохнулся вниз, в пыльные бездны, где уж точно костей не соберешь. Но что там происходило сзади, за той кромкой, где началось это совместное безумие животных и людей, равно почуявших дом? Неведомо. И ведь неведомо по сие время! Джелме в улусе оказался совсем другим, чем во время похода. Танатос видел капризного божка, видел бронзового идола, вымазанного кровью христиан, его единоверцев. Видел одинокого тоскующего мальчика, льнущего к любым ласковым рукам. И это было всего удивительнее - потому что в улусе невысокий Джелме вдруг стал больше Дера, больше всех среди этих юрт. Стал тем, кем Танатосу не стать никогда: мужем, отцом, князем этого народа. Положим, про жен Танатос знал, а раз так, то, значит, и дети вполне могли быть. Но он даже представить не мог, что все это окажется так буднично, просто и по-настоящему. Вот теперь он приставлен к царскому сыну, должен его пестовать и растить. И царский сын оказался смешным и привязчивым, как щенок, он ползал за ним по юрте, позабыв про мать, а потом счастливый, хохоча, уснул. Таких же кругленьких, несмышленых младенцев он повидал немало - младшие братишки и сестренки, следить за которыми приходилось его приятелям, портовым мальчишкам в Каффе. Гирей - имя чужое, режет как бритва. Танатос звал его Кир, Киропулос. Его мать, желтолицая худая девочка, как только убедилась, что ее толстое чадо окончательно признало чужака, что-то быстро скрежетнула и умчалась из юрты. А они остались, да еще две кипчакские нянюшки ханского сына, Няньки сперва глаз не спускали с ребенка, да только они и сами были не старше своей госпожи и быстро утомились надзором, стали болтать друг с дружкой. Малыш проснулся, няньки принесли еды, переодели Кира, когда тот забыл попроситься наружу, увлекшись картинками. А потом и сами ускользнули из юрты. Какое-то шестое чувство настойчиво подсказывало: с ребенком за войлочный круг выходить и не думай! Надо оставаться тут. Ближе к вечеру Гирей утомился, расхныкался, стал искать мать, потом заснул, пожевывая губами, а Танатос остался его караулить в теплой темноте. Записать этот день не получалось ни в тетради, ни на цере - Киропулос ловко выхватывал стило из рук и бросал его на пол. От греха подальше Танатос решил не вынимать ни чернильницу, ни тетрадь - аккуратно вырвал замусоленный детскими лапками лист, разорвал его на восемь клочков, нарисовал коня, солнце, яблоко, маму Аишу и папу Джелме, собаку, козу. А на последнем - крест, увитый виноградом, как на буквице, если приходилось списывать молитву. Спящий малыш ровно посапывал, за стенами юрты было тихо: праздник и гомон кипели в другой стороне, куда убежала Аиша и ее кипчакские служаночки, а здесь царила молочная детская тишина. Он и сам чуть не заснул, но тут в юрту вошел Джелме. Танатос обрадовался ему, хотел спросить, что теперь делать с младенцем, кому его поручить? Хотел порадовать княжича - сказать ему приятное про сына, такого крепенького и смышленого. Но Джелме пришел не говорить. Он сел рядом с ним, прижался к нему носом, по своему монгольскому обыкновению, а потом так же быстро и непонятно исчез. Очевидно, в улусе он принадлежал своему народу, своей семье. Сколько у него жен? У монголов, кажется, их может быть много. Вскоре за пологом затрещали девичьи голоса, зазвякали бубенцы и пряжки на нарядных поясах - и в юрту впорхнули предовольные Аиша и ее девицы. Аиша бросилась было к сыну, заснувшему не как положено, на лежанке, а по-щенячьи, прямо на кошмах, но застыдилась, остановилась. Потом что-то быстро проговорила - и одна из девиц, кланяясь, подошла к Танатосу, взяла его за руку и повела за собой на улицу. С Киропулосом было общаться легко: говорить по-монгольски он умел хуже Танатоса. К речи Джелме, Дера и Жансы грек привык и понимал их почти хорошо. Что хотела сказать ему Аиша, он не разобрал вообще. Девушка отвела его в