Герцогиня д'Аффексьёнь

      — За какую же такую провинность тебя отправляют в Аффексьёнь? — Шарль откинулся на спинку стула, запрокинул голову, скрестил руки на груди и широко расставил ноги. Он явно испытывал скуку, однако, на счастье, разговор, который поначалу не вызвал его интереса, свернул в том направление, которое открывало герцогу возможность обратиться к одному из самых излюбленных своих занятий: ему нравилось донимать сестру.        Разговор этот происходил в королевской трапезной. Столы уже были сервированы на четырнадцать персон и лишь ждали к себе всю королевскую семью. Однако не было еще ни самого короля, ни его невесты. Присутствовали только трое: герцог де Флёр-Прэтанье, герцог де Нарси и герцогиня д’Аффексьёнь. В ожидании Жозефа Базиль и Анриетта вели непринужденную беседу, Шарль же молчаливо сидел и не знал, как скоротать время, как вдруг Базиль решил выразить печаль по поводу отбытия Анриетты в известное герцогство.        — Неужели Жозеф понял, что твое место подальше от Жуаля? — продолжал герцог де Нарси. Он самодовольно улыбнулся, предвосхищая скорое раздражение сестры.        Анриетта глубоко вдохнула. Ей хотелось оставить колкости брата без внимания, но ему удалось безошибочно задеть нужную струну, извлечь октаву, от которой у Анриетты голова шла кругом.        — Жаль, что он не понял другое: тебя к Жуалю допускать не следовало. Кажется, в Нарси тебе жилось не так уж и плохо все эти годы, — герцогиня раздраженно покосилась на Шарля, а после подозвала лакея и попросила наполнить свой бокал.       — Наш брат еще не успел прийти, а ты уже требуешь вина. Ведешь себя как королева. А! Так вот оно что? — Шарль убрал руки с груди, поддался корпусом вперед и с той радостью, какая обычно возникает при появлении неожиданной, но так вовремя возникшей мысли, облокотился о стол и уставился на сестру. — Что, руки к короне потянулись? Вот чего Жозеф решил отправить тебя куда подальше.        — Что ты несешь? — с презрительным удивлением произнесла Анриетта. — О короне грезил только ты. По счастью, ума у тебя недостаточно, чтобы до нее дотянуться. И, бога ради, замолчи. Не зли меня.        — А то что? Ваше Величество прикажет меня казнить? — Шарль не мог удержаться от смеха, видя сколь бурно сестра реагирует на его провокации. — Будет тебе, Анриетта. Признавайся, на троне себя видишь. А Жозеф мешает. Так ведь?        Эти слова разозлили герцогиню только больше. Не успела она поднести бокал к губам, как тут же резким движением поставила его на стол. Вино взметнулось кверху и, не найдя преград за краями фужера, выплеснулось на скатерть, оставив багрово-фиолетовые следы на белоснежном покрывале.       — Закрой свой рот! Сам не понимаешь, что несешь. Ты сам-то чего добился кроме отцовских опал? Он сколько раз тебя прощал, позволял вернуться в Жуаль. А ты! Ты и Жозефу спасибо не сказал, что он не отправил тебя обратно в Нарси. Воспринял все как должное, будто тебе здесь чем-то обязаны.        Шарль невольно вздрогнул. Этот грозовой шторм в глазах был ему до боли знаком. Впервые он столкнулся с ним в детстве. Буря его страшила, но тот маленький мальчик, который дерзнул пробудить разрушительные силы природы, вопреки страху, но в угоду собственным прихотям причинил себе, и не только, большой вред.        Подобно Икару этот мальчик пытался взмыть к солнцу, не восприняв всерьез предупреждения отца, и непослушание обернулось трагедией. Воск растаял, крылья были опалены, и он камнем устремился вниз, в самую морскую пучину; вода показалась ему твердыней, но сам он не мог более сознавать, что и опаленные крылья, и сама эта пучина — «твердыня» — его собственная глупость. В своей погибели он находил виновным отца.        Его Шарль перед собой и видел, смотря в глаза Анриетты. Он ненавидел ее за одно лишь это сходство. Так сильно, пламенно, горячо.        Он помнил обиды детства, и помнил хорошо. Кто же виноват в том, что его лишили благосклонности? Кто виноват в том, что ни одно предупреждение, кои исчислялись десятками, так и не были восприняты? Конечно же, та, ради которой всеми этими внушениями Шарль пренебрег. Он невзлюбил Анриетту с того самого момента, как она появилась на свет. На нее он возложил всю ответственность за смерть любимой матери. Время шло. Быть может, Шарль и позабыл о выдвинутом приговоре, но только не позабыл о дурной привычке допекать сестру, причинять ей вред и ставить ее в ситуации, способные очернить в глазах окружающих. В том крылась причина первых его опал, но виновником собственных несчастий герцог считал отнюдь не себя; ответственность несли двое: отец, который, как был уверен Шарль, разлюбил и предал его, и сама Анриетта, которой первый, казалось, отдал всю свою любовь, ласку и заботу.        