Герцогиня д'Аффексьёнь

      Офелия с тоской посмотрела на пасмурное небо и опустила взгляд вниз — туда, где цвели любимые орхидеи. Погода, казалось, во всем вторила ее душевному состоянию, такая же беспокойная и мрачная, однако с той лишь разницей, что изредка солнце являло свой лучезарный лик, в то время, как Офелия для себя решила, что светило ее жизни навсегда заволочено грозовыми тучами. Просвет появился лишь единожды, когда Марио Фальконе расположил ее к себе, невольно заставив думать, что он ее друг. И Офелия всецело прониклась к нему дружеской симпатией, ибо он один понял ее горе. Понял и не отвергнул, не посмеялся и не предпринял попытки сказать, что она — Офелия — должна радоваться предстоящему браку. Но генерал Фальконе уехал, и теперь, должны быть, находится на альвитанских землях за тем, чтобы их завоевать.        Бездна вновь разверзлась. Могло ли хоть что-то вернуть твердую почву под ногами, когда ее — Офелию — никто не понимал?        Собственные фрейлины никогда не были ей подругами. Им хватало покорности выслушивать принцессу, но не хватало сострадания для того, чтобы понять ее печали. Как только им стало известно о предстоящей свадьбе, они с энтузиазмом принялись воображать себе распрекрасную жизнь при антильском дворе. Им все грезились галантные кавалеры с титулом не ниже графского, а то и вовсе обласканные королем герцоги, которые непременно, ибо девичье воображение по натуре своей наивно, возьмут их себе в жены. Так о каком понимании могла идти речь, когда Офелия не разделяла их восторга, а они были чужды ее тревогам?        Что до тетушки, то она соизволила проявить сострадание лишь единожды, в тот день, когда Марио Фальконе спас несчастную отчаянного поступка. Однако же тетушка Летеция быстро опомнилась и с новой силой принялась убеждать двоюродную племянницу в том, что брак с антильским принцем будет ей счастьем, а еже ли нет, то она — Офелия — обязана подчиниться воле отца. Подчиниться и возблагодарить, что ее отдали в жены не кому-нибудь, а наследнику влиятельного короля.        Принцесса воспринимала такие речи в штыки. Нередко они доводили ее до слез, и лишь когда Марио Фальконе, желая засвидетельствовать свою дружбу, наносил ей визит, бедная успокаивалась и на время забывала о своих невзгодах. Марио часто просил ее спеть, и неизменно говорил, что не слышал голоса более чарующего и нежного. Он был весьма тактичен и не затрагивал тему брака, за что Офелия была ему искренне благодарна. Он пытался ее приободрить, развеселить дурачеством и сойти за приятного собеседника, что у него удачно получалось.        Но даже он ее покинул.       Офелия вновь осталась одна посреди разверстой бездны.        Разверзнутся грозились и небесные хляби. Черные тучи сгущались, предвещая грозу.        Яркая вспышка озарила небо. Раскат грома последовал позднее. Глухой, далекий и продолжительный. Ветер усилился. Прохладный и свежий он дул с востока, подгоняя тучи. Он озорно трепал волосы, грубо раскачивал цветы и принес с собой слабое, едва уловимое предчувствие, вспыхнувшее огоньком во мраке хаоса. Оно вспыхнуло слабой надеждой, сделав мысли еще беспокойнее.        В небе снова сверкнуло. На этот раз раскат оказался громче и ближе, но Офелия не спешила укрыться от ненастья в прочных стенах замка.        Она все так же стояла посреди любимого садика и задумчиво смотрела на милые сердцу орхидеи. Безмолвные, они послушно внимали ее печалям и надежно хранили секреты, поведанные им в отчаяние.       Если бы только цветы имели человеческую душу, они бы непременно утешили несчастную. Они бы вспомнили все ту любовь и заботу, с какими она за ними ухаживала и несомненно отплатили бы тем же. Но принцессе хватало их безмолвной красоты. Все их преимущество перед людьми заключалось в неумении упрекать. Их молчание было дороже всяких слов, и Офелия за то полюбила их только больше.        