большую украшенную юрту, встала скромно у входа. Танатос прошел внутрь, сел на кошмы. Пахло мясом, свежими лепешками, чем-то сладким. Девушка аккуратно, мелкими шажками прошла внутрь, что-то пропела, села рядом с Танатосом, в темноте зазвенели ее бронзовые подвески-треугольники на шапочке. Она хихикнула и стала раздеваться. Танатос понял и смутился - у него даже уши запылали. К счастью, в темноте было не видно. Девушка деловито протянула руку и нашарила завязки на безрукавке. “Нет! Стой, - тихо сказал Танатос. - Ты не надо! Я христианин. Ты не делай. Кушай. Хочешь - кушай, еда хорошо!” Помолчал и добавил: “Ты хорошая. Красивая. Кушай!” Служанка опять хихикнула, потом так же деловито оделась, вышла, поклонившись, задернула за собой полог - и, очевидно, уже не в силах сдержаться, прыснула, захохотала в голос, убегая в юрту Аиши. Почему он поступил так, а не иначе? Почему бы ей, веселой, плотной, пряной, и не стать его подружкой? Вряд ли для нее это было бы большим трудом, чем принести ему чашку кумыса или вытряхнуть коврики. Танатос лег навзничь, в темноте сразу же заныл настырный комарик. Жаровня здесь тоже была, только угли в ней еле тлели. Он так отвык спать в одиночестве, он вообще отвык от редкой роскоши - быть одному дольше пяти минут. Надо бы встать, пойти искать болгар, отнести им еды, в гостевой юрте хватило бы, чтоб накормить пятерых. Но он просто не мог пошевелиться, не мог заставить себя выйти за пределы круга темноты и одиночества. Это было желаннее самой лучшей любовницы и крепче самого крепкого вина. И как ходить по темноте, если он весь день провел в юрте Аиши, забавляя Киропулоса? Да он заблудится, отойдя на пять шагов, и сейчас-то Джелме не пошлет своих молодцов искать мангуу-Танатоса. Он лежал, глядя туда, где в белесой темноте должно было сиять огромными звездами степное небо. Лежал и чувствовал, как покачиваются стеклянные темно-синие небеса над войлочным потолком, над степью, над Константинополем, которого не бывает. Сквозь Вселенную мчался бешеный поток атомов, скапливаясь и вспыхивая новыми кометами и лунами, складываясь в удивительные и прихотливые узоры, уклоняясь, сталкиваясь друг с другом. Танатос проводил их взглядом, а когда проснулся, уже давно рассвело.***
Жизнь в ставке потекла привычно. Добычу после недолгих споров разделили, в дороге почти никто из рабов не умер. Аиша хвалила грека: мол, не надышится на Гирейчика, забавляет его, и видно, что души не чает в ханском наследнике. Спросила, не забрали ли Танатоса от семьи и детей, Джелмэ пожал плечами - он не знал и не думал ни про какую семью. Удостоверившись, что в семействе порядок, он взял с собой ближнюю руку всадников, уехал охотиться - недалеко от стада видели волков. Когда забрал у беркутчи своего Окчара, обрадовался - соскучился по злой, красивой, как удар небесного грома, птице. Беркут сидел на руке, прикрытой многослойной рукавицей из бычьей кожи, почтенно переступал золотыми лапами, яркие глаза закрыты шапочкой. Ближние разобрали остальных птиц, лошади фыркали, приседали, шарахались - не любили эту охоту, хотя и привыкли. Захотелось проехать мимо гостевой юрты - утро едва разгорелось, холод проникал под сукно куртки. Джелмэ как-то видел ханьскую игрушку, забаву - чашка с водой, а в ней плавает иголка и все указывает налево от восхода. Как ни крути чашку - острие подрожит и опять развернется мимо восхода. Воду, конечно, можно вылить. Юрта была пустая, молчаливая, никто не вышел навстречу. Руке стало тяжело, и Джелмэ пересадил Окчара на седельный шесток, тот вцепился когтищами, замер, желтый клюв - больше руки взрослого мужчины - клацнул, разрывая пустоту. - Ой-бой, - сказал Жансы, щурясь и глядя на небо. - Есть ли такая радость у тех глупцов, к которым мы ездили. Другое дело - скачи хоть три дня, только небо и трава. - Охотиться будем долго, хочу