Джеб, или внезапный удар

      Глаза доктора Ватсона были полны волнения, а брови печально опущены. Взгляд друга таил немой вопрос, и, - к моему горькому сожалению, раскаянию и стыду, - я не прочел в глазах компаньона ничего более. Некогда теплые дружеские искорки в глазах Ватсона теперь приобрели как будто безразлично-серый, тяжелый характер. Под взглядом, увы, бывшего друга я почувствовал свинцовую тяжесть последних событий этих хмурых весенних дней. На коже правой скулы моего компаньона я заметил багровое пятно от удара кулака. Нижнюю челюсть надежно поддерживал бинт, очевидно, его жёсткость и придавала голосу Ватсона своеобразный акцент.       Занятый своими размышлениями, я упустил из виду, как, подстригая изгородь, достиг той самой калитки, где стояли полисмены. Не успев объясниться с другом, я был пойман. Бежать было некогда, да я не пытался: естественно, меня тут же схватил сержант Чамп, и пронырливые репортеры жадно защелкали вспышками своих фотокамер, щедро вознагражденные сенсационным кадром за многочасовое ожидание.       Из особняка, очевидно привлеченный шумом толпы, вышел инспектор Лестрейд.       - Вот, теперь Вы попались, Холмс! Попались на месте преступления… – злорадно прошипел инспектор Лестрейд и засмеялся, довольный своей шуткой.       Я парировал:       - Хотите повесить на меня три нераскрытых убийства за последний год, Лестрейд?       Настороженная толпа зевак замерла, а репортеры прислушались и, приготовив блокноты, на всякий случай перемотали пленку на следующий кадр в своих фотокамерах.       «Туше! (см. прим. 10) » - удовлетворенно подумал я.       Побагровев, инспектор махнул рукой, подзывая «Черную Мэри», и коротко кинул полисменам:       - Мистера Холмса в тюрьму… Глаза завязать и глаз не спускать!       Среди притихшей многоликой толпы послышались сдержанные смешки, а констебль и сержант взяли под козырек, и, крепко обняв меня жилистыми руками, словно пропойцу в таверне, потащили в полицейский фургон. Втолкнув меня в «Черную Мэри», полисмены завязали мне глаза темной повязкой, а на моих руках сомкнулись наручные кандалы на короткой цепочке. Дверь экипажа гулко хлопнула, как будто насытившись своей добычей, вслед за этим исчезли и тусклые квадратики света сквозь волокна редкой, но многослойной ткани. Я услышал, как тучный констебль Джексон занял место на обшарпанной скамье слева от меня, - дерево жалобно всхлипнуло, а с правой стороны оказался сержант Чамп - любитель крепкого табака. Почувствовав, как слепо дуло револьвера ткнулось в мой левый бок в районе четвертого ребра, я мучился от безделья, не в силах сосредоточиться на расследовании дела.       - Виржиния? – уточнил я вполголоса.       - Что, простите, сэр? – отгоняя свои мысли, удивленно спросил сержант Чамп, больно ткнул револьвером в бок справа, показывая, что не потерял бдительности и врасплох его – опытного полисмена Уайтчепела - не застать.       - Сержант Чамп, Вы курите этот крупнолистный сорт табака? – даже будучи в черной повязке, я мог представить изумленный взгляд констебля, затем, смакуя, продолжил искушать. - Вы наслаждаетесь его чистым сладковатым вкусом с фруктовыми нотками…       - Замолчите, мистер Холмс, прошу Вас! – взмолился сержант. - Я не курил уже несколько часов, стоя на посту. Вы же знаете, при исполнении это строжайше запрещено!.. А этот табак чертовски хорош, сэр! – доброжелательно согласился он.       Виржиния… Это был мой любимый сорт. Я не курил уже три дня, и теперь сам мечтал в задумчивости погрызть мундштук своей любимой глиняной трубки, размышляя о деле.       - Как же так, сэр? – спустя какое-то время с упреком спросил меня сержант Чамп, словно добиваясь признания в содеянном. – Неужели Вы способны на это, мистер Холмс?       Я оставил его реплику без ответа, но сержант добавил тем же тоном:       - Вы – сыщик, имя которого известно даже на континенте!.. Ваш портрет висит на стене в отделе полиции у нас в Уайтчепеле…       - Полагаю, сержант Чамп, сейчас Вам придется перевесить портрет на противоположную стену – «Особо опасные преступники». Я прав, сэр? – горько улыбаясь уголком рта, предположил я.       Далее всю дорогу мой конвой хранил молчание. Между тем, экипаж громыхал колесами по булыжникам мостовой, и я впервые в жизни почувствовал бездну, нет, - волну отчаяния, захлестнувшую меня с головы до ног. В этот раз я не называл адрес возчику, а слепо доверился ему.       