Победитель получит все

Четвертая умерла вскоре после того, как пришла Первая. Она так и не пришла в сознание после своего последнего разговора с Десятым днем раньше. Те слова… то обещание… были последней связной беседой. И под конец она не испытывала такой сильной боли. Не было ничего драматичного или решающего. Ее дыхание просто замедлилось, пока наконец не остановилось полностью. Так просто. Они понимали, что это было неизбежным, почти с момента, когда увидели ее рану. Как только Десятый заметил воспаление, то понял, что ничего нельзя было сделать, кроме как облегчить ее уход. Они были беспомощны, как Десятый был вынужден признать, и оба пытались смириться с мыслью, что для Четвертой смерть могла быть самым милосердным вариантом в данном случае. Они наблюдали за тем, как она умирала, уже так долго, что казалось, что смерть на данный момент была естественным следствием. И они оба понимали, что это всего лишь вопрос времени. Но легче от этого не стало. Десятый закрыл глаза, на секунду отгораживаясь от вида тела, лежащего перед ним, и попытался разобраться в потоке эмоций, которые даже не надеялся понять. Конечно, это было горе. Гнев на то, что тюремщики заставили их сидеть и беспомощно наблюдать за тем, как Четвертая умирала. Сожаление, что они не могли спасти ее, даже если это и было невозможным. Облегчение от того, что она больше не страдала. Решимость продолжать идти и бороться теперь даже сильнее, чем они могли. И чувство вины, потому что какая-то часть его хорошо знала, что у них кончалось время, и была готова наверстать упущенное. Но в основном он просто чувствовал что-то вроде онемения и признания фактов такими как есть. Четвертая была мертва. И ничего, что они могли бы сказать или сделать, не вернет ее. — Она?.. — неуверенный голос Первой пробился сквозь его мысли и вернул в реальность. Она осталась с ними, явно не желая идти одна, даже если это значило быть с Четвертой до конца. Она молчала и держалась на расстоянии, позволяя ему и Пятой заботиться о Четвертой. Но это значило также, что она не смогла сразу понять то, что было ясно и Пятой, и ему. — Да, — сказал Десятый, заставляя себя преодолеть боль в горле. Пятая взглянула на него с другой стороны тела. Ее глаза блестели от слез, хотя лицо оставалось спокойным и собранным. Ее лицо выражало мрачное и беспомощное принятие фактов. И если боль в его собственных сердцах была достаточно плоха сама по себе, видеть, как она отражается в Пятой, было еще хуже. Почти бессознательно он поднялся и подошел к Пятой, предлагая то небольшое утешение, какое мог, и она приняла его молча, не колеблясь. Они заключили друг друга в почти до отчаяния сильные объятия, которые говорили больше любых слов, которые они могли бы подумать, если бы возникла в этом потребность. Пытаясь поддержать друг друга перед лицом такого несчастья и боли. Биение ее единственного сердца напоминало ему о том, что все еще оставалось у него, несмотря на то, что он потерял. И о том, ради чего он был готов бороться. Затем Пятая отодвинулась достаточно, чтобы взглянуть ему в лицо испытующим взглядом, не говоря ни слова. — Мы сделали все, что смогли, — сказал он, для себя самого не меньше, чем для нее. Она сильнее сжала его руки. — Добились ли мы чего-нибудь? — прошептала она, и от нее внезапно повеяло нерешительностью, какую он редко замечал в ней за эти шесть дней. — В конце? Изменилось ли что-нибудь из-за этого? Обнаружить Четвертую в том туннеле не означало, что они могли спасти ее. Они не могли ни предотвратить ее рану, ни вылечить ее. То, что они очистили и перевязали рану, только ненадолго отдалило неизбежное, возможно, продлив ее жизнь самое большее на несколько часов. Остановившись и проведя рядом с ней почти целый день, они все равно не смогли облегчить боль или спасти ей жизнь. Эта битва была уже проиграна с того момента, как они ее нашли. Но было кое-что, что они смогли изменить. — Она не умерла