веселья, - Джелмэ отвернулся от неподвижной занавески входа, стукнул Мангуса каблуками. Хоть бы неделю не возвращаться. Веселье никак не приходило. Степь отцвела, опушилась ковылем. Ночи были прохладные, а дни жаркие. Волки на дальнем пастбище зарезали нескольких овец, пастухи не углядели или не справились. Не столько сожрали, сколько испортили, гоняли стадо, перепугали маток с ягнятами. Старый монгол в вытертой лисьей шапке и чапане, из которого клоками торчала вата, принял Джэлмэ с достоинством, предложил кумыс и просяную болтушку. Видавшая виды юрта стояла одиноко, как брошенная и перевернутая чашка. Овцы потерянно бродили в степи вокруг или лежали рыжими и черными копнами. Около юрты болтались на шестах полосы вялящегося мяса - не оставлять же волкам. За стадом присматривал худой мальчишка лет восьми, рядом с ним смирно пасся пузатый чубарый конь, иногда подходил к хозяину, хватал зубами за плечо, играя. Молодой хозяин был надутый и несчастный, конские заигрывания отвергал. Ближние Джелмэ разговаривали со стариком, подначивали, тот щурился, тихим голосом рассказывал, что произошло. Джелмэ неподвижно сидел в седле, думал, что отец его не дожил до той поры, когда глаза становятся мутными и из них все время сочится влага. И дед, храни его Великое Небо, ушел из жизни могучим и полным сил. Когда беркут настигает волка, он обрушивается на бегущего хищника с быстротой, за которой не уследишь. Птица тяжелая, с огромными крыльями и бьет с лету, как гроза. Матерый волк еще может извернуться и подмять беркута под себя, но если птиц две - то ему не спастись. Окчар вцепился когтями в волчью челюсть, не обращая внимания на клыки, недовольно ударил крылом подбежавшего хозяина. Кожаные ремешки, привязанные к лапам, расстелились по земле. Волк уже издыхал, дергал задними ногами, придавленный весом беркута. Джелмэ ударил его ножом, прекращая агонию. Рядом с пальцами мелькнул раззявленный клюв, выдрал из пасти обмякший волчий язык. Окчар быстро заглотил запретное лакомство, зло встопорщив на голове перья. Джелмэ уговаривал его, подал кусок сырого мяса, крепко зажав в перчатке: чуть зазеваешься - и распорет ладонь до кости. Второй беркут клекотал и шипел на своего хозяина, как змея. Крылья взметывали горячий воздух. Остро пахло псиной и кровью. Джелмэ ворковал и хвалил птицу, в конце концов она неохотно отпустила добычу, перебралась к нему на предплечье. Волка подняли и привязали на спину коню. Привычные действия успокаивали и загоняли боль в сердце куда-то далеко. Степь была привычной, и волны сухой травы, и немигающее солнце в зените, и собственная короткая тень под ногами, и оскал убитого волка. Вечером Джелмэ лежал около костра, подстелив кошму, бездумно смотрел на звезды. Звезды тоже были привычными и вызывали тошноту и головокружение. Один из его спутников затянул долгую песню, подыгрывая себе на хомусе. Джелмэ протянул руку, пошарил по кошме, безотчетно надеясь ощутить под пальцами родное тепло, чтобы потом можно было повернуться, обнять, вдохнуть травяной аромат волос и услышать сонную речь, еле понятную еще... Игла все крутится и крутится в чашке, пока не воткнется в сердце или пока из чашки не выплеснут воду. Джелмэ от усталости заснул и видел во сне грека, он был ласковый и теплый, обнимал его, сладко вздыхал и прижимался, как прижимается Аиша, когда ей что-то нужно, и одежды на них почему-то не было никакой, и это было хорошо и правильно. Джелмэ понимал, что спит, поэтому нисколько не смущался, только старался продлить такой чудесный сон подольше и ему это удавалось, пока Окчар не забеспокоился на своем шестке, не забил крыльями, но ремни помешали взлететь, и тогда птица злобно закричала, широко разевая клюв. Монголы вернулись в ставку через несколько дней, набив дичи столько, что часть пришлось оставить пастухам. Выследили и убили нескольких волков, одна