Возможно ли вообразить себе то отчаяние, когда поверенными всех невзгод стали цветы? До чего же тяжко было ее состояние! Но разве можно упрекнуть ее за то, что она находила какое-никакое отдохновение в прекрасном уголке, именуемым садом? Он был не велик — это правда. Но сколько прекрасного цвело в нем, и сколько радости оно доставляло истерзанному сердцу. Впрочем, радости этой не хватало в полной мере для того, чтобы расстаться со своими печалями. Увы, таковой была реальность для Офелии в те дни.        Не боясь замарать платье, она встала на колени и аккуратно коснулась желтой орхидеи. Ей вдруг вспомнилась, что это геральдический знак дома Дезиров, но это ни в коей мере не умалило ее любви ни к этим цветам, ни к этому оттенку. Что ей было до территориальных притязаний отца? Не волновали принцессу ни война, ни ее причины, и уж тем более ее не тревожила геральдика альвитанской короны. Да и могла ли она считать врагами тех, кто не сделала ей ничего дурного? Офелия скорее возненавидела бы эти ни в чем неповинные цветы, окажись они знаком ее родного дома — Фьоретти. Но герб итанийского короля украшала роза. По счастью или нет, этих цветов не было в том садике, что примыкал к покоям принцессы, потому и невозможно было проверить насколько сильное отторжение вызывала в ней геральдика родной семьи.        Офелия все так же задумчиво смотрела на орхидею, нежно касаясь ее лепестков.        Ветер усилился, предвещая шторм. В небо снова сверкнуло и через несколько мгновений раздался продолжительный рокот грома. Он оказался громче предыдущих, потому Офелия невольно вздрогнула. С детства боясь грозы, она так и не распрощалась с этим страхом окончательно. Непогода ее страшила, но отчаяние твердило, что не этих гроз ей стоит бояться, а жизненных, и раз уж она уже столкнулась с последними, то природное ненастье более не в силах пугать ее так, как раньше.        С грустью вздохнув, Офелия поднялась, отряхнула платье, еще раз взглянула на цветы и направилась к балюстраде, ограждавшей садик. Замок тетушки Летеции находился на возвышенности, а потому принцесса легко могла удовлетворить внезапно вспыхнувшее желание взглянуть на море.        Оно было таким же беспокойным, как и небеса; такое же темное, как и тучи, нависшие над ним, оно пенилось от волн.        Видя вдалеке темные пятна, Офелия верно угадала корабли своего отца. Они подошли к берегу настолько близко, насколько возможно, и должны быть, уже спустили якоря, чтобы переждать шторм. Но принцессе по-прежнему не было дела ни до этих кораблей, ни до начавшейся войны.        Она ощущала полное одиночество, которое нечем было заполнить.        Стоя у балюстрады, принцесса оперла о нее руки и смотрела вдаль — туда, где чернота неба сливалась с мутным морским простором.        Ей вспомнился тот день, когда она раз и навсегда решила покончить со всеми своими печалями. Жалела ли она о своем спасении или все так же в мыслях благодарила чуткого Марио Фальконе? Ответ был неясен даже ей самой. Чувства смешались. Различные по своей природе они вызывали весьма странные ощущения, которые не представлялось возможном трактовать однозначно. Вглядываясь, в потемневшие воды, Офелия вновь представляла, как идет по мелкой гальке, вступает в прохладное море за тем, чтобы навсегда проститься со своим горем, своим одиночеством и своей болью.        Так, может, осмелиться еще раз? Сбежать из замка и ринуться прямо в неспокойную морскую пучину. Фрейлин легко одурачить. Пока они ее хватятся, Офелия уже будет на полпути к задуманному. В прошлый раз им повезло наткнуться на Марио Фальконе, но теперь его здесь нет. Он, должно быть, уже в Альвитании. Больше никто не придет ей на помощь. Никто не окликнет, не удержит, не вернет на берег.        Так что же, вот он — шанс оборвать все?        