Герцог с трудом выдержал гневливый взгляд сестры. Его губы нервно дергались, он что-то хотел сказать, но ядовитая смесь ненависти и страха разъедала всякое слово, какое только порывалось на язык. Молнии прекратились. Анриетта отвела взгляд и раздосадовано схватила бокал, желая выпить то, что в нем осталось. А Шарль все продолжал смотреть на нее. Страх обернулся злостью; жгучей массой она зародилась в груди и устремилась к голове. Кулаки сжались сами, но так и не поднялись, не приблизились к той, которая сумела вызвать липкое, холодное, до невозможного противное чувства страха.        — Правду говорят. От отца в тебе есть немало. И эти сходства омерзительны. Как и он сам. Мерзкий, самовлюбленный гад, — горло было напряжено, и Шарль говорил тихо. Но сколько злости было в его голосе, сколько презрения, ненависти. Он не говорил — он шипел. Слова его были не словами — они были ядовитыми укусами змеиных клыков.        Тишина длилась ровно одно мгновенье. В следующее Анриетта резко вскочила, нетерпеливо отталкивая стул. Минуя Базиля, который так некстати сел между ней и Шарлем, она резвым шагом приблизилась к последнему.       — Как у тебя только язык поворачивается так об отце говорить? — выкрикивая это, Анриетта схватила брата за грудки и потянула его на себя. — Ты! Паскуда! Хоть бы раз перед ним извинился! Но это всегда делал он. Всегда! А ему ли следовало извиняться за те карточные долги, что он за тебя оплачивал, когда ты оставил на игральном столе все свои ленные доходы? Или за тех девиц, с которыми ты себе потомство на года вперед понаделал? Кто им содержание выплачивал? А! Тебя губернатором назначали. А ты? Давай всю местную казну на свои прихоти. Ты скольких, сука, этим к эшафоту привел? А сколько умерло не на нем? И кровь эта на его руках осталась. На его! — гнев достиг своего апогея. Уже не он был в глазах — бешенство. Казалось, Анриетта более не понимает, где находится и что делает. Она обеими руками схватила Шарля за горло. — И ты еще смеешь так говорить о нем!        Шарль боязливо смотрел на сестру и решительно не мог сделать ничего. Цепенящий страх вернулся; он холодил кровь, приковывал к месту, лишал возможности говорить. Единственное, что герцог смог сделать, причем с поразительной быстротой, так это вцепиться в запястья Анриетты в попытках высвободить свою шею из душащего хвата.       — Анри, — Базиль был напуган. Всегда старающийся избегать всякого конфликта, в этот момент он не мог остаться безучастным. Его голос дрожал. — Анри, не надо. Остановись, я прошу тебя. Отпусти его.        Он обхватил сестру со спины и потянул на себя, но та не спешила внимать его просьбе. Разум был затуманен. Тем временем Шарль вырвался из цепкой хватки. Вскакивая, он потерял равновесие, и если бы вовремя не успел ухватиться за спинку соседнего стула, то непременно бы повалился на пол. Вернув себе точку опоры, герцог стремительно отскочил в сторону, при этом небрежно толкая услужливый предмет мебели, позволивший устоять ему на ногах. Дрожащей рукой Шарль проводил по шее и судорожно вдыхал воздух. В его испуганном взгляде вновь полыхала ненависть. Он смотрел на сестру так пристально и злоблено, что казалось, еще немного, и это неистовое пламя, вырвавшись из самых глаз, перекинется на Анриетту, охватит ее с ног до головы и обратит в пепел.        Шарль не решался двинуться с места. Базиль же не отпускал сестру, а она все порывалась приблизиться к герцогу де Нарси. Тщетно. Базиль тянул ее в обратном направлении и уже слезно, так как герцог де Флёр-Прэтанье был человеком крайне чувствительным и восприимчивым ко всему, что происходит вокруг, просил:        — Анри, пожалуйста. Я прошу тебя, успокойся. Успокойся. Он же намеренно тебя злит.        — Еще раз ты так про отца скажешь, я придушу тебя собственными руками!        Анриетта все еще пыталась вырваться, однако появление Вероники в сопровождении супруги герцога де Нарси и супруги герцога де Флёр-Прэтанье несколько отрезвило ее.        А они так и застыли на месте.        Инфанта с состраданием смотрела на Шарля и решительно не понимала как ей лучше отреагировать на произошедшее. Чувство легкого разочарования холодным ветерком ворвалось в ее душу. Анриетта — вот в ком она готова была разочароваться. Если сама герцогиня и наблюдала эту перемену в глазах осханской принцессы, то никоим образом не могла ее воспринять, проанализировать и принять как данность.        Другое дело супруга герцога де Нарси. Вот уж кто действительно не был удивлен случившимся. Не нашлось в ее взгляде места ни сочувствую, ни состраданию по отношению к Шарлю. Присутствовал лишь легкий скепсис, трактуемый следующим образом: «ничего другого ожидать не следовало». Именно эта мысль без труда угадывалась в глазах Вивьен. А если бы ей и захотелось вступиться за мужа, она все равно бы смолчала: не ей — бывшей графине — упрекать сестру короля. Да и был ли в том какой-то смысл, когда Шарль сам навлекал на себя гнев Анриетты, да еще и с таким упорством?        