волчья семья ушла дальше, решив, что овцы теперь слишком дорогая добыча. У Джелмэ был до плеча располосован рукав, еще он потерял огниво и порвал завязку на сапоге, зато отвлекся и с радостью предвкушал возвращение домой. Что толку беспокоиться о бедах, которых на самом деле нет. А Танатос есть. Он осыплет грека милостями и даже будет учиться, и не станет от него больше прятаться, и будет читать греческие книжки, только бы тот смотрел поласковее... Булгарские рабы устроили себе что-то вроде общего навеса на краю ставки, там уже скопилась какая-то бедная утварь, тряпье, даже две ободранные собаки ходили, приветливо вертя хвостами. Джелмэ бросил взгляд в ту сторону и вспомнил, что обещал Танатосу отпустить булгарского шамана. Хорошо, что вспомнил! Сразу и сделает это, а потом вечером придет к греку в его юрту, станет с ним беседовать и подарит связку волчьих когтей и свежевыделанную пушистую шкуру, чтобы клал себе на лежанку и не мерз по ночам. А потом может быть... тут внутри у Джелмэ сладко заныло, и он встревоженно осмотрелся, не видит ли кто его мысли. Булгары опасливо смотрели на хана, расступались перед его конем, дети держались за материнские юбки. Беркут на шестке опять забеспокоился, вертел головой в войлочной шапочке, старался понять, на кого кидаться и почему темно. Танатоса он увидел сразу - светловолосая голова склонилась, грек стоит на коленях, что-то тихо говорит черному шаману, тот кивает и смотрит с улыбкой. Джелмэ насупился, подхлестнул коня, подъехал. Грек беспокойно оглянулся, узнал его, что-то тихо сказал булгарину. Джелмэ уже весь был словно в холодной воде. Зачем скучал! Зачем ехал побыстрее! Грек про него даже не помнит. Он нахмурился и жестом подозвал к себе булгарина. - Иди домой, - сказал по-монгольски. - Ступай. Отпускаю, возьми коня. Танатос кусал губы и с тревогой смотрел на булгарина зелеными своими глазами. А на Джелмэ не смотрел! Вдобавок ко всему проклятущий шаман поклонился и стал терпеливо, как ребенку, говорить, что никак не может уйти, так как тут его люди. Джелмэ взвизгнул от злости и толкнул его конем. Шаман упал в пыль, где ему и было место, а грек бросился, закрыл его собой, стал кричать на Джелмэ по-гречески, потом вцепился в его сапог, повис. - Не делай! Не нужно! Перестань! Тут все стало совсем белым и холодным, а солнце над головой лопнуло со звоном, как лопается натянутая узда.***
С камчой Джелме управлялся превосходно, не хуже, чем с саблей, луком или копьем. Вышибить дух из довольно хлипкого раба для него труда бы не составило, а в гневе нойон себя не помнил. Все закончилось довольно быстро - но не для Танатоса. Джелме пнул его загнутым носком сапога, отвернулся, сел на коня, принял птицу и велел кому-то остаться и проследить, чтобы к этой падали никто не прикасался. Унур, младший в отряде, мгновенно спрыгнул с коня и встал рядом со скорченным, запоротым до полусмерти мангуу. Приказ был, стоять надо, но не хотелось. Вряд ли кто из этих баб осмелится хоть шаг шагнуть. Мангуу хрипло дышал и вздрагивал, видимо, собирался кончаться. Пусть подыхает, раз заслужил, говорят, в походе он и вовсе был как одержимый - даже непонятно, что же раньше камчи досыта не отведал. Нойон теперь уехал мрачный, все веселье от охоты - как ветром развеяло. Какой-то булгарский щенок в одной рубашке бежал к булгарским полонянкам со всех ног, махал руками. От шатров нойоновых жен неторопливо шагал Мунх, охранник урусутской жены нойона. Поп булгар, из-за которого все и началось, шел за ним, а за попом - неслыханное дело - плыла дородная и гордая старшая жена. Поп что-то говорил ей, та кивала набеленным лицом, шли они сюда, где стоял Унур. Тому стало не по себе: нойон сейчас злой, сам сказал, чтоб никто наказанного не трогал. Попробуй-ка его ослушаться - голову смахнет и не посмотрит, что Унур - из верных вернейший. Но