Офелии уже хотелось развернуться, как что-то приковало ее к месту. Снова это странное предчувствие, принесенное сильным порывом ветра. И вновь оно горит несильным костерком надежды, такой слабой, что она не способна развеять мрак, однако же способна удержать от полного падения. Казалось, что-то должно произойти. Вот только что? Офелия не знала. Не знала и не понимала, что удерживает ее на месте, когда выпал удачный шанс раз и навсегда избавиться от всех напастей. Мрачные мысли внушали тщету и безысходность, и лишь то таинственное, что зовется душой, тихо внушало, что грядут перемены.        Капли срывались с неба. Крупные, но редкие они оказались холодными. Вдруг дождь резко усилился, превратившись в самый настоящий ливень.       Офелия прикрыла глаза и запрокинула голову, отдаваясь дождю. Прохладная вода ручьями стекала по лицу, утяжеляла своей влагой длинные, прямые волосы и дорогую ткань платья.        Принцесса даже не подумала сдвинуться с места. Ничего не изменилось в ее позе. Она ощущала полное безразличие к тому, что промокла насквозь, но чувствовало странное, никогда неизведанное, но такое легкое и приятное чувство свободы, будто бы небесная вода вбирала в себя все ее печали и тревоги; будто бы этот дождь нес с собой те самые перемены, о которых смутно и неотчетливо твердило предчувствие.       Сквозь закрытые глаза Офелия увидела очередную вспышку. Гром последовал незамедлительно. Резкий и неожиданный, он вновь заставил принцессу вздрогнуть. Однако и это не вынудило ее сдвинуться с места.        От не утихающего ветра становилось только холодней. Он все так же дул с востока — оттуда, где находились альвитанские границы. Довольно близкие, они ни в коей мере не вызывали интереса Офелии. В этот момент для нее существовала лишь разразившаяся гроза и ее собственная печаль. Одинокая в своих страданиях, она искала утешения в непокорном явлении природы.        А дождь становился все сильней.        Открыв глаза, принцесса поняла, что почти не видит моря за стеной ливня. Тогда она развернулась и неспешно, будто бы погода соответствовала медленному променаду, направилась к выходу из сада.        Море осталось позади. Цветы же простирались перед ней.       Офелия вновь остановилась перед желтыми орхидеями, задумчиво взглянула на них и произнесла, обращаясь ни к кому:        — Почему же именно я? Несправедливо… Отец никогда меня не любил.        И вновь ей подумалось, что лучше бы Марио Фальконе позволил ей совершить задуманное.        Так почему же небо так несправедливо к ней? Почему оно обрекло ее на одиночество и страдания?        Столько вопросов, но ни одного утешительного ответа.        Вот с какими мрачными мыслями Офелия вернулась в свои комнаты. Промокшая насквозь, она так и села в кресло напротив не зажженного камина.       Слезы подступались, и не в силах сопротивляться она позволила им явить себя на свет. Не заметив, как в комнату вошли, принцесса вздрогнула, когда услышала встревоженный голос собственной фрейлины.        — Ваше Высочество…       — Уйдите! — в истерическом припадке выкрикнула Офелия. Слезы застилали глаза, но даже сквозь их мутную пелену отчетливо виднелось раздражение.        Но не она ли так жаждала, чтобы рядом оказался хоть кто-то, способный ее выслушать? Так почему же тогда она прогоняла вместо того, чтобы излить свою душу? Не потому ли, что не ожидала найти понимания? Все так. Позиция собственной свиты ей была ясна с того самого дня, как было получено известие о предстоящем браке. Проблема заключалась в том, что Офелию слушали, но не слышали, потому бедная пребывала в крайней степени отчаяния. Да и можно ли было из него выйти, когда никто — даже тот, кто казался близким — отвергали ее печаль, но стремились внушить смирение и покорность?        