в одиночестве, — сказал Десятый со всей уверенностью, какую только мог вложить в эти слова. — Разве это не изменило все? Что-то промелькнуло в ее глазах, и она глубоко вздохнула, согласно кивнув, и новая решимость отразилась на ее лице. До этого Первая молчала, наблюдая за ними с интересом, от которого Десятый почувствовал себя слегка неловко, но теперь поднялась и подошла к ним, глядя на неподвижное тело Четвертой. — Вы ее сюда принесли, — сказала она тоном, который не был вопросительным, но все же каким-то образом требующим ответа. — Вы нашли ее и принесли сюда из туннеля. — Да, — кивнул Десятый. — Когда? — Вчера, — ответила Пятая. Вся ее беззащитность исчезла, как только Первая приблизилась. Та перевела взгляд на них, а затем снова на Четвертую. — Она умудрилась протянуть столько времени? — Даже дольше, — сказал Десятый, склонившись над телом и смахнув грязь, скопившуюся на ее чешуе. Ее лицо выглядело на удивление мирным — все еще изможденным, но без следов боли. — Она уже была там несколько часов, как минимум, когда мы ее обнаружили. Смогла остановить кровотечение самостоятельно и сказать нам, что здесь есть вода, так что у нас было куда ее принести. Он не мог удержаться и не произнести эти слова с гордостью, не мог не восхищаться удивительной храбростью женщины, которую он хотел бы знать лучше или хотя бы вне этого места. Это было достойно восхищения… И настолько же вызывало ярость то, что вся эта сила духа и смелость были у нее отняты таким жестоким образом. Даже потеря памяти и плен не смогли лишить ее мужества. Она заслуживала большего. Как и они все. — Она была невероятна. Первая выдохнула и окинула тело Четвертой взглядом, полным странного уважения. — Я и подумать не могла, что в ней это было, — признала она, и хотя Десятый стиснул зубы при том, как она продолжала обесценивать других, он признал, что это было настолько близким к извинению или комплименту, насколько можно было ждать от Первой. Им нужно было идти дальше, все это понимали. Десятый не сожалел о том, что выбрал остаться с Четвертой, но теперь она была за пределами помощи, и им опять нужно было идти. Им осталось меньше двух дней, и они все еще не знали, были ли хоть сколько-то близки к выходу отсюда. Но, как всегда, факты оставались теми же. Не было никаких шансов выбраться, если они не будут пытаться, и небольшой шанс, если будут. И небольшой шанс был лучше, чем ничего. Не желая оставлять ее тело лежащим на открытом месте, Десятый отнес Четвертую к стене пещеры, чтобы ее хотя бы не было видно из основных туннелей. У них было не так уж много времени, и они ничего не могли сделать с телом, но могли хотя бы отдать ей должное уважение. Ее тело было обмякшим, но он смог поднять ее с относительной легкостью, так как уже не беспокоился, что навредит ей. Осторожно опустив ее, он взглянул в последний раз ей в лицо, ненавидя тюремщиков за то, что они с ней сделали. — Прости, — прошептал он, хотя и знал, что она не может услышать. Он порывисто склонился над ней и прижался губами к ее лбу. Затем сложил ее руки над раной в позе, похожей на ту, в какой они ее нашли. Он оставил на месте рубашку, служившую повязкой. Она все равно была полностью испорчена. — Просто… Прости. Однако, как неуверенно посоветовала Пятая, он заменил свой сломанный коммуникатор на лежавший у Четвертой в кармане. Хоть он и не особо желал получать послания тюремщиков, какой-то способ узнавать о том, сколько прошло времени и сколько их осталось, был ему нужен, хотя больше всего на свете он желал, чтобы это число не стало меньше тех пяти, которые оставались сейчас. Первая окинула взглядом разбитый экран. — Что ты сделал? — Бросил его, — сказал Десятый, не вдаваясь в подробности, кладя в карман коммуникатор Четвертой и оставляя свой у нее. После этого Пятая снова взглянула на него, и он понял по ее лицу, что она о чем-то думает. — Нам нужно поговорить, — сказала она, схватив его за локоть