Глава XXII. Amorem canat aetas prima
Удушливая жара спала, оставив после себя приятную прохладу июльской ночи. Повсюду горели фонари, особенно много их было возле набережной, где то и дело проезжали экипажи, везя кого на светский раут, кого в сомнительные заведения на подобие игорных и публичных домов, а кого просто катали по городу по прихоти праздного гуляки. Пуасси жил своей жизнью и днем, и ночью. Этот город никогда не спал и врядли бы он понравился тому, кто искал покоя. Рафаэль уже успел привыкнуть к бурной жизни города. Не раз она отвлекала его от тяжких размышлений, однако не в этот вечер. Не обращая никакого внимания на гуляк, он уверенно подъезжал к уютному домику рядом с набережной в надежде отдохнуть. Но стоило только вдалеке замелькать зажженным окнам, как он в миг вспомнил, что живет не один. Бабка Жозефина просила за своих осханских гостей, которые изъявили желание посмотреть на жизнь в столичном городе. И Рафаэль ни за что бы не согласился приютить бабкиных друзей, если бы не Фелисетт. Одна мысль об этом прекрасном создании вызывала на его губах теплую улыбку. Было в ней что-то такое, что его влекло, да только он и сам не в полной мере понимал, что именно. Эта чуткая девочка, казалось, понимает его, как никто другой. Нежная и обворожительная она была для него самим ангелом во плоти. И все же чем-то она напоминала ему мать. В воспоминаниях о последней крылась причина сегодняшней тоски. Минуло ровно полгода с ее смерти, и Рафаэль никак не мог избавиться от боли, что терзала его уже на протяжение шести месяцев в один и тот же день — в день смерти. Рафаэль уже плохо помнил тот злосчастный вечер, когда по приезде в Санкардьяк обнаружил, что мать пребывает в прескверном состоянии. Она долго мучилась. Приступы удушья не давали ей покоя, и вот злая ирония, бедная испустила последний вздох как только в доме объявился медик. Рафаэль не сразу осознал, что случилось. Он все пытался дозваться до матери, тряс за плечи, ласково к ней обращался, но она уже никак не реагировала. Тогда принц, убитый горем крепко вцепился в свои волосы и зарыдал. На этом ясные воспоминания заканчивались. Последующие дни были похожи один на другой. Весь мир померк в его глазах, и лишь боль напоминала, что он все еще жив. Бедный, он не справлялся со своим горем, пытаясь потопить его в алкоголе; он хотел забыться, заснуть крепким сном, проснуться и обнаружить, что все случившееся лишь ночной кошмар, однако то был кошмар наяву, и деваться от него было некуда. Неделю Рафаэль провел в сильном запое, и если бы не бабка Жозефина, взявшаяся за него своей стальной рукой, он бы непременно спился и отправился бы к праотцам вслед за матерью. Но старая принцесса быстро образумила внука, однако же не искоренила его боль. Кажется, она даже проявила к нему сочувствие, да только Рафаэль ни на секунду не поверил, что ей жалко Николь — его мать. С той поры минуло полгода, но он по-прежнему тяготился смертью матери, потому что это был единственный человек, который по-настоящему его любил. Матушка всегда его выслушивала, давала добрый совет и даже выражала негодование на тот счет, что старая принцесса помыкает Рафаэлем, как собственным лакеем и ничуть того не стесняется. Мать видела для него наилучшую судьбу, уверяя, что со временем он сможет добиться хорошего поста при дворе, да только Рафаэль с той поры, как она умерла, оставил все свои притязания на службу в Жуале. В этот вечер воспоминания нахлынули на принца с новой силой. И так происходило уже на протяжении полугода двадцать восьмого числа каждого месяца. И снова Рафаэль с горя выпил крепленного вина, а после перешел на коньяк десятилетней выдержки. Опьяненный он все же крепко сидел в седле