А вот сын герцога — стеснительный мальчик пяти лет — в замешательстве смотрел то на отца, то на тетушку, и явно был потрясен. Когда же Анриетта невзначай обратила на него раздраженный взор, он боязливо ухватился ручонкой за юбку материнского платья и медленно, будто бы стараясь сокрыть свои движения, прижался к матушке. При этом маленький Рафаэль не отводил испуганного взгляда от Анриетты, видимо, полагая, что она не ровен час сорвется и на него, как только он отвернется.        Стоило Анриетте увидеть его взгляд, угадать его мысли, как гнев тут же отступил, призывая на свое место смущение. Не просьбы Базиля, не появление инфанты, а испуг в глазах племянника в миг вернул утерянную власть над собственными эмоциями. Он обуздал их с ловкостью и проворством умелого ездока, способного нацепить узду даже на самую дикую лошадь, привыкшую жить в неволе.        Анриетта еще какое-то время смотрела в глаза Рафаэля, а после, подавляя в себе злость, но давая волю смущению, произнесла:        — Извините.       Обращение это было адресовано ко всем вошедшим, но никто из них не решался сдвинуться с места: инфанта все так же находилась в сильном удивлении, Рафаэль был напуган, двое детей герцога де Флёр-Прэтанье так же, как и осханская принцесса не понимала, как им лучше быть, а их мать вместе с герцогиней де Нарси лишь ждала, когда Вероника придет в себя и соизволит приблизиться к месту, ей предназначенному.        — Я прошу Вас, не придавайте значения тому, что Вы увидели, — Базиль обращался к Веронике, в то время как Анриетта уже вернулась к столу. Его голос слегка дрожал от волнения, он все еще был потрясен. — И если Вы забудете все, что успели услышать, я буду Вам крайне признателен. Вы только не подумайте плохо про Анри. Она бы никогда не придушила собственного брата. Это все на эмоциях. Простите ей ее вспыльчивость. Столько всего на нее навалилось в последнее время…        Базиль запнулся, не зная, что можно сказать еще. Он опустил взгляд и в смятении почесал затылок. Точно не зная, что надумала себе инфанта, герцог искренне желал оправдать перед ней Анриетту и при этом не очернить Шарля. Дело казалось ему сложным, но Максимилиан, который все это время оставался незамеченным, хоть и вошел следом за осханской принцессой и двумя герцогинями, решил выставить все так, как есть.        — Да, не придавайте этому значения. Они враждуют с самого детства, — Максимилиан прошел вперед, ничуть ни удивленный тому, что случилось. Он спокойно присел туда, где лакей отодвинул для него стул — напротив сестры, затем поднял взгляд на инфанту и с тем же холодным спокойствием добавил: — Шарль всегда провоцирует Анриетту, за что и получает. Все просто, Ваше Высочество. Я бы сказал Вам: «Привыкайте», но Анриетта уезжает уже завтра утром. Послушайте Базиля и оставьте случившееся без внимания. И не судите Анриетту строго. Шарль заслуживает то, что получает от нее.       Низкий, глубокий, по-настоящему мужественный голос никоим образом не соответствовал ангельски-нежной внешности герцога де Марсальена. Казалось, сам он сделан из фарфора: бледный, хрупкий, с утонченными чертами лица, Максимилиан даже ростом вышел ниже своих братьев и мог ровняться лишь с младшей сестрой, но все же и ей он несколько уступал, почти незаметно. На свет он появился раньше положенного срока — вот чем объяснялись его субтильность и низкий рост. Его так и прозвали при дворе — фарфоровый принц. Прозвище вышло крайне удачным: Максимилиан был таким же очаровательным, таинственным и будто бы неживым.        Однако же было и иное, применяемое ко всем младшим Дезирам, а именно к детям от второго брака Луи-Августа VI — Шарлю, Максимилиану и Анриетте. Рыжие — вот так просто, фамильярно, когда ласково, а когда презрительно, их называли между собой жители и частые гости Жуаля. Самым «рыжим» вышел Шарль, перенявший от матери густую медово-русую шевелюру, Максимилиан же обладал прекрасными золотистыми кудрями, как нельзя лучше дополняющими его ангельский образ. Очевидно, рыжими они не являлись, но на фоне старших Дезиров, унаследовавших холодные блондинистые оттенки, контрастировали довольно заметно.        И все же это отличие, сколь бы ни бросалось в глаза, не могло сравниться с обстоятельством иным, более интересным и замысловатом. Младшие Дезиры неизменно приковывали к себе внимание, но едва ли понимали саму суть тех потаенных механизмов, что наделяли их неуловимой, однако же крайне мощной по своему влиянию силой. Единым целым они не являлись. Ни в коем случае. Каждый представлял из себя независимый, единственный в своем роде центр притяжения. Подобно звездам, удерживающим планеты в силках своей гравитации, они удерживали вокруг себя немалое внимание. По природе своей оно бывало разным. Но разве светило в ответе за то, что за объект и какими траекториями выписывает вокруг него свои орбитальные танцы? Оно лишь живет по своим законам, а что находится в ловушке его великой силы, то, притягиваясь к нему, все так же движется со своей скоростью не в состоянии ни упасть на центр, ни выйти за пределы его влияния.        