и потянув в сторону, подальше от Первой и лежащего тела. Было ясно, что она имела в виду их двоих, и Десятый прошел за ней на другую сторону пещеры. Он был почти уверен, что знал, что она хотела обсудить, и был согласен с тем, что это было нужно решить прежде, чем двигаться дальше. Когда они отошли туда, где текущая вода заглушала звук голосов, Пятая взглянула на него. — Как мы поступим? — тихо спросила она. — С Первой? — Ну, мы не можем бросить ее теперь, когда она нас нашла, — ответил Десятый, тоже понизив голос. — Она и так через многое прошла, и нельзя винить ее за то, что она не хочет быть одна. — Я знаю, — кивнула Пятая. Десятый внимательно посмотрел на нее. — Ты ей доверяешь? — спросил он, еще больше понижая голос. Пятая взглянула в сторону Первой, и Десятый увидел в ее глазах сомнение, когда она повернулась обратно к нему. — А ты? — ответила она. Десятый глубоко вздохнул и заставил себя задуматься. Он знал, что не мог позволить себе доверять многим сейчас. Если он даже не знал себя, как он мог судить о других? Он принял решение доверять Пятой, но оно укреплялось с течением времени, пока уже не осталось другого варианта. Доверять ей было такой же частью его мира, как и сам лабиринт, и он больше не колебался. Он доверял Восьмому и Второй, и даже Четвертой, до какой-то степени, хотя та и не могла причинить никакого вреда к тому моменту, как они ее обнаружили, даже если бы захотела. Но на этом его уверенность заканчивалась, и Десятый не думал, что мог позволить себе доверять кому-то еще. Не сейчас, когда столько всего стояло на кону. Не тогда, когда они знали о том, что произошло, лишь со слов Первой. Он видел по ее глазам, что она говорила правду, и ее синяки говорили о многом… Но факты были таковы, что подтверждения ее истории не было. И он не мог забыть, как некомфортно чувствовал себя рядом с ней даже раньше, когда они все были вместе. Она не нравилась ему еще тогда… И он не забыл об этом. — Я не знаю, — признался он. — А ты? — Я хочу… — медленно произнесла она. — Мы вместе во всем этом, и у нас осталось так мало всего, что последнее, что нам нужно — это обернуться друг против друга… Но… — она беспомощно пожала плечами. — Я не знаю, все ли она нам рассказала. — Не думаю, что она солгала, — медленно сказал Десятый. — Но ты права, она могла что-то скрыть. Или нет. Мы не можем знать ни того, ни другого. Пятая вздохнула: — И, если честно, она мне просто не нравится. — Мне тоже, — согласился Десятый. — Но у нас не такой уж богатый выбор. Ты на самом деле думаешь, что она может причинить нам вред? Прежде чем Пятая смогла ответить, голос Первой прокатился через пещеру. — Вы говорите обо мне, не так ли? Не было смысла это отрицать, и они даже не попытались. — Да, — ответила Пятая, повернувшись к женщине, которая стояла, облокотившись о стену пещеры, и глядела на них оценивающим взглядом. Но когда они посмотрели на нее, она отошла от стены и приблизилась. — Вы мне не доверяете, — прямо сказала она. — Это очевидно. И под ее невозмутимым выражением Десятый, как ему показалось, увидел проблеск боли. — Все гораздо сложнее, — сказал он. — Сложно доверять хоть кому-то в сложившейся ситуации. — Ей ты доверяешь. — Потому что мы вместе все шесть дней, и она только и делала, что спасала мою жизнь, — решительно произнес Десятый, и Пятая выглядела так, словно не знала, гордиться ей или смущаться. — Что, как вы думаете, я могу сделать? — поинтересовалась Первая. — Я уже показала, что у меня нет оружия. — И если верить тому, что с тобой произошло, то вред можно причинить и без оружия, — тихо произнесла Пятая, и Первой нехотя пришлось признать правоту ее слов. — Так что же, — она переводила взгляд с одного на другую, пока не остановилась на Десятом, — ты думаешь, что я убью тебя голыми руками? — А ты на это способна? — спросил ее Десятый, глядя прямо в глаза и умудрившись не отвести взгляд, когда она с равной силой смотрела на