Даже с закрытыми глазами, я знал каждый уголок Лондона – города, ставшего родным, и заботливо приютившего под общей крышей двух одиноких человек, абсолютно разных по характеру, но одинаково несчастных: врача-калеку и сыщика-кокаиниста.       Я догадывался, куда везет меня этот возчик. Я почувствовал запах разделанных туш, воздух наполнили крики торговцев, эхом отражавшиеся от стен зданий вокруг большой площади, хлюпала грязь под ногами покупателей, – мы проезжали по Смитфилдскому мясному рынку. Потом «Черная Мэри» качнулась на жестких рессорах влево, – мы свернули в боковую улочку. Наш путь проходил мимо домов, от которых пахло плесенью и дымом так сильно, что констебль Джексон чихнул. Затем внезапный нарастающий звук пронзил небо, вспугнув грачей с насиженных мест, - они испытывали досаду и, словно старческими проклятиями, визгливо вторили большому колоколу Собора Святого Павла. Надоедливый стук колес о старые, выщербленные камни, стучавший у меня головной болью в висках, стал затихать, – его сменил нервный шелест жухлой соломы.       Мы подъезжали бесшумно, возчик сбавил скорость, придержав лошадь, а потом и вовсе экипаж остановился. Дверь «Черной Мэри» скрипнула ржавыми петлями, как будто прощаясь, и я, подтолкнутый плечом констебля Джексона, медленно вышел из фургона, и почти погряз во множестве звуков и запахов вокруг меня. Мимо толпы бедняков, наполненной обрывками ругательств, - я узнал их по смраду дешевого пива и старого платья, - меня провели во внутренний двор, а тяжелые металлические ворота за нами грустно захлопнулись, отбирая мою надежду на свободу.       Вот она – старейшая тюрьма Ньюгейт (см. прим. 11), словно в насмешку над тремя сотнями заключенных, ожидающих смерти в ее стенах, названная так архитектором Джорджем Дансом-младшим!       Перед завязанными глазами в моей памяти предстал ее образ: высокие стены в стиле неоклассицизма из толстого кирпича, декоративные арочные окна, не пропускающие свет, своими проемами лишь подчеркивали маленькие оконца, словно бойницы в средневековом замке. Старый купол тюремной часовни, небольшая башенка-вышка для надзирателей: вот и все украшение 700-летней темницы! За это время ни один приговоренный к смертной казни не избежал своей участи, кроме как взломщика Джека Шеппарда: ему удалось бежать три раза, но беглеца каждый раз ловили, пока не привели приговор в исполнение во внутреннем дворе тюрьмы. Из этого последнего пристанища был только один выход на свободу: тюремное кладбище по соседству за хлипкой покосившейся оградой.       Сама же тюрьма служила воплощением мрачности и уныния. Словно в подтверждение этих слов, мне выдали серую одежду узника, обыскали и поместили в узкую камеру для особых арестантов, в которой было зарешеченное, закопченное сажей окно в двойной раме, простой умывальник, узкий топчан для сна, - здесь я должен был жить в ожидании приговора лондонского уголовного суда Олд-Бейли. Эти условия вполне были сносными; я знал, что остальным узникам одиночных камер в Ньюгейте служила постелью каменная скамья, покрытая тощим матрасом. Колкая солома, словно встревоженная оса, жалила тело сквозь ветхую ткань.       Одно меня утешало: возможно, я занимал камеру, в которой до меня под стражей находился писатель Даниэль Дефо. «Ватсон пришел бы от этого в восторг! Если бы они встретились, то могли бы обсудить много общих тем, критикуя и восхваляя прозу друг друга!» - язвительно подумал я, прогоняя шуткой дурные мысли.       Меряя шагами камеру, я стал думать об убийстве леди Гамильтон – предстояло выяснить несколько фактов. Я не знал о судьбе истинного орудия убийства, но знал наверняка: оно где-то было надежно спрятано или же уничтожено. На облупленной штукатурке серой стены тюрьмы я нацарапал ногтем: «Где?», сел на топчан, прижав колени к груди, и сверлил надпись глазами, словно надеясь когда-нибудь совершить побег этим странным способом. За несколько дней работы садовником я обыскал весь сад, лужайку и цветник, прошел вдоль всей ограды, но ничего подходящего на роль узкого ножа не нашел. Я перебирал в уме варианты целого арсенала этого холодного оружия: от современных финских ножей со складным лезвием до средневековых стилетов… Ни-че-го!       