Если Шарль по природе своей был завистлив и мелочен, то Максимилиан и Анриетта сосуществовали мирно, с уважением друг к другу. Ни один из этих двоих не претендовал на сферу влияния другого, а когда же эти сферы пересекались, каждый занимался тем, чем ему и положено. Более гармоничного союза во всем Жуале было не сыскать. А если бы они еще и оказались падки до власти, то тандема мощнее этого невозможно было бы представить. Однако же на счастье тех, кто остерегался видеть у власти Анриетту, да и еще с той устрашающей поддержкой, каковую ей мог оказать Максимилиан, эти двое вдавались в обсуждение государственных дел лишь тогда, когда на то имелся весомый повод, и никогда не переходили грань, за которой заканчивались дела государства и начинались подлые интриги против короля. Для Анриетты сама мысль о том, что можно взрастить заговор против Жозефа была настолько противна, что она возненавидела бы себя в тот самый момент, как таковые размышления зародились бы в ее голове. Если она что и делала в обход короля, то лишь для приумножения могущества Альвитании, но никак не для того, чтобы возвеличить собственное имя и навредить венценосному брату. Максимилиан же питал безразличие к самой власти, и если бы кто решился втянуть его в какую интригу, он бы дал короткий отказ, а то и вовсе бы смолчал, найдя слова недопустимым излишеством. Однако же, как и его сестра, герцог де Марсальен стремился поддержать величие своей страны, но методом иным. Войну Максимилиан считал своей парафией, и покуда он являлся гением военной мысли, все его помыслы и старания устремлялись туда, где должны стрелять альвитанские ружья.        Они в упор не замечали собственных потенциалов, но зрели сквозь них и уверенно шли к намеченным целям — каждый к своим. В том заключалась вся их сила, все их величие и вся их слабость. По природе своей не гибкие, не чувствительные к настроениям тех, кто желал воспользоваться их потаенной мощью, Максимилиан и Анриетта все же были уязвимы к самым хитрым манипуляциям, обдуманным таким образом, чтобы приверженность долгу обратилась оружием против них самих. Герцогу де Марсальену посчастливилось больше. Если кто и желал ему зла, то неприступный бастион его скрытности и угрюмости служил существенной препоной, вызывающей настолько сильный трепет, что любая мысль о штурме этой нерушимой крепости обращалась желанием бегства в тот самый миг, как несчастный вблизи узрел ее холодные прочные стены. С герцогиней д’Аффексьёнь все обстояло иначе. Она живо реагировала на всякую провокацию, навязывала бой тому, кто посмел с недобрыми намерениями приблизиться к самым святыням, и имела неосторожность поступать так, как кажется верным ей, но не королю, наущаемому небезызвестным царедворцем. Как знать, быть может, монарший венец и уберег бы ее от этих волнений, но что с ним, что без него она имела в качестве ахиллесовой пяты собственное чувство долга перед наследием отца. Это обрекало ее на неблагодарность со стороны того, ради кого все и свершалось.        Люди меньше остерегаются обидеть того, кто внушает им любовь, нежели того, кто внушает им страх, ибо любовь поддерживается благодарностью, которой люди, будучи дурны, могут пренебречь ради своей выгоды, тогда как страх поддерживается угрозой наказания, которой пренебречь невозможно.        Анриетта охотно дарила Жозефу первое и заботливо оберегала от второго. Сам же король снисходил до благодарности лишь тогда, когда находил это уместным, в остальное же время он забывал о столпах своего величия, считая, что тяжкая ноша власти целиком и полностью лежит на нем в то время как она покоилась на хрупких плечах с силой и выдержкой Геракла.        Но ни Максимилиан, ни Анриетта не требовали к себе того почтения, каким одаривают власть имущих персон. Им хватало того, чем их наделяло собственное происхождение, но оно же умело навязать и стесняющие рамки, которые время от времени вызывали легкое раздражение герцогини д’Аффексьёнь, от чего она не считала постыдным иногда пренебрегать ими, однако же и пользоваться тогда, когда они оказывались полезными.       Итак, два титана, поддерживающие альвитанское величие, теперь внушали недоверие к себе со стороны Вероники. Ей казалось, что Максимилиан несправедлив в своих суждениях, а Анриетте не стоило бы устраивать такие эксцессы, даже если ее намеренно провоцировали. Имелось еще одно обстоятельство, склоняющее чашу весов в пользу Шарля: герцог де Марсальен своей угрюмостью вызывал отторжение, и раз он находил действия Анриетты справедливыми, то это говорило лишь о том, что Шарль подвергается нападкам этих двоих не так уж и заслуженно, как это пытались выставить перед ней — Вероникой. Такие суждения не были лишены предвзятости. Но когда все наши симпатии и антипатии молчат, не вступая в борьбу с рациональностью?        