вставать поперек воли Урусутки нечего и думать. Ее сам Джелме, говорят, опасается. Урусутка, верно, колдунья, иначе с чего бы ей такое почтение. Некрасивая она, старая, сына не родила, лицо у нее круглое, а глаза - как у дикой кошки… С колдуньями-бабами шутки плохи. Мунх подошел к Унуру, остановился, ожидая приветствия от младшего. Поп хотел подобраться к мангуу, но Унур метнул молнию из глаз, сурово сдвинул брови, пресек нарушение. Мунх одобрительно кивнул: так и надо нести службу. Поговорили о недавнем, похвалили птиц, коней и удальцов-охотников, а потом Мунх сказал, что госпожа его, старшая жена нойона, велит взять этого никчемного и унести к лекарям, чтобы нойону не пришлось потерпеть ущерба. Все же раб этот - ученый, стоит дорого. Воспитатель Гирея-тайчи… Оба воина вздохнули. Чему хорошему мог такой мангуу научить драгоценное дитя? Ну… нойону видней. Унур затосковал. Мунх возвышался перед ним - степенный, важный, говорил дело, и Урусутка на него, Унура, взглянула не без раздражения. Никто ей в улусе не перечил, пуще Урусутки чтили только Азамат-хатун. Унур глухо отозвался на речи Мунха: “Нойон велел, чтоб тут он лежал. Сказал - и уехал. Меня оставил! Как я могу ослушаться?” Танатос дернулся и застонал. Грязная, окровавленная рубаха на нем была изодрана камчой, лоскуты присыхали бурым. Вредный поп, булгарский шаман, смотрел на мангуу не отрываясь, что-то шептал про себя, ворожил губами. Он сюда Урусутку привел, из-за него все неудобство. Урусутка внезапно повела плечами и пошла к мужчинам, да так смело, будто и не женщина вовсе. Низким, тяжелым голосом Доброгнева велела исполнить волю нойона, немедленно. И горе тому, кто ослушается. Мунх, и ты, молодой баатур, отнесите раба - а там, баатур, охраняй его и дальше. Джелме-нойон пожалует тебя за верную службу, я обещаю. Ты ведь Унур? Твой усопший старший брат служил Данжуур-нойону, ставшему богом, и был редкий храбрец, так? Отнесите ко мне.***
Танатос лежал в старой пыльной юрте. Над ним нависали войлочные стены, тошнотворно-сладкий дым из жаровни плотными желтоватыми струйками уходил куда-то вверх, стремился в дырку в тоно. Грек пытался уследить взглядом за его извивами, но не мог, то и дело впадал в одуряющую дрему. Маленький ханец - видимо, лекарь - время от времени поил его каким-то странным молочным питьем, голова наливалась тяжестью, боль слегка отступала. Крик, растущий изнутри огромным потоком, в сорванном горле мелел, прорывался наружу с трудом, до верху, до перепекшегося рта, доходил только жалкий сухой ручеек. У ханьца мягкие руки, боли они почти не причиняли. Она и без того стояла вокруг, теснилась, ждала свое. Было темно. За дверью - полотняной завесой - маячила огромная черная тень. “Не уходи”, - попросил ханьца Танатос. Тот покачал головой, прочирикал что-то, словно в рукаве халата у него была птица. Дал еще глотнуть молока из крохотной красной чашечки. Под утро он проснулся от холода. Попытался шевельнуться - вскрикнул, и лекарь тут же поднялся с топчана на западной стороне юрты. Ханец раздул угли в погасшей жаровне, кинул туда своего дымного порошка, засуетился, развел огонь в очаге. Танатос хотел пить - но просить не пришлось, ему уже протягивали какой-то отвар, а потом чуть придавили за плечи - дескать, лежи смирно - и аккуратно смазали спину и рубец на лице. Все это время лекарь что-то говорил - объяснял, утешал, успокаивал. Его птица в черном рукаве щебетала и посвистывала. “Твое имя как?” - с трудом проскрежетал грек по-монгольски. Язык был жесткий, ржавый, отвратительный. Ханец закивал, заулыбался: “Ю!” “Ю, - попытался улыбнуться в ответ Танатос. - Спасибо, Ю!” Больше всего на свете Танатос боялся, что его выгонят из этой юрты, отберут у хлопотливого Ю, боялся что сейчас откинется полог - и войдут монголы, Джелме… Философом он уже не был. Остались только два чувства - благодарность ханьскому врачевателю и всеподавляющий страх. Глубоко под слоем боли тлела еще одна мысль, но ее Танатос уловить не мог - разум соскальзывал в забытье. Опять повеяло желтым дымом. У входа спорили, ругались, он забеспокоился, беспомощно взглянул на Ю, тот кивнул, вышел из юрты, заговорил тихо и убеждающе. Танатос вдруг понял, что говорит Ю по-монгольски, но очень странно, как будто его ханьская птица из рукава и тут находила возможность смягчить грубое наречие. Ему ответил родной глуховатый голос… Отец Георгий! Он тут! Танатос лежал ничком, уткнувшись лбом в твердую кожаную подушку, - слезы сами лились у него из глаз, и он ничего не мог с ними поделать. Эпикур… учитель… быть свободным и ничего не ждать от мира. Но учитель Эпикур не был рабом. А мертвые не чувствуют боли... и страха.***
Джелмэ пришел в себя,только когда конь под ним начал хрипеть и заваливаться, споткнулся, пробежал еще несколько шагов, тяжело мотая головой. Потом медленно, как во сне, завалился на колени, Джелмэ едва успел перекинуть ногу через конскую спину и спрыгнуть. Вороной Мангус лежал на боку, весь в белых клочьях пены, бока исхлестаны. Джелмэ, не особенно доверяя своим глазам, подошел к нему, опустился на корточки, потрогал рукой - она стала горячая, липкая, пальцы испятнались красным. Бока Мангуса мучительно вздымались, Джелмэ так его гнал - а конь и рад был бежать, такое уж их устройство, - что могучие легкие разорвались и теперь конь вместо воздуха с клекотом вдыхал собственную кровь. У старшей жены в народе говорили - scajennij. Слово значило, что человек себя не знает, не понимает, будто бешеная собака его покусала. Джелмэ привалился к боку издыхающей лошади и закрыл глаза. В голове гудел рой земляных ос. Они путали мысли и жалили сердце. Сидел он так довольно долго, Мангус перестал биться и истерзанный бок его сделался твердым, окоченелым. Время от времени Джелмэ открывал глаза и с силой тер лоб, в надежде, что все произошедшее сегодня куда-нибудь исчезнет. Но все оставалось, как было, и тогда Джелмэ снова скрючивался и замирал. Шло время, пустая степь и палящее солнце пребывали неизменными. В бескрайних зарослях ковыля перекрикивались дрофы. Что делать... Джелмэ поднялся, постоял рядом с мертвой лошадью, тупо глядя прямо перед собой, потом отстегнул полупустой бурдюк с водой, кинул его на плечо и пошел в сторону улуса. Точнее, он предполагал, что там улус, потому что в гневе загнал коня неведомо куда.***
До дома он дошел только к вечеру, в последние несколько полетов стрелы безразлично глядел на собственную длинную тень, ложащуюся под ноги. Сапоги, верховые, не предназначенные для пешей ходьбы, сбились и немилосердно драли ноги. Голову напекло даже под шапкой. Джелмэ упрямо шел, облизывал соленые губы и продолжал шагать, со звенящей пустотой в голове. Потом увидел всадников. В улусе была паника, как же, князя потеряли. Подскакал взмыленный Дер, что-то крича, Джелмэ отмахнулся, потом велел поехать, забрать седло. Сел на запасную лошадь. Потом безучастно спросил, умер ли грек и куда его бросили. Дер сдвинул брови, потом сказал, что грека забрала лечить старшая жена, и что это хорошо, потому что нечего портить дорогие вещи. Джелмэ немного обрадовался и захотел узнать, куда его положили. Дер некоторое время молча смотрел на своего князя, по лицу его ничего нельзя было понять, потом указал на пару серых юрт рядом с большой, красивой, пестрой - в них держали старые вещи и служанок. Молча покачал головой, неладно мол, сделал знак от сглаза и, не спросив позволения, уехал отзывать всадников и прекращать поиски.***