и лишь слегка покачивался по инерции, не забывая при этом крепко держать поводья. Добравшись до дома, он громко свистнул, призывая лакея. — Лошадь в конюшню! — отдал он приказ пьяным голосом. — А мне — вина. Лакей, заслышав господский голос, явился тут же. Он даже хотел помочь Рафаэлю спешиться, да только тот недовольно махнул рукой и сам резко спрыгнул с бело кобылы. — Кто дома? — покачиваясь, он оперся о фонарный столб. Язык его заплетался, голова была чугунной, он еле держался на ногах. — Юная госпожа, — ответил лакей. — А та что постарше? — Изволит быть на каком-то светском приеме. — Ну и черт с ней, — Рафаэль махнул рукой, продолжая держаться второй за столб. — И без нее хорошо. — Жан, помоги Его Высочеству, — окликнул лакей своего приятеля. — Не надо. Я сам, — покачнувшись, Рафаэль убрал руку от столба, поправил мундир и, пошатываясь, двинулся в сторону входной двери. Зайдя в дом, он оказался в парадном холле. Маленький, но весьма уютный, он был чисто убран, что свидетельствовало о добропорядочной работе прислуги, которую Рафаэль имел возможность содержать. — Ваше Высочество, давайте я Вам помогу, — второй лакей тут же подбежал к хозяину, да только тот грубо его оттолкнул. — Сказал же, я сам. — Вы еле на ногах стоите. И будто в подтверждение этих слов Рафаэль, покачнулся и повалился на пол. — Отойди, — принц недовольно махнул рукой, отгоняя от себя лакея, поспешившего ему на помощь. — Да я солдат. Будь моя воля, я бы уже был в Аффексьёне и бил бы итанийцев. Но этот Нуаре… — Рафаэль, придерживаясь за стену, поднялся на ноги, однако же все так же не мог ровно на них стоять. — Он меня отпускать не хочет. Взял и повысил меня до лейтенанта. А мне-то в том какая радость? Это все бабка виновата. Если бы не она со своим любимым Шарлем, я бы уже маршировал по Итании и был бы командиром какого-нибудь полка. — Несомненно, — лакей не смел перечить господину, а тот смотрел на него, как на старого приятеля, с которым можно побеседовать о личном. — Ничего вы все не понимаете, — принц снова отмахнулся от прислуги и, ухватившись за перила, стал подниматься по лестнице. — Меня вообще никто не понимает. Кое-как взобравшись по лестнице, Рафаэль рухнул на пол. И он верно бы рассердился, если бы лакей вновь попытался его поднять, однако вместо него подоспела Фелисетт. — Рафаэль, — она тихой поступью вышла из комнаты и присела рядом с принцем. Не видя его, она прекрасно угадывала его местоположение по запаху алкоголя и тяжелому дыханию. — Вы совсем плохи. Позвольте я Вам помогу. Она нащупала его руку, провела по предплечью, ухватилось одной рукой за локоть, а второй приобняла принца за талию. Тот охотно поддался и даже не соизволил возразить. И пьяный он прекрасно помнил свое доброе отношение к Фелисетт. Одурманенный алкоголем разум раскрепощал его мысли, позволяя заглянуть в самые потаенные уголки души. Ему нравилась эта юная осханка, и в этот момент он был искренен сам с собой, не позволяя лгать себе же. — А Вы чего еще не спите? — спросил Рафаэль, позволяя Фелисетт поднять себя и провести в комнату. — Я ждала Вас, мой друг. — С чего бы это? — Вы сегодня запоздали. Обычно Вы возвращаетесь домой в девять. — Уже и время запомнили… Фелисетт, научившаяся ориентироваться в доме Рафаэля, провела его в гостевую комнату и заботливо усадила на диван. В комнате было темно, но Фелисетт, и так толком ничего не видя, ни чуть не боялась темноты. Она ей не мешала. Зато Рафаэлю было непривычно сидеть в полной темноте. — Зажгите свечи! — крикнул он лакеям. — Вы чем-то расстроены, — констатировала Фелисетт. Ее звонкий голосок звучал настолько ласково, что Рафаэль даже не посмел отвергнуть очевидное. Он и сам не ведал, как это юное создание