Чувства предопределяют многое. Желания предопределяют все. Вероника же начинала питать симпатию к Шарлю и имела желание подарить ему свою благосклонность. Нет, то была вовсе не жалость. Ничуть. Высокого в побуждениях инфанты оказалось больше, чем низкого. Впрочем, Шарль едва ли отличал жалость от сострадания и сочувствия, но зато точно распознал предрасположенность к нему будущей королевы.        — Герцог, быть может, Вы присядете? — Вероника уже расположилась за столом, и теперь смотрела на Шарля. Это было единственное, что она сочла уместным произнести вслух. Сочувствие угадывалось в ее взгляде, голос звучал ласково, по-королевски снисходительно, и ничего дурного в этом тоне невозможно было заподозрить.       Шарль все еще нервничал, пытаясь побороть то, что так ненавидел — страх перед гневом отца и, соответственно, Анриетты, в которой фантом всех презираемых черт Луи-Августа обрел плоть, восстал из пепла мерзких воспоминаний и явил свой чудовищный лик стража Аида, вырвавшегося из глубин преисподней единственно для того, чтобы наводить ужас на тех, кто трепетал перед Великим. Но уже завтра все кончится. Цербер умчится куда подальше и оставит после себя воспоминания столь же мерзкие, как и тот страх, который он вселяет в самую душу, заставляя сжиматься все нутро. Пусть этот зверь сеет ужас и страх в других местах, пусть вгрызается в тех, кто ему противен, но лишь бы он — Шарль — никогда более не испытывал это отвратительное чувство. Пусть у него останется лишь ненависть, затаенная обида и злость с надеждой поквитаться за то, что он испытал этот страх.        Его готовы были пожалеть, и Шарль охотно принял эту милость. Оскорблен, но не унижен, не раздавлен в глазах той, которой он хотел понравиться ради твердого положения при дворе. Сочувственный взгляд Вероники сообщал герцогу де Нарси, что свою благосклонность она готова подарить ему, но не Анриетте. И если будущая королева хоть сколько-нибудь сомневалась в своем выборе, то Шарль намеревался помочь ей в укреплении тех убеждений, что неизменно должны были зародиться в голове Вероники раз уж она позволила себе безмолвно судить враждующих. У Анриетты на оправдания лишь один вечер, у него же времени на злословия в адрес сестры больше, чем достаточно.       Это успокаивало герцога де Нарси. Он любезно улыбнулся, благодарно кивнул Веронике, отвечая молчаливым согласием на ее осторожное предложение, и вернулся на свое место. Стоило герцогу осознать, что инфанта готова оказать ему свою поддержку, как он тут же готов был позабыть о том, что Анриетта способна пробудить в нем страх. А как же хотелось принизить сестру в глазах Вероники. Но всегда тяжелый взгляд Максимилиана умел вселить такой трепет, что Шарль попросту не решался браться за любимое дело при младшем брате. Если он когда и пытался угадать, что творится в голове герцога де Марсальена, то скоро бросил это дело. Без презрения и зависти, Шарль относился к нему с трепетным уважением и предпочитал лишний раз смолчать, лишь бы не мутить тихий омут. Потому до самого появления короля, который, впрочем, не заставил ждать себя долго, Шарль не произнес ни слова.

***

       Робко прощаясь, солнце игриво скользнуло лучами по окнам, оставило на стекле последние слабые отблески и спешно покинуло тускнеющий розовато-лиловый небосвод. Природный свет сменило пламя свечей, заполнив залы и комнаты дворца тусклым мерцанием.        С наступлением ночи жизнь в Жуале не замирала, она протекала даже более бурно, чем днем. Так как разного рода развлечения являлись неотъемлемой частью придворной жизни, а ранний сон — дурным тоном, то большая часть аристократии посвящала это время азартным играм или же приятным посиделкам за бокалом-другим отменного вина. Впрочем, те беседы, что велись среди местной знати не всегда имели миролюбивый характер, хоть многие из них и были лишены глубокого смысла, касались сущих безделиц или же очередных сплетен, сводящихся, как правило, к обсуждению чьих-либо амурных похождений. Лишь для немногих данные сборища представляли собой повод для более осмысленных разговоров. И если часть из них касалась обсуждения дел политических, то другая являлась не чем иным, как интригами, выбравшимися из темных кулуаров в светлые залы Жуаля. Впрочем, между первым и вторым имеется довольно тонкая грань, а кроме того и то, и другое нередко переплетено между собой.        Тем удачней для всякого заговорщика и интригана, что все эти встречи услужливо прикрыты заведенными порядками, следовательно — ни у кого не вызывают подозрений, особенно если они проходят в игральном салоне, где знать Жуаля за столами обменивается своими состояниями.        За одним из таких столов, расположенном практического у одного из входов в зал, ближе к окну сидели трое. В одном из них можно было признать королевского советника Симона де Мартена, графа де Сен-Этьенн-ла-Форе. Во втором же темно-синий мундир обличал гвардейца, эполеты — офицера. Тусклое освещение заставляло поблескивать редкую седину в висках, оно же кое-как скрадывало мелкие морщины на лице офицера, а вот белесый шрам, протянутый от переносицы к самому низу левой щеки, выглядел более устрашающе, чем при дневном свете. Да и сам он производил впечатление человека грозного. Узкое лицо, грубые черты, ястребиный нос, пышные черные усы и густые низкие брови. При дворе его знали очень хорошо: это был капитан королевской гвардии Эжен де Монсиньи, маркиз де Рёмуа.       