Фрейлина ушла, повинуясь гневливому приказу, а принцесса тем временем устремила взгляд к небу и жалостливо произнесла:       — Если в тебе есть хоть капля сострадания, ты не дашь свершиться этой свадьбе.       Она медленно помотала головой, будто бы этот жест, вторящий мольбе, мог оказать какое-то воздействие на то, что движет нитями судьбы. Увы, несчастная отчетливо сознавала, что эта просьба не удовлетворяет в полной мере ее желаниям. А желания эти были болезненными, ибо диктовались унынием. Правда заключалась в том, что даже если свадьба по каким-то причинам не состоится, ей — Офелии — все равно не будет покоя. Отец ее не полюбит, как и брат, тетушка не окажется милосердней, а фрейлины, в коих она тщетно пыталась обнаружить своих подруг, все так же будут глухи к ее печалям. Так где же выход из этого мрачного царства теней? В смерти. Эта мысль была циклична. Как бы бедная от нее не отходила, все размышления неизменно возвращались к самому мрачному и отчаянному исходу, способному прекратить все страдания разом. Если жизнь так болезненна, — рассуждала она, — то смерть — это исцеление. До какого же отчаяния нужно было дойти, чтобы подвергнуться этим мыслям? Но они делали только хуже. Вступая в борьбу с остатками здравого рассудка, это желание рвало душу и сознание на части.        Офелия была твердо убеждена, что мойрам, плетущим ее судьбу, нашептывает Мельпомена. Это приводило к мысли о том, что нет ничего удивительного в собственном одиночестве. То была самая настоящая трагедия для нежной души, несомненно, истерзанной теми превратностями судьбы, которым несчастная была обязана своему титулу.        Она все еще колебалась. Встав, она сделала неуверенный шаг в сторону сада.        Если перешагнуть за балюстраду, то внизу ее ждет твердая земля, иными словами, конец всех терзаний. Но это смутное предчувствие того, что что-то грядет удерживало ее. Однако же последовал еще один нерешительный шаг. Словно сомнамбула, Офелия, покачиваясь вышла в садик. Ливень не утихал. Холодный и бодрящий он мог бы образумить, однако Офелия уже сама не понимала чего она жаждет больше: смерти или жизни с надеждой на лучший исход.        Размышления эти были тяжелыми, ибо больной разум, отравленный отчаянием, порождает настоящие химеры, с которыми не так-то просто совладать. Бывает и так, что человек, не находящий удовольствия в жизни, решает ее оборвать, но колеблется лишь от того, что от естественного желания жить не так-то просто избавиться. Тогда человек страдает еще больше, ибо разум его расщепляется, и он готов кричать, рыдать, просить о помощи, рвать на себе волосы, тем хуже, что никто не хочет понять.        И вот в таких мучительных сомнениях, Офелия застыла на месте. Не было ей дела ни до прохлады дождя, ни до промокшего платья. Она сделала еще шаг и вновь остановилась. Вдруг она почувствовала чью-то руку на своем плече. Тогда она вздрогнула от неожиданности и резко обернулась.        Перед ней стоял мужчина лет пятидесяти. Он бы коренаст, носил короткую, но густую бороду, каштанового отлива, с виду был угрюм, однако же его большие карие глаза искрились добродушием и любовью ко всему живому. Но, несмотря на это самое качество, он пугал Офелию. Было в его виде что-то грозное, хоть она наверняка знала, что этого человека ей стоит остерегаться в последнюю очередь. Козимо был в крайней степени безобиден. Он служил при тетушке Летеции лекарем и не раз оказывал врачебные услуги ее друзьям, за что снискал к себе и любовь герцогини, и реноме отменного врачевателя.        С отцовской нежностью смотрел Козимо на Офелия, а она все стояла и смотрела на него испытующим взглядом.       — Чего Вам нужно? — тон ее был не злоблив, хоть и был бы уместен для такого вопроса. Дрожащий и поникший, он звучал жалостливо, высоко. Она все так же плакала, да только слезы сливались с каплями дождя.        — Пройдемте внутрь. Вы можете простудиться, если будете стоять под таким ливнем, — голос Козимо звучал глухо и тонул в шуме дождя, но принцесса хорошо его расслышала. Расслышала и позволила себя увести.        Козимо аккуратно взял ее под руку, провел в комнату и усадил в кресло.        — Вы вся не своя с тех пор, как получили эту злополучную весть о свадьбе. О, как же Вы несчастны, дитя мое, — Козимо сострадательно посмотрел на принцессу и тяжело вздохнул. — Но ничего, — он сунул руку в карман кафтана. — у меня есть для Вас кое-что. Это вернет Вам покой хотя бы ненадолго, — Козимо достал из кармана пузырек с мутной жидкостью, вытащил пробку и с заботливым взглядом протянул его принцессе.        — Что это?        — То, что вернет Вам покой на час-другой.        Офелия недоверчиво посмотрела на предлагаемое лекарство. Разве не о покое она мечтала, находясь в отчаяние? Конечно, ей хотелось забыть свои тревоги, да только не на время, а навсегда. Но как терзалось ее измученное сердце. Эту боль не представлялось возможным терпеть и дальше, потому принцесса, пусть и с опаской, но все же приняла из рук медика успокоительное. Еще мгновенье посмотрев на пузырек, она поднесла его к губам и выпила. Почувствовав горечь на языке, Офелия скривилась.        — Да, на вкус оно не из приятных, но зато Вы быстро успокоитесь и даже сможете поспать. Ваши фрейлины говорят, что в последнее время Ваш сон тревожен и спите Вы дурно, — Козимо забрал из рук принцессы пустой пузырек и вернул его обратно в карман черного кафтана.        — Зачем Вы пришли? — Офелия все еще плакала. А кроме того сожалела о том, что и в этот раз ей не позволили совершить задуманное. В прошлый раз вмешался чуткий Марио Фальконе, теперь же ее спасал заботливый Козимо Дамико. Да и спасал ли, если она сама сомневалась в правильности своих действий?       Принцесса совсем его не знала. Как правило, их общение ограничивалось любезными фразами, и только. Правда с тех пор, как тетушка узнала о ее попытке найти смерть в морских просторах, медик исправно наносил ей визиты, интересуясь ее — Офелии — состоянием. Но разве могла она довериться этому человеку? Человеку, которого она не знала? Если даже ближнее окружение отказывалось ее понять, то что можно говорить о незнакомом человеке? Но раз Марио Фальконе она приняла за друга, хоть и не была с ним излишне откровенна, то почему бы не позволить себе открыться и этому человеку? С виду он суров — это так, но глаза выдавали в нем чуткую натуру, способную понять и принять все ее — Офелии — беды.       — Я зашел Вас проведать, — Козимо простодушно пожал плечами. — Ваше состояние меня беспокоит. Вы часто плачете, потому что Вам больно. Кажется, никто не хочет Вас понять. Если бы было иначе, Вы бы не были так несчастны.        Он верно угадал чувство одиночества. Не это ли знак того, что именно в сеньоре Дамико можно найти приятного собеседника, раз уж он так внимателен к ее душевному состоянию? И вот он уже не кажется таким уж суровым и угрюмым. Теперь он предстал в совсем другом свете, но Офелия, движимая унынием, не готова была открыться именно в этот момент. Прежде ей следовало избавиться от гнета мучительных чувств.        — Знаете, Вы мне снились, — сказал Козимо. — Вы гуляли по саду. Бала гроза, вот как сейчас. И Вы были в таком-вот плохом состоянии. А потом Вы подошли к золотым орхидеям. Тогда дождь стих. В небе еще сверкали молнии, слышался гром, но бы больше не плакали. Вы, кажется, даже были счастливы.        Офелия, всхлипнув, вытерла слезы с лица. Она была совсем измотана своим душевным недугом, однако лекарство Козимо начинало оказывать свое действие, вот только никак оно не могло избавить от отчаяния; оно лишь усмиряло слезы да клонило в сон.       — Не думаю, что я когда-либо буду счастлива, — Офелия опустила тоскливый взгляд и покачала головой.        Ничто более не приносило радости. Казалось, впереди ее ждет лишь боль и ничего кроме.