угадывает его чувства, но точно знал, что она особенная. Таких он в своей жизни еще не встречал. Обычно девушки, за которыми он ухаживал, не проявляли к нему того интереса, который проявляла к нему Фелисетт. Они видели в нем лишь богатого любовника с обаятельной внешностью и высоким титулом. Да он и не обличал перед ними свои слабости, верно зная, что ему их не простят, а чего хуже еще и посмеются. Единственной, кто сошел ему за друга была Вивьен д’Арно. Да только ее быстро отдали в жены Шарлю. На том их дружба стала угасать. Рафаэль старался быть подальше от герцогства Нарси, хоть время от времени писал письма Вивьен. Отвечала она на них с задержкой, а после и вовсе перестала. Остались лишь воспоминания о тех далеких днях, но более ни сожалений, ни тоски они не вызывали. Теперь же появилась Фелисетт. Эта девушка ворвалась в его жизнь внезапно и против его воли. Выполняя поручение бабки Жозефины, Рафаэь ничуть не намеревался водить дружбу с ее гостями, да только невольно он стал заглядываться на юную осханку, обнаруживая в ней все то, чего ему так не хватало. Она была простой и добродушной. Не интересовали ее ни титул, ни деньги, а потому и дружбу свою она дарила, а не продавала, а значит чувство это было искренним. И Рафаэль вне всяких сомнений это ценил. Искренность — вот чего ему не хватало в людях, его окружавших. Всем что-то от него было нужно. Феликс вечно втягивал его в какие-то авантюры, братья де Марсаки тянули на дно, навязывая аморальный образ жизни, чему он успешно противился, и наконец бабка Жозефина, которая вечно твердила про «дело Дюбуа». И все жаждали видеть в нем не того, кем он не являлся на самом деле. Фелисетт же, кажется, готова была принять его таким, какой он есть. Всегда верно угадывая его настроения, а порой даже и мысли, она не стремилась осуждать, но жаждала поддержать и выслушать. И вот это юное создание вновь обратило на него свое внимание. В то время, как она могла запереться в своей комнате и не обращать никакого внимания на пьяного мужчину, неловко взбирающегося по лестнице, она вышла за тем, чтобы помочь ему добраться до ближайшей комнаты. Это же могли сделать и лакеи, да только на тех Рафаэль сердился, а на Фелисетт — нет. Он будто бы намеренно искал с ней встречи, но не желал себе в том признаваться, по крайней мере на трезвую голову. Пьяный же он отлично наблюдал за собой и эти стремления, и свои душевные порывы. — И что же Вы меня так каждый вечер караулите? — спросил он, пытаясь в темноте разглядеть ее лицо. Увы, он видел лишь очертания, зато отчетливо ощущал легкий аромат цветочного парфюма. — Я привыкла, что Вы приходите в одно и то же время. Вот и испугалась, что с Вами что-то случилось. Но я так рада Вашему приходу, — Фелисет коснулась лица Рафаэля. Для нее это было способом общения. Слепая, она привыкла ко всему прикасаться руками, и Рафаэлю стоило бы это уяснить, но всякий раз, когда она позволяла себе касаться его лица, он ощущал, сколь быстро начинает биться его сердце. Эти нежные прикосновения его будоражили. Рафаэль нежно накрыл ее ладонь своей и посмотрел прямо в глаза. По счастью лакеи уже успели принести зажженные свечи, и теперь он имел удовольствие созерцать милый лик ангела, явившегося к нему в образе прекрасной девушки. И как же быстро он ей очаровался. Казалось бы еще каких-то два месяца назад он был не рад приезду бабкиных гостей, но вот уже он смотрел на Фелисетт с нежностью. Сердце — неутомимый проказник, чьи происки невозможно предугадать и предупредить. Оно всегда живет само по себе, не советуясь с разумом. Оно, словно рок, неумолимо, и все ему подвластно, вот только оно само неподвластно ни чему и ни кому. Его выбор остается лишь принять, как