него. — Потому что мы с Пятой уже почти согласились, что ни при каких обстоятельствах не поднимем руку друг на друга. — Одна эта мысль была нелепа, но Десятый знал, что нужно ее озвучить. — Мы в этом вместе. — Несмотря ни на что, — твердо добавила Пятая. — Мы собираемся найти способ выбраться, — добавил Десятый, заставляя себя поверить в это. — Способ, чтобы все выжили. Должен быть какой-то способ, и если он есть, то мы его найдем. Глаза Первой расширились от удивления, но она молчала. Пятая ободряющим жестом дотронулась до его руки. — Должен быть другой выход, — повторил он. — И даже если нет… — он не хотел допускать эту возможность, но это нужно было сказать. — Убийства не будет. Мы пообещали. Он не отводил взгляда от Первой. — А ты? Она смотрела на него со странным выражением, которое он не мог понять, но при этих словах ее поза поменялась, и глаза загорелись убеждением и решимостью. Он поразился быстроте и уверенности ее ответа. — Я никому не хочу причинить вред, — твердо сказала она. — Я не убью никого из вас. И, глядя ей в глаза, Десятый поверил. — Не убивать, — сказал он, протягивая руку. — Несмотря ни на что. Обещаешь? — Обещаю, — сказала Первая, сжав его руку. Пятая тоже протянула свою руку, на минуту объединив их всех. — Обещаю, — повторила она. Ему могла не нравиться Первая, и они все еще не доверяли ей полностью. Но в этом вопросе, как чувствовал Десятый, можно было доверять ее обещанию. Его интуиция пока что его не подводила, и приходилось полагаться на нее и сейчас. Первая могла ему не нравиться и он мог ей не доверять, но он не думал, что она бы убила их. И, в конце концов, им нужно было сосредоточиться на главном враге. Первая была в той же ситуации, что и они — такой же жертвой. Им нужно было позволить себе доверять друг другу, в силу обстоятельств. Если они собирались держаться вместе, то нужно было прийти к согласию, каким бы условным оно ни было. Все зависело от приоритетов. В любом случае, больше они не могли терять времени. Все попили из ручья в последний раз перед уходом. Они не могли знать, набредут ли на воду снова в ближайшие полтора дня, так что Десятый понимал, что нужно было напиться сейчас. Готовясь к худшему, но в то же время надеясь, что его не произойдет. Казалось странным опять идти после того, как они столько времени провели в этой пещере. Но в то же время, выбрав туннель и продолжили движение, все ощутили облегчение, которое невозможно было отрицать. Они снова были на ногах и, хотя вновь подвергались опасности, были также на пути к своей туманной цели. Сначала никто ничего не говорил — взаимоотношения внутри группы поменялись, и всем пришлось приспосабливаться к новой структуре. Никто не знал, что сказать, а сочетание присутствия Первой и тяжести смерти Четвертой вызвало у Десятого чувство неуверенности и легкой потерянности. Время шло, и он не мог не думать об остальных. Теперь, когда они практически подряд узнали о судьбе многих других, он не мог не думать о тех, кто еще оставался в лабиринте. Он заставил себя отдалиться от эмоций по отношению к остальным, сначала сосредоточившись на себе и Пятой, а потом — на Четвертой. Но сейчас, столкнувшись с кем-то еще, он не мог о них не думать. Что касалось Второй и Восьмого — он мог только надеяться, что они все еще были живы. Он знал, что вероятность этого была. Если Первая рассталась с Шестым на четвертый день, то все еще оставалось время на то, чтобы что-то случилось с Шестым до сообщения пятого дня, когда сказали о еще двух смертях. Седьмого и кого-то еще. Он чувствовал себя ужасно из-за того, что желал кому-то смерти, но в то же время ничего не мог с этим поделать. Кто-то и так погиб, так что не то чтобы он желал новой смерти. Он просто не хотел, чтобы это произошло с его друзьями… но приходил в ужас от того, что именно это и случилось. Теперь были мертвы пятеро, если считать Четвертую. О смертях Третьей и Седьмого он знал, и у него не было