Третий же являлся представителем дипломатического ведомства, временно освобожденным от посольских миссий, — Рене Дювиньо, барон де Туар-Ланси. Крепкий, невысокий, он часто выглядел уставшим и очень хмурым.       — Анриетту назначили губернатором Аффексьёни. Дюкре постарался, — Симон скрестил руки на груди и тяжело вздохнул. Говорил он тихо, но вполне четко, что давало его собеседникам возможность уловить и смысл сказанного, и интонацию, с какой граф произносил слова отнюдь не радостные для тех, кто предпочел отдать свою преданность герцогине д’Аффексьёнь. Впрочем, новостью, все сказанное графом, являлось лишь для капитана королевской гвардии, который около трех недель находился за пределами Жуаля и лишь теперь, привезя невесту короля, он мог узнать все то, что происходило при дворе все то время, что он отсутствовал.       Эжен де Монсиньи на мгновенье замер. Игральные карты, которые он тасовал, так и остались в его руках: основной массив колоды — в левой, небольшая часть — в правой. Взгляд мутных зеленых глаз был устремлен в никуда. Наконец маркиз оживился. Он сделал шумный вдох и едва заметно встряхнул головой, как если бы кто-то заставил его пробудиться от сна.       — Не к добру это, — голос капитана звучал на удивление спокойно. Взгляд же выдавал наличие тех размышлений, что порождаются тревогой. — Выходит, король начинает давать слабину? Интересное, однако дело, — он продолжил мешать колоду. Со стороны даже могло показаться, что капитан разговаривает именно с ней, но разрисованная бумага перестала его интересовать с того момента, как он услышал от де Мартена неприятную весть. — Его Величество при всех заявляет, что герцогиня является его верным помощником в вопросах дипломатии, а сам отправляет ее подальше от Жуаля, — он усмехнулся. — Говоришь, Дюкре надоумил?       — Да. Это происходило при мне, — ответил Симон. Он задумчиво смотрел впереди себя, прямо на Эжена де Монсиньи. — Его Величество совсем не понимает, что твориться перед самым его носом. Он упорно не хочет замечать, как Дюкре извивается, пытаясь рассорить его с сестрой. Донос не удался, так Дюкре и решил дать ему «добрый» совет, — граф снова тяжело вздохнул, но уже не задумчиво, а негодующе.        — Что еще за донос?        Нахмурив лоб, Эжен положил перемешанные карты справа от себя — перед Рене Дювиньо. Тот подснял колоду. Тогда маркиз снова взял ее в руки и принялся раздавать.        — Дюкре следил за Ее Высочеством.        — Что? — в этот раз спокойствие обошло стороной вспыльчивого капитана, и он, не стесняясь эмоций, вложил в этот простой вопрос и удивление, и все свое возмущение. Это больше походило на крик.        Громовой бас привлек к себе внимание прочих посетителей игрового солона. Из-за соседних столов все пытались разглядеть беспардонного горлопана, а увидев его, тут же возвращались к игре. Эксцессы Эжена де Монсиньи едва ли могли кого-то удивить при дворе, однако же всякий раз его крики вынуждали присутствующих рядом обращать внимание на него.        Он же, быстро сообразив, что не стоит выражать эмоции столь бурно, склонился над столом и раздраженным полушепотом произнес:        — В каком смысле следил?        — Не знаю как. В тот день он пришел к королю с доносом на Ее Высочество, — Симон повторил действие капитана: склонился над столом и продолжил разговор тихим голосом. — Сказал, что она передает через жену роксанского посла письма роксанской императрице. Явно не сам выслеживал.        Эжен нахмурился еще больше.       — Кажется, я знаю, кто ему помог. Фернан де Жонсьер, — презрительно протянул он. — Покладистость взамен на должность лейтенанта одной из рот королевской гвардии. Ну, конечно. Этот ручной пес даже не нуждался в жесткой дрессировке, — капитан выпрямился, презрительно сплюнул, схватил розданные себе карты и небрежно раздвинул их в руках. — Жуаль из дома королей превращается в гнездо стервятников. Сейчас Анриетта уедет, и они вовсе потеряют всякий страх. Чертов Дюкре, — проскрежетал он сквозь зубы. — Эта гидра всех нас обвела вокруг пальца. Как теперь доказать, что завещание вообще существовало?        Монсиньи недовольно зарычал. Будучи самым верным приверженцем последней воли Луи-Августа VI, он не смог ни выполнить ее, ни сохранить. Сколько было болезненных сожалений; сколько было проклятий, адресованных Дюкре вместе со всеми его клевретами. Но что толку? Ненавидя их, маркиз находил в произошедшую и свою вину. Почему он не оказался в Жуале в ту ночь, когда король скончался, а судьба альвитанского престола оказалась в руках тех, кто возрадовался смерти Великого? Этот вопрос Эжен задавал себе настолько часто, что более никакой ответ, никакие воспоминания о том злополучном дне, не могли его удовлетворить. О завещании он узнал все от того же Симона де Мартена, но оказалось поздно. Однако маркиз не верил в случайность того пожара, что охватил дом кардинала буквально через несколько дней после того, как ему была вручена сама судьба альвитанской короны.        