данность, но спорить с ним бесполезно: оно не терпит возражений. Этот голос громче разума, он суть бытия. Так к чему сопротивления? Остается лишь смириться. — С Вами точно все в порядке? — Фелисетт большим пальцем поглаживала скулу Рафаэля, а он все так же смотрел на нее, прижимая ее ладонь к своей щеке. — Нет, — честно ответил принц. Он убрал свою руку и опустил поникший взгляд. Разве можно забыть то, что причиняет боль? — Поделитесь со мной? — Фелисетт выглядела встревоженной. Рафаэль впервые наблюдал, как кто-то принимает в нем участие, стремится понять его волнения и даже готов выслушать то, что другие слышать не хотят. — Я тоскую по матери, — Рафаэль откинулся на спинку дивана и провел рукой по затылку. — Она была для меня всем. Никто меня не любил, как она. Никто не понимал, как она. Никто не принимал… А я ничем не смог ей помочь, — Рафаэль зажмурил глаза, чувствуя, как подступаются слезы. Нет! Он не должен заплакать при Фелисетт. Он, как и всегда, должен держать все в себе. Увы, несчастный, он не смог сдержать слез. Боль оказалась настолько сильной, что они невольно хлынули из его глаз, стекая горячей влагой по щекам. — Я послал за медиком, но в тот вечер была сильная метель, — Рафаэль чувствовал с каким трудом ему даются слова. Ком застрял в горле, и голос его звучал предательски сдавлено. — Медик пришел не сразу. Когда он появился на пороге, матушка уже была мертва, — голос дрогнул, выдавая слезы. Но принца это ничуть не заботило. Не было ему дела до того, что подумает Фелисетт. Да и может ли ангел осудить? Ничуть. — Она задыхалась все это время. А я… Я… Я ничем не смог помочь. Я видел, как она страдает… Я не могу. Рафаэль больше не пытался сдержать слезы. Он наклонился, оперся локтями о колени и крепко схватился за свои волосы. Фелисетт чувствовала, как он вздрагивает в беззвучных рыданиях, но не находила, что сказать. Она лишь нежно гладила его по спине, но принц расплакался лишь сильнее. Тогда Фелисетт крепко обняла его и прижала к себе. — Не вините себя, — это единственное, что она смогла сказать. Да и требовалось ли говорить что-то еще? Бывают такие моменты, когда слова не значат ничего, хоть сколько их подбери. Не всегда утешение заключается в них. Порой и молчание оказывается уместным, достаточно лишь только показать свое участие в человеке, в его печалях и тревогах. И Фелисетт не придумала способа более удачного, чем просто обнять Рафаэля. Возможно, это то, что ему и было нужно в этот момент. Он даже сам прижался к ней, позволяя эмоциям явить себя на свет. Как же ему недоставало этого молчаливого понимания, этой ласки, заботы. Как давно ему хотелось поделиться хоть с кем-то своей болью, да только никому до нее не было дела. И уж тем более он не мог позволить себе слез перед теми, кому не доверял. Но этот юный ангел разгромил все заслоны, позволив Рафаэлю обнажить свою слабость тогда, когда он в этом так нуждался. Фелисетт даже не думала выпускать Рафаэля из своих объятий, а он не смел отвергнуть ее заботу. Он сам обнял ее как можно крепче, прижимаясь к ее груди. Все таинство дружбы открылось перед ним в этот момент. Принц более не чувствовал себя одиноким. С плеч спала тяжелая ноша, которую он носил намного дольше, чем траур по матери. Никогда у него не было настоящих друзей. Одни лишь приятели, причем скверные. Теперь же он чувствовал рядом родное существо, с которым готов был разделить все радости и горести своей жизни. В этот момент Рафаэль даже готов был поблагодарить свою бабку за то, что она выбрала именно его в качестве сопроводителя своих осханских гостей, иначе он не повстречал бы Фелисетт. Какая ирония! Он бы и сам посмеялся, если бы только был в более лучшем расположении духа, да