Около юрты стоял молодой монгол, увидел князя, поклонился с испугом. Начал длинно обьяснять, что приказали мол. Рядом околачивался проклятущий шаман, из-за которого все и вышло. Джелмэ рявкнул на него, оттолкнул, прошел в юрту. Грек лежал на женской половине, как мертвец, на стопке войлоков, ничком - страх снова схватил за сердце. Джелмэ подошел, опустился рядом на колени, перевернул грека на бок, стал гладить неподвижное лицо. Щеку и край рта пересекал алый след, ресницы сомкнуты, под глазами темные круги. Джелмэ мучительно вспомнил, как в последний миг удержал руку и не ударил по лицу наотмашь, попало вскользь. Камчой со свинцовым наконечником можно выхлестнуть глаза, перебить хребет. В воздухе висел сладкий, тяжелый запах - что-то насыпали в жаровню. Джелмэ прижал к себе светлую голову - мертвые какие-то, спутанные волосы рассыпались по рукам - и завыл. Грек не открывал глаза, не шевелился, не говорил, что прощает и останется с ним, с Джелмэ, на этой земле. Пульс у него был слабый и редкий, как у человека, перепившего кумыса. Джелмэ набрал в рот воды, стал поить грека, но тот не пил, не глотал, вся вода стекала по подбородку и выливалась на подушку, на плечо, зря вымачивая полотняные бинты. Кто-то его лечил. Джелмэ запричитал пуще прежнего и начал раскачиваться. В полумраке юрты кто-то пошевелился, поклонился, испуганно сверкнув глазами - Джелмэ отпихнул грека, вскочил - это оказался старенький ханец, которого старшая жена когда-то выкупила и выходила и очень ценила, как лучшего из слуг. Джелмэ сгреб его за ворот и шепотом начал кричать, что если не вылечит грека, как было, то будет худо. Ханец покорно обмяк и кивал. Джелмэ долго бы так его тряс, но тут с войлоков донеслось еле слышное: - Не надо... Отпусти его... Не делай... Джелмэ разжал руки, обернулся, обрадованный, но грек снова впал в забытье и не откликался, как бы его ни звали.***
Когда Танатос проснулся, вернее, вынырнул из липкой одури, рядом с ним сидел отец Георгий. Маленький Ю ушел – Доброгнева позвала его зачем-то, – и оставил священника присмотреть за мангуу. “Евтихий, сынок! - прошептал отец Георгий. - Жив - чудо-то какое… Спасла тебя Богородица, сохранила для нас”. Танатос коротко вздохнул и ткнулся лбом в сухие теплые руки старого булгарина. Джелме больше не приходил. Отца Георгия пускали беспрепятственно - он каждый вечер улучал минутку, чтоб заглянуть в их юрту. Вскоре Танатос уже смог вставать, Ю растирал его чем-то душистым и жирным, раны затягивались чисто, без гноя. Одежду ему прислали новую. Однажды утром пришел Мунх, отвел его и Ю в личную юрту Доброгневы - благодарить госпожу за спасение. В юрту лекаря Танатос уже не вернулся - был отправлен к Аише, снова присматривать за Гирей-тайчи. Киропулос узнал его, обрадовался, лез на руки, ластился и требовал новых картинок. Танатос был удивлен - он-то считал, что своего воспитанника больше не увидит никогда. Правда, теперь в юрте безотлучно находился кто-то из молодых воинов, глаз не спускавших с мангуу и наследника. Пару раз дежурил Унур, смотрел сквозь мангуу, не одобрял. Кормили и содержали учителя так же, как и прежде, словно и не было нойонова гнева и порки, но вот Джелме Танатос теперь видел лишь издали, случайно: то ли нойон одолел свое сердце и вырвал никчемного оттуда, то ли просто позабыл о его существовании, увлекшись иными делами. Через два месяца стало ясно, что Аиша снова ждет ребенка, она приосанилась, уже меньше походила на перепуганную девочку, и когда кормила Гирея-тайчи грудью, поглядывала на Танатоса надменно. Вскоре Гирея-тайчи первый раз посадили на коня - и теперь Танатос занимался с ним лишь до обеда, а потом мальчика уносили воины - обучаться началам воинской премудрости Киропулос начал прежде, чем как следует научился бегать. Танатос в такие дни отправлялся к маленькому Ю и перенимал у него хоть немного лекарской премудрости, а еще ходил к старикам-монголам - слушать их рассказы про солнцеликого Темучжина. Тайно потом переписывал все в тетради, Бог весть зачем, - и рассказывал Гирею сказки своего детства вперемежку с историями про