причин сомневаться в словах Первой о том, что Девятый был мертв. Так что еще одна смерть оставалась неизвестной, и трое, о которых им было неизвестно. У одной из которых была тяжелая травма. Он не думал, что сломанная нога могла стать причиной смерти, и цеплялся за эту догадку, не в состоянии представить себе альтернативу. Он не знал, как отреагирует, если что-то случится со Второй. С самой младшей, самой невинной и той, которая была ближе всего Пятой. Но даже если она и была жива, она не сможет избежать опасности. Восьмой бы защитил ее… Но что если он пожертвовал жизнью в попытке это сделать? Это мог быть кто угодно из троих оставшихся, и это страшило Десятого. А если Шестой был все еще жив… насколько он был неуравновешен? Если он действительно напал на Первую, насколько низко он пал? Представлял ли он угрозу для всех? У него был нож, как сказала Первая. И она ушла от него. Десятый не думал, что она бы это сделала, если бы не боялась за свою безопасность. Десятый не хотел верить, что Шестой способен причинить им вред. Убить Девятого, защищая себя и Первую, это одно. Но здесь было другое, и Десятый не так много знал о людях в целом и о Шестом конкретно, чтобы судить о его поступках. Если верить Первой (хотя у них не было доказательств, чтобы подтвердить ее историю, причин думать иначе тоже не было), получалось, что это была самозащита. Десятый не мог представить, через что прошел Шестой, когда был вынужден оказаться в подобной ситуации, но в то же самое время это заставило Десятого столкнуться с вопросом, а что бы он сделал на месте Шестого. Они пообещали друг другу. Не убивать. Десятый всеми силами своего (пусть и поврежденного и ограниченного) сознания признавал, что убийство было неправильным. Мысль о том, что он мог оказаться убийцей, была ужасающей, и он быстро осудил любые проявления жестокости, когда пытался смириться с идеей этого. Пока он пытался выстроить собственную картину мира, парадигму, с помощью которой можно было достичь стабильности, даже если ему не было позволено так много знать. Ему приходилось находить почву под ногами, всего лишь интерпретируя факты, как он их видел, и используя влияние других, особенно Пятой. Убийство было злом, он в этом был убежден и раньше, и теперь. Но история Первой заставила его задать себе вопрос, который раньше не приходил ему в голову, пока она не подала ему эту идею. Сможет ли он убить для самозащиты? Если речь зайдет о его жизни или жизни кого-то еще, и единственным вариантом спастись будет покончить с кем-то, сделает ли он это? Сможет ли? Он так не думал, не думал, что когда-нибудь сможет лишить кого-то жизни, даже рискуя своей собственной. Его жизнь столько не стоила. Но что если бы это была чья-то еще жизнь? Что если бы это была жизнь Пятой? Эта мысль заставила его похолодеть. Шестой убил не только ради самозащиты, он убил, чтобы спасти жизнь Первой. А он бы сделал это ради Пятой? Одна мысль о том, что Пятая могла бы оказаться на месте Первой, заставила его чувствовать себя плохо, и на секунду он представил себя на том месте, где, по всей видимости, обнаружил себя Шестой. Видя, как руки Девятого обвиваются вокруг ее горла, лишая воздуха, — без обходной дыхательной системы она была бы настолько же беспомощной, как если бы это был газ — как она борется, чтобы сбросить с себя Девятого, чтобы разжать его руки, но терпит поражение. Всего лишь гипотетически увидев это, он почувствовал вскипающий гнев, и только факт того, что это было в его воображении, удержал его. Если бы он обладал средствами и если бы дошло до жизни Пятой или чьей-то еще — убьет ли он, чтобы спасти ее? Он не мог себе этого представить. Не хотел этого делать, больше всего на свете надеялся, что ему этого делать не придется. Но пообещать однозначно, что он не убьет ради спасения жизни Пятой… Он не мог этого обещать. Даже самому себе. И осознание этого испугало его больше, чем все, что он уже пережил.