только слезы все так же лили из глаз. Фелисет же стала поглаживать его по волосам. Ее приятный тихий голос звучал, как пение ангелов в райском саду. Она запела песню, словно колыбельную. Пела на своем родном языке, но Рафаэль, неплохо зная осханский, понимал каждое слово. Идут года Дождись, когда Судьба подаст свой знак, Только дождись его. Рафаэль вслушивался в умиротворяющее пение, и все печали меркли под тихий нежный голос юного ангела. Ты бедняк Иль сын короля. Кем бы ни был ты, Буду с тобой всегда. Фелисет не переставала гладить Рафаэля по волосам, а он все так же крепко обнимал ее, находя в ней успокоение. Помимо таинства дружбы происходило еще одно — таинство двух сердец, нашедших друг друга тогда, когда они оба в этом нуждались. Душа твоя поет, Ангел в ней живет. Он с тобой, Он рядом навсегда. Рафаэль отстранился. Отстранился за тем, что бы взглянуть Фелисетт в глаза. Слезы его отрезвили, лишь боль в голове напоминала о недавней попойке. Но ему и дела не было до того, особенно теперь, когда он стоял на пороге чего-то нового, прекрасного и поистине чудесного. Что ж, хорошо. Пусть жизнь наполнит свет. Заново мир открой, ты любовь сохрани. Что ж, хорошо. Путь верный сотни лет. Сомнения долой, шаг верный сделай ты. Рафаэль всматривался в лицо Фелисет. Она же проводила пальцами по его щекам, стирая недавние слезы. Вдруг он перехватил ее ладонь, прижал к своим губам и поцеловал. Фелисетт вздрогнула от неожиданности. Не привыкшая к такому вниманию, она не знала, как правильней на это отреагировать. В определенной степени происходящее ее пугало, но она искренне всем сердцем успела полюбить Рафаэля. Однако, по счастью, он оказался не столь настойчив в своих действиях, чтобы смутить Фелисетт еще больше. Он трепетно сжал ее ладонь в своих руках и снова посмотрел в глаза. Большие, темные, они были наполнены нежностью и лаской. Давно Рафаэль не чувствовал такого умиротворения. Казалось, это чувство открывается для него сызнова, более ярко, более насыщенно, совсем не так, как раньше. Было что-то особенное в этом мгновение молчаливого созерцания глаз таких чужих, и в то же время таких близких, будто он знал Фелисет не каких-то несколько месяцев, а целую жизнь. Влюбленный, он еще не сознавал, какими глубокими могут стать его чувства, он лишь наслаждался моментом, в которым были лишь они вдвоем. И ему до невыносимого не хотелось расставаться с этим прекрасным созданием, видящим больше, чем зрячий. Нет, он определенно должен сделать что-то, чтобы она осталась с ним. — Вы хотели бы быть госпожой Санкардьяка? — Вашего поместья? — удивленно спросила Фелисет. — Да, — Рафаэль выжидающе смотрел в ее сияющие глаза, находя в темных радужках тот свет, что исходит из самой души. Эта девушка была чиста, как ангел, и явно умела любить, чего сама еще, наверное, не сознавала в полной мере. — Но оно такое большое, — удивление Фелисетт, казалось, стало только больше. Ее голос звучал по-детски наивно, и Рафаэль не удержался от смеха. — У Вас будет целый штат прислуги, мой ангел. Вам только и нужно, что стать мадам Дюбуа. Рафаэль, еще недавно горько плакавший, совсем позабыл о тревогах. Он улыбался и был искренне счастлив, хоть и взволнован в преддверии решающего ответа Фелисетт. — Вы хотите на мне жениться? — Фелисет так и замерла на месте. Ее рука застыла на щеке Рафаэля и она лишь подушечками пальцев невесомо проводила по его лицу. — Партии лучше Вас мне найти. Так чего же тянуть? Буду откровенен, я влюблен в Вашу добродетель. Никогда еще я не видел человека более чуткого, чем Вы, — Рафаэль сжал ладонь Фелисет, аккуратно поглаживая ее большим пальцем. — Так что Вы скажите? Рафаэль, сколь бы решителен он не был в этот момент, с