***

       Анриетта позабыла про крепкий сон. С тех пор, как началась война, она спала мало, часто просыпалась средь ночи и долго не могла заснуть вновь. Усталость без всякого труда угадывалась на ее лице, и все, кто видел герцогиню могли с твердой уверенностью утверждать, что она преисполнена тревог и забот о государстве.       Теперь же ее уставший, задумчивый взгляд был устремлен на хмурые небеса. Она стояла на балконе, что выходил прямо из ее кабинета, и безмолвно наблюдала за разбушевавшейся грозой. Ветер остервенело заносил крупные капли дождя под навес балкона и без всяких стеснений принуждал их обрушиваться на лицо Анриетты. Но герцогиня все так же стояла, заведя руки за спину. Лишь изредка она щурила глаза, когда дождь попадал в них, в остальном же оказалась неподвижна.        Период гроз задерживал военные действия. Это являлось положительным аспектом для Анриетты, ибо так она имела все шансы дождаться Максимилиана. Безусловно, не могло идти и речи, что по такой погоде он приведет с собой все войско, которое успел собрать. Он прибудет с конницей, в то время, как пехота поспеет позже, а артиллерия так и вовсе сильно задержится из-за размытых дорог. Но пусть бы так. Лишь бы только он поспел до того, как итанийцы решаться атаковать.        На море тоже было затишье. Штормы вынуждали итанийские корабли задержаться в родных портах и гаванях, и дальше взятого Энлиля не заходили.        Погода играла на руку Альвитании. Но это ни в коей мере не убавляла тревог Анриетты. Такая же хмурая, как и небо над ней, она забыла о том, что такое покой.        Герцогиня тоскливо взглянула на запад — туда, где простирались границы с Итанией. Молния ярко сверкнула, разойдясь багрово-белыми линиями по небосводу, но раскат грома последовал не сразу.        В дверь постучали.       — Войдите!        — Прибыл Ваш брат, — доложил Жак.        Анриетта нахмурилась только сильней, не сразу поняв, о ком идет речь. Герцогиня обернулась, и каково же было ее удивление, граничащее с восторгом, когда она увидела Максимилиана. Не дожидаясь приглашения, он сам прошел в кабинет. Его золотистые кудри, прилипали к голове, с мундира и сапог стекала вода. Под левой рукой он зажал кирасирский шлем со спутанным от влаги конским хвостом.        — Максимилиан, — Анриетта тут же приблизилась к брату и крепко обняла его. Весь промокший и холодный в это мгновенье он казался ей взошедшим солнцем. Облегчение — вот что испытала она, увидев герцога де Марсальена. Уж он-то точно придумает, как быть с итанийцами и не позволит им продвинуться дальше — это Анриетта знала точно. Максимилиан отлично проявил себя еще юнцом во время эрданской кампании, где он, собственно, и снискал себе высокий чин, правда, не маршала, а генерала армии. Маршалом он стал позднее, когда его предшественник сложил с себя полномочия. И как бы молод не был Максимилиан, все охотно признавали и его авторитет, и его военный гений.        Герцог одной рукой обнял сестру в ответ. Всегда угрюмый и холодный со стороны, он все же мог быть приветлив и ласков с теми, кого любил. Однако же Максимилиан отлично помнил, ради чего он здесь, а потому вместо приветствия спросил:        — Какого положение дел?        Анриетта разжала объятия, взглянула брату в глаза так, будто бы готовилась за что-то извиниться, и произнесла:        — Я отдала приказ отступать до Жардэна. Мы несли слишком большие потери. Но мне удалось выиграть время. Поспели войска из Марсальена, Фели и Нажу. Вот и ты приехал. Ты лучше меня знаешь, что делать.        