Волка и Лань, а еще про великого Гиреева предка, родившегося со сгустком крови в руках. Потомок Великого важно слушал учителя и жевал медовую лепешку. Дни шли за днями, похожие один на другой. Только в праздники было особенно тоскливо. Скачки, борьба, состязания в стрельбе - батыры старались наперебой, молодняк-недоросли не отставали - носились наперегонки верхом, показывали сноровку во владении луком. Толпа радостно гудела, когда стрелы впивались точнехонько в цель. Потом было пиршество, песни, более похожие на рычание брюхом. Рабы-боголы в состязаниях, конечно, не участвовали, но кричали, хлопали себя по коленям и животу, подбадривали едва ли не громче всех в улусе. Булгарки-полонянки тоже приходили смотреть. Отец Георгий - никогда. Среди общего веселья и ликования Танатос старался встать поодаль, затеряться, чтоб не так бросался в глаза его непраздничный вид. Хотел бы и вовсе не приходить, но нельзя. Джелме-нойон время от времени отыскивал его глазами в толпе и, равнодушно скользнув взглядом, отворачивался. В обычные дни было полегче - в улусе постоянно шла работа: чесали и били шерсть, которая осталась в рулонах со времени последней стрижки, валяли войлоки, чинили повозки. Танатос уже многому успел научиться. Так, за трудами, время шло быстрее. Однажды три дня у Джелме шел большой совет - улус готовился откочевать на зимовку. Потом, как все обсудили, закипела работа: собирали скарб, грузили юрты на огромные телеги - и вскоре весь улус двинулся туда, где снег не завалит всю землю сплошь, где кони и овцы отыщут себе пропитание получше, чем мерзлое былье, торчащее из сугробов. Аиша с Гиреем и две ее служанки ехали в красивой войлочной кибитке, белые юрты на широких телегах плыли важно и неторопливо. Быки и волы упорно тащили повозки, а вдали верховые перегоняли скот - огромные, бесконечные стада пыльных овец и коз. Пару дней после того, как улус останавливался, все было новым, непривычным, но потом жизнь текла по-прежнему, скрежетали мельницы голубоватого камня, тянулись к небу дымы, звенело и грохало в кузне у Очира-кузнеца, жалобно блеяли овцы. Мангуу делал все, что ему велят, молол обжаренный ячмень, плел кожаные ремни на упряжь, вырезал игрушки для Киропулоса и учил его писать: водил ручонкой ученика с зажатой острой палочкой по песку в плоской миске. Гирей выговаривал греческие слова вслед за Танатосом, называл коня, небо, чашку, песок. Очень серьезными и важными были эти дети-кочевники. Слишком непохожи на малышей Каффы. Тетрадки у Танатоса давно закончились. Да и кому они, в самом деле, нужны? Другая жизнь, другие ценности. Здесь есть триста слов, чтоб сказать, какого цвета твоя лошадь, – и лишь одно для книги. Отец Георгий слушал его, задумчиво, не перебивая, не торопя. А слова все вырывались и вырывались. С обидой, с гневом, с горечью, неожиданной для него самого, и хотелось говорить снова и снова. За что это все? За что схватили тогда на улице, придушили, чтоб не дергался, и увезли? Зачем продали этой… илбэдэх! Зачем это все Бог придумал? Вот так гордился, считал, что философ. И какой же я философ? Что могу? Только боюсь всего и ненавижу, что вижу, или… Гладкая, теплая рукоятка ручной мельницы мерно вращала, тащила за собой жерновок. Пахло размолотым зерном. Что мне делать, отец Георгий? И ведь вроде живу прохладно. Легко живу. Но как подумаю… Эпикур… учитель… что он знал? “Будь свободен душой – и станешь свободным”... Поддайся – и привыкнешь. Ну и я теперь раб. Купленный, проданный. Ленивый и лукавый. Рабом быть легко! Поддался… Нет у меня никакой свободы. И не нужно больше. Только ненависть или пустота. А что он говорил, что свобода всегда внутри, - так откуда ему знать? Он мог быть бесстрашным, незапятнанным. Он-то рабом не был! – Христос был, – проронил отец Георгий. – А что заговорил ты – так хорошо. Очень хорошо, сынок.***