волнением смотрел на Фелисетт, томительно ожидая ее ответа. А она крепко задумалась, и принц уже боялся, что она готова ему отказать. Да и стоило ли ожидать ее согласия, когда они знакомы всего каких-то пару месяцев? А он-то, буйная голова, уже в своих мыслях называл ее мадам Дюбуа и произносил супружеские клятвы пред церковным алтарем. — Но что скажет маменька? — наконец выдала Фелисетт. — Я поговорю с ней, не тревожтесь. Так Вы согласны? Рафаэль чувствовал, как сердце забилось чаше в предвкушении ответа. От одного ее слова зависела вся его судьба. Он либо обретет счастье с ней, либо же будет несчастлив всю свою жизнь, да так и не найдет своего пристанища. — Если только Вы не передумаете… — Ни на секунду! — решительно выпалил Рафаэль. Он прижал руку Фелисетт к своей груди. — Чувствуете, как бьется? Оно Ваше. Только станьте мадам Дюбуа и Вы не пожалеете ни на миг. Рафаэль и сам не ожидал, что может быть настолько пылким и сентиментальным. Всегда с виду грубый, он все же был натурой весьма чуткой и чувствительной, что умело прятал на ледяным панцирем отчужденности, будто ничто в этой жизни его не тревожило. Но вот появился человек, перед которым он не побоялся обнажить свою душу. В этот момент он был предельно искренен, как с собой, так и с Фелисетт. Однако же на последнюю он возложил ответственность за всю свою дальнейшую судьбу. Иметь ему счастье или дальше влачить болезненное, отрешенное от всего существование зависело теперь только от одного ее слова. Решающего слова. — Я так привязалась к Вам. У Вас прекрасная душа, мой милый друг. И если для счастья Вам нужно назвать меня мадам Дюбуа, то я согласна. Рафаэль, сам не ожидавши скорого согласия, разволновался только больше. Дрожь прошла по его телу приятной волной. Как немного ему было нужно для счастья. Лишь два коротких слова: «Я согласна», и он уже воспрял духом, предвосхищая новую жизнь, полную любви, заботы и близкой дружбы, как неотъемлемой состовляющей счастливой супружеской жизни. — И Вы не передумаете? — спросил он, видимо, желая удостовериться в правдивости происходящего. — Ничуть. — Тогда решено. Завтра же я поговорю с Вашей матушкой. Рафаэлю было решительно все равно, что скажет бабка, узнав о его желании жениться. А уж Менолиту он уговорит отдать ему свою дочь. Никогда еще и не был так рад своему титулу, как в этот момент. Момент прекрасного забытья и опьяняющего счастья. Ибо титул принца гарантировал ему успех в том деле, которое он затеял. И он точно был уверен, что уговорит осханскую гостью на матримониальный союз.***
Анриетта недовольно поморщилась, когда карета проехала по очередной рытвине. Она бы с радостью села в седло, да только сломанная нога вынудила ее воспользоваться ненавистным экипажем. Езда в нем оказалась сущей мукой. Уже четвертый день пути дурно сказывался на герцогине. Нога разболелась только больше, но она не смела остановить карету. Ее ждало срочное дело в Сафодже. Получив письмо Максимилиана, она, ни мешкая не секунды, отдала все необходимые распоряжение, оставила в качестве своего заместителя маркиза д’Эзека и отправилась в путь в сопровождении Жюлиана д’Антраге и двадцати его гвардейцев. Днем ранее ей пришло письмо Жозефа, но она по прочтении небрежно отбросила эпистолу в сторону и с недовольством вспомнила о брате. Определенно, ей хотелось вернуться в Жуаль, но Анриетта решила, что не будет спешить со своим отъездом. Быть может, это заставит Жозефа задуматься о том, что не стоит с ней так обращаться: отстранять от двора, а после, как ни в чем не бывало, призывать обратно. В любом случае, у нее были незавершенные дела, так еще и Максимилиан удачно вошел в Сафоджу, пленив итанийскую принцессу. Анриетта не знала о ней