Над выжженными стенами дворца Его Высокопреосвященства Эжен видел темную, чернее самой ночи, тень руки Клода Дюкре. Стервятник! Он будто бы насмехался над умершим. Не смея подступиться к нему при жизни, он довольно скалился перед его могилой и восхищался победой над тем, кто уже не мог ответить, пригрозить, наказать. Маркиз же не мог поделать с этим ничего, когда его преданность не сошла в темный склеп вместе с Луи-Августом, а перешла к его наследнице. Монсиньи устраивал бы тот ход вещей, который образовался после смерти досточтимого государя, если бы только персона, дерзнувшая устанавливать свои правила в играх с властью, была отстранена от двора. Но Клод Дюкре все так же имел министерскую печать и всеми своими помыслами, всеми своими действиями стремился затмить яркую звезду Великого, надругаться над ним самим, присвоить то, что принадлежало ему.        Так мог ли Эжен безучастно наблюдать за тем, как шатают устои того, кого он почитал и при жизни, и после смерти? Мог ли он стать молчаливым соучастником несправедливости, учиненной по отношению к истинной наследнице? Нет. Покуда государь обличал свое слабоволие и покровительствовал самодурству Дюкре, маркиз де Рёмуа не мог оставаться равнодушным к происходящему. Но отсутствие силы, способной повлиять на решение короля, ввергало его в самое настоящее отчаяние.        — Кардинала, что ли, потрясти? Может бумага все еще цела, — капитан раздосадовано выдохнул.        — Я с ним уже говорил. Как и всегда, он отвечал туманно. Но предложение обратиться к покойному за тем, чтобы он изъявил свою волю еще раз, звучит вполне однозначно, — Симон де Мартен бегло просмотрел свои карты, после поменял некоторые из них местами и на выдохе произнес: — шесть пик.        — Шесть треф, — после недолгих раздумий заявил Рене Дювиньо.        — Пас, — Эжен положил карты на стол рубашкой вверх и задумчиво провел большими пальцами по усам — от центра к кончикам.        Преферанс теперь мало его интересовал. Все мысли сосредотачивались на Анриетте и ее сокрытом праве на престол. Он перевернул две карты прикупа, доставшегося по окончании торга де Мартену, и, взглянув на них без всякого интереса, постучал пальцами по столу. Лишь когда Симон озвучил заказ, Эжен повторно произнес: «Пас», и в ответ на «Полвиста. Лежа», сказанное Рене Дювиньо, раскрыл свои карты на столе.        — Так как тебе Высокопреосвященство сказал? К покойному обратиться? — в разговор вступил Рене Дювиньо.        — Да, так и сказал.        — Ох уж этот кардинал, — Рене медленно помотал головой и щелкнул языком, пряча свое недовольство за легкой усмешкой. — Видимо, один Господь его и понимает. Но мне интересно другое: кто хочет отправить де Конти в Итанию?        — Дюкре, — с заговорщицким видом ответил Симон. Затем он будто бы повеселел и добавил: — уж не ожидал ли ты услышать другое имя?        — Не самая лучшая затея, если все то, что ты мне рассказал — правда, — барон протяжно втянул воздух в легкие и насупился.       — А что, собственно, произошло? — Эжен перевел непонимающий взгляд с барона на графа.       — Есть опасения, что Итания подготовила нам войну раньше, чем мы ей, — отвечал Симон. Он с сосредоточенным видом разглядывал свои карты, а после сделал первый ход. — Поздно уже послов отправлять.        — Нечего было их и отзывать, — недовольно пробурчал Дювиньо. — Вечно он лезет в то, в чем не разбирается.        — Анриетта сказала ему то же самое, — усмехнулся Симон. — И король, кажется, к ней прислушался.        — Ничего подобного. Конти отправят в Итанию после отъезда герцогини. И это точно известно. А кроме того Дюкре настаивает на том, чтобы агреман Морозова был аннулирован, а Роксания, если, как выразился сам господин первый министр, заинтересована в тесных отношениях с Жуалем, пусть направляет нового посла. А тут уже де Лоран не стерпел, да и сказал ему в лицо много чего хорошего. Это происходило при мне. Ей-богу, я еле удержался от смеха. Видели бы вы, как это индюк закипал от злости. Ему нечего было возразить!        — Чёр-те что происходит, — Эжен вздохнул и, положив руки на стол, сцепил пальцы между собой. — Раньше мы служили королю. А теперь кому? Зазнавшемуся павлину? Распустил тут свои перья, понимаешь ли, — капитан снова недовольно зарычал и, проскрежетав зубами, щедро наградил Клода Дюкре нелестными эпитетами.        — Вот уж точно, — Дювиньо усмехнулся, одобрительно посмотрел на капитана и вернулся к игре, вдумчиво смотря то на свои карты, то на карты Эжена. — До чего дошли! Министр дипломатического ведомства вынужден защищать права иностранного посла на территории своего же государства. При Великом такое если и случалось, то только когда один посол наносил оскорбления другому. Тогда Луи-Август давал понять, что Альвитания — это не арена для ристалищ между дипломатами сторонних государств. Ну а мы — посланники, говорящие от его имени — стали более уважаемы в мире. Вот что значит могущество, — барон отвлекся от игры. Воодушевленный собственной речью, проникнутый пиететом к тому, о ком говорил, Дювиньо важно поднял указательный палец вверх и теперь смотрел на своих собеседников с видом мудрого наставника, поучающего глубоким истинам жизни. — Да, против него пытались устроить целые сговоры, открыто в лицо ему тоже бросали вызовы, против него поднимали ружья. Но его уважали. Даже ирнаский падишах, давая ему отказы, оказывал мне, как посланнику Луи-Августа, немалые почести. С его дурным отцом — Кристофом — в Ирнасе разговоров и вовсе не вели: кого сразу же отсылали обратно, а кому и голову рубили прямо на посольском дворе. Так вот, если король не поймет, к кому на самом деле стоит прислушиваться, то Альвитания сильно потеряет в своем дипломатическом весе.       — Этот трон принадлежит другому человеку, — в тихом полушепоте Эжена слышалось и презрение к королю, и сострадание к судьбе альвитанской короны. — И клянусь своей честью, если Жозеф не прекратит потакать Дюкре, меня не остановит отсутствие завещания. Я верну корону тому, кому она принадлежит. Пусть бы и кровью: я все возьму на себя, но пятнать славу Великого никому не позволю! Он лучше всех нас знал, кому оставить свое государство. Мы не имеем права стоять в стороне. Мы и без того предали и Луи-Августа, и его наследницу, когда смолчали. Да, — капитан печально покивал головой, обнаруживая чувство вины и внутри себя, и во взглядах своих друзей, — и мы тоже предатели. Быть может, еще худшие, чем те, кто намеренно лишил Анриетту короны. Они хотя бы своим намерениям не изменили. Ну а мы? — он горько усмехнулся. — Просто замолчали. Как будто ничего и не знали. Как будто ничего и не было. Так ведь, Симон?        Де Мартен опустил взгляд. В словах Эжена де Монсиньи он находил правду. Вопрос же, озвученный под конец, являлся ничем иным, как обвинением, которое Симон даже не смел опровергнуть. Все было так, но что делать дальше по-прежнему оставалось неясным.        — Тише, Монсиньи, — Дювиньо с опаской осмотрелся по сторонам. Сам он едва ли не перешел на шепот. — Если кто услышит, нас обвинят в заговоре.        — В заговоре, говоришь? — после недолгих раздумий произнес Эжен. Он о чем-то тягостно размышлял и казалось вот-вот готов что-то решить для себя. — В одном я уже успешно участвовал.        — Если ты хочешь провести Анриетту путем ее отца, то подумай об этом хорошенько, Эжен, — Рене с заговорщицким видом склонился над столом. — Жозеф еще не успел совершить ничего, за что его успели бы возненавидеть. Его кровь Анриетте не простят. Было бы завещание — другое дело. Но мы ведь ничего не докажем. Лишь сделаем из нее узурпатора. Не этого хотел Великий.        — Но ему-то простили кровь старшего брата, — с возмущением прорычал капитан. Он смотрел на барона исподлобья будто на предателя, а тот хмурил брови, не зная, как лучше вразумить вспыльчивого друга.        — То совсем другая история. Принц Анри предал Альвитанию, когда позволил итанийцам забрать те самые земли, из-за которых мы снова планируем войну. Они достались Итании без единого выстрела, и это при том, что за пару лет до этого альвитанские солдаты проливали за них свою кровь. Быть может, он и не заслужил смерти ни за этот демарш, ни за расточительство государственной казны, вот только этих аргументов оказалось достаточно, чтобы простить Луи-Августа. Он своими делами доказал, что только он и был достоин короны. Да ты и сам все знаешь получше моего. А что сделал Жозеф? Да ничего, Эжен. Ничего! Так просто его не обвинить, — Дювиньо эмоционально жестикулировал руками, но так ни разу не позволили себе повысить тон. Осторожность — щит дипломатов, и барон никогда о нем не забывал. — Не спеши. Дров наломаешь — никому не поздоровится. И в первую очередь Анриетте. Дай Жозефу время. Он либо одумается, либо оступится. А если король и вправду предпочел Дюкре, то рано или поздно он ошибется, и ошибется сильно, — Дювиньо горестно вздохнул, опустил взгляд, немного помолчал, а после добавил: — не хотел бы я, чтобы Дезиры умирали не своей смертью. Так не должно быть. Но если это останется единственной возможностью сохранить наследие Великого…       Барон так и не закончил. Лишь устремил скорбный взгляд в никуда и едва заметно покивал головой, будто бы соглашаясь с тем, что так и не посмел озвучить вслух. А ему и не нужно было произносить то, что и без того вертелось в головах Эжена де Монсиньи и Симона де Мартена. Они поняли друг друга, найдя молчание самым удачным продолжением затеянного разговора.