Максимилиан лишь молча кивнул в знак того, что услышал все.       — Соберешь Военный Совет? Срочно, — все такой же холодный с виду он, казалось, не был встревожен ничем. Лишь хмурость выдавало в нем то, что он крепко о чем-то размышлял.       — Да, я сейчас же распоряжусь. А ты не хотел бы пока что отобедать?        — После, Анри. После. Лучше дай мне карту Аффексьёни.        — Подожди там, — Анриетта указала рукой на дверь справа от себя. — Это зал Совета. Там все и соберутся. Жак! Отыщи Бонифаса дю Флёри. Срочно! Передай ему, что я собираю Военный Совет. Пусть все явятся немедленно!        Максимилиан удовлетворенно кивнул и отправился в зал заседаний Совета. Анриетта тем временем отыскала в шкафу кабинета карту Аффексьёни и поспешила отдать ее в распоряжение брата. Герцог де Марсальен задумчиво всматривался в нее, иногда проводил какие-то линии пальцем, кивал, видимо, соглашаясь со своими мыслями, и снова размышлял.        Прошло около часа, прежде чем в зале собрались генералы. Максимилиан расспрашивал их о местоположении войск как альвитанских, так и итанийских, Анриетта лишь молча слушала, но при этом запоминала все рассуждения брата.        — Тогда возьмем их в клещи, — как всегда Максимилан говорил тихо. Он был абсолютно спокоен, и это спокойствие вызывало восхищение Анриетты. Вы, де Брасс, возглавите арьергард. Вы, де Мюрай, — авангард. Вы, Дюльбер, — левый фланг. Я же буду на правом. В авангарде будут новые полки. Дадим итанийцам пройти вглубь, а там и сожмем их в кольцо.        — Они же еще в боях толком не участвовали, — Анриетта, опешив от хладнокровности брата, который так легко посылал в первые ряды новобранцев, решила вмешаться в то, в чем толком не смыслила. — Ты отправляешь их на верную гибель.        — В том-то и план, что враг должен прорваться сквозь первые линии, — Максимилиан был все так же спокоен и по его ледяному голосу могло сложиться впечатление, что ему и дела не было до того, что такой маневр будет стоить немалых потерь.        — Ты посылаешь их на верную смерть, — изумление граничило с ужасом. Да и можно ли было реагировать иначе, когда новобранцев намеренно вели на убой.       — Это как игра в шахматы, Анри. Иногда нужно пожертвовать меньшим, чтобы завоевать большее.        В этой циничной фразе заключалось все то холодное спокойствие с каким Максимилиан принимал решения. Определенно требовалось умение так просто распоряжаться чьими-то жизнями, и герцог де Марсальен им обладал, чего нельзя было сказать об Анриетте. Но ей ли возражать, раз она ничего не понимает в военных делах? Она и смолчала, не найдя подходящих слов. Оставалось лишь принять все как данность. Но разве можно смириться, когда среди этих новобранцев ее друг — Филипп? Как ему сказать, что его вместе с боевыми товарищами посылают на верную погибель? Раз так, то это ее долг — увидеться с ним и все сказать. Он не трус, не дезертирует. И уж она его точно никак не спасет, но хотя бы предупредит. Уж в этом ее совесть будет чиста.       Анриетта больше не слушала о чем совещаются генералы и маршал. Ей не было дела до их маневрах, в коих она ничего не смыслила. Ей было неспокойно за Филиппа, за его товарищей и за тех, кто погибнет просто потому, что так распорядился маршал.