По-прежнему, я не представлял, где мне искать орудие убийства, поэтому, решив отвлечься, занялся вторым вопросом: «Кто?», записанным таким же способом на стене ниже. Но и здесь все мои попытки потерпели неудачу: я вспоминал всех преступников, кому помешал в их грязном деле, - начиная от шайки профессора Мориарти до вора-карманника, выбившего мне зуб на вокзале Чаринг-кросс. Оставив своих соотечественников, в мыслях я пролистал свою картотеку по американским и русским преступникам, с которыми меня сводила судьба, но ни один из них в силу своего характера не подходил на роль дерзкого и предприимчивого мстителя, способного привести такой сложный план в действие.       Мои мысли снова вернулись в уютную гостиную на Бейкер-стрит. Однажды доктор Ватсон в одном из своих рассказов написал что-то вроде: «В тюрьме беднякам живется лучше, чем в собственном доме», утверждая, что эти слова принадлежат «мистеру Холмсу». Так вот, Шерлок Холмс такого никогда не говорил! Я догадывался об ужасах темных камер, мучениях, одиночестве, грубости надзирателей, безнадежности положения и пропасти отчаяния, которые ожидают преступника, обреченного провести долгие дни на каторге в восточных колониях или в лондонских тюрьмах. Теперь же я сам, на собственной шкуре, убедился в этом.       Тюрьма ограничивает: я мог думать сутками, не отличая день от ночи сквозь мутное темное стекло зарешеченного окна, но я не мог действовать ни одной минуты. Мне не хватало двух вещей: свежей, как весенний воздух, информации для мозга и… скрипки для страждущей души. На протяжении тридцати двух дней, проведенных в одиночной камере, я, пожалуй, смирился со всем остальным: посетители в тюрьму допускались только по личному разрешению лорда-мэра Лондона, посылок и писем не передавали, общение между заключенными через стенку строго наказывалось.       Я стал ко всему привыкать, и это было плохо: я чувствовал, что становлюсь безразличным, не способным на борьбу кроликом, который от страха замирает, когда к нему подкрадывается хищник. Нет, я не чувствовал страха! В этих стенах я был отрешен от всего мира, - от всего того, что делает нас людьми: заботы, любви, дружбы, эмоций, искусства. Возможно, еще немного, и я не смогу даже размышлять, падая на дно Дарвиновского учения, которое сейчас так остро обсуждается в газетах. Мне не хотелось бы стать человеком-обезьяной, живущей лишь инстинктами самосохранения, и ничем более. Между тем, тюрьма уже сломила дух многих несчастных, способных быстро сжевать корку плесневелого хлеба, украденную у своего товарища по несчастью.       Но пока я мог думать, сопоставляя и анализируя факты, в моем сердце еще теплился тусклый огонек надежды.       В таких условиях даже курение трубки, столь неискоренимая моя привычка, казалась мне сейчас чем-то вроде бесполезной шелухи, - ненужной раковины моллюска, которая остается от устриц на тарелке после сытного обеда.       Мне тут же вспомнилось, как, успешно завершив очередное расследование, я и доктор отправились в наш любимый ресторанчик «У Симпсона», где Ватсон заказал свое любимое блюдо – французские устрицы под лимонным соком. Утолив свой голод и приятно проведя время, наслаждаясь скрипичными сонатами, мы вернулись домой. Весь следующий день Ватсон был словно бикарбонат натрия (см. прим. 12) - такой же бледный, кислый и неразговорчивый, как будто я не предупреждал его об умеренности в еде, как то приличествует доктору медицины и джентльмену!       Единственной же радостью в тюрьме Ньюгейт были не только приятные воспоминания, но и прогулки: пятнадцать минут в день заключенные, не смея смотреть друг другу в глаза, разглядывали свои башмаки и, обреченно согнув спины, шли по кругу небольшого внутреннего дворика.       В один из таких дней я узнал среди арестантов Томми Хопкинса, которому при аресте банды его сообщников я спас жизнь от полицейской пули. Томми, по кличке «Хромой», теперь еще сильнее припадал на одну ногу, бредя в безликом, замкнутом в круг, строе арестантов. Время от времени, его правая нога подворачивалась, и тогда солдат караула бил его прикладом винтовки по голове с криком: «Шевелись, отрепье!», словно это был не человек в тюремной робе, а блохастая и грязная собачонка в подворотне.       Когда мы завершали свой последний сорок второй круг, на земле у сапог грубого солдата я заметил три почти параллельные полосы, прочерченные краем правой подошвы.       Несомненно, каким-то образом Томми Хопкинс узнал, что до слушания уголовного дела в суде Олд-Бейли нам оставалось три дня и, намереваясь отблагодарить меня информацией, в которой я нуждался, - нашел способ это сделать.       В суде под шквалом неопровержимых улик и прочных аргументов я попытаюсь оправдать себя, но это будет нелегко.