ровным счетом ничего, кроме ее имени. Но уже совсем скоро она встретиться с ней и отдохнет от ужасной езды в карете. А Жозеф пусть подождет. Возможно, это хоть как-то его образумит. За окном уже мелькали городские пейзажи. Это знаменовало скорый конец пути, чему Анриетта несомненно радовалась. Ей хотелось как можно скорей покинуть экипаж, размять больную ногу и просто отдохнуть от невыносимой езды. Наконец-то карета остановилась. — Приехали, Ваше Высочество, — сообщил Жюлиан. Он любезно помог герцогине выйти и даже хотел предложить ей в качестве опоры свою руку, но она отказалась. Сильно хромая и опираясь на трость, Анриетта прошла вглубь двора к парадному входу замка. Ходить было непривычно больно, но она стойко терпела, не смея остановиться. — Где маршал? — спросила герцогиня караульного. Тот тут же вызвался ее сопроводить, но не успели они войти, как Максимилиан бодрым шагом вышел сам. — Анри, — он обнял сестру. Такой порыв нежности с его стороны казался чем-то нереальным, ибо этот затворник, всегда носящий маску спокойствия и безразличия, со стороны казался холодным истуканом, не способным на какие-либо чувства. — Ты как раз вовремя. Мы выступаем завтра же. А что с твоей ногой? — Не удачно упала с лошади. Максимилиан сочувственно похлопал сестру по плечу и жестом пригласил войти в замок. — Я проведу тебя к принцессе. Она не очень дружелюбна. Капризная девчонка. Так что управляйся с ней как знаешь. — Я так понимаю, ты уже успел с ней познакомиться. — Да. Меня послали ко всем чертям. — Как это мило с ее стороны. Видимо, мы с ней подружимся, — иронично сказала Анриетта. — Не сомневаюсь. Что-то схожее в Вас определенно есть. Они шли по длинной анфиладе залов, продвигаясь в восточное крыло замка. Анриетта все так же хромала, однако ходьба ей давалась уже значительно лучше. За две недели кость успели хоть как-то сростись, однако врач предписывал, как можно меньше опираться на больную ногу, то есть по возможности больше лежать и сидеть, чем активно расхаживать. Такой образ жизни Анриетта находила для себя неприемлемым. По натуре своей активная, она желала как можно скорее сесть в седло и прокатиться верхом, да только нога всякий раз предательски ее подводила, не позволяя ни взобраться на лошадь без чьей-либо помощи, ни усидеть верхом на протяжение длительного времени. Однако же после поездки в карете, Анриетта была рада и тому, что имеет возможность пройтись пешком. Впрочем, легкий променад тоже проходил не без боли, но герцогиня стойко сносила дискомфорт. — Вот мы и пришли, — сказал Максимилиан, остановившись у двустворчатых дверей из красного дерева. Возле них стояло двое караульных, приставленных Максимилианом. Не желая выискивать принцессу по всему замку в случае ее побега, он заботливо уберег себя от лишних хлопот, поставив у дверей стражу. Они же сопровождали Офелию по всему замку, если только ей хотелось куда-либо выйти. Принцесса была не в восторге от конвоя, и он настолько ей надоел, что она решила и вовсе не выходить из своих комнат. — Ну, тут уже сама разбирайся. А мне нужно провести совещание с генералами. Удачи, Анри, — он вдруг многозначительно улыбнулся, что было большой редкость само по себе. Анриетта лишь настороженно нахмурила брови, а после решительно распахнула дверь и вошла. В будуаре были лишь фрейлины. Герцогиня представилась и попросила сопроводить ее к принцессе, что было исполнено тут же. Офелия, как это часто и бывало, сидела на терассе, выходящей к любимому садику. Она сидела спиной ко входу, но стоило только ей заслышать шаги, как она тут же обернулась. Анриетта испытующе на нее посмотрела, пытаясь угадать во взгляде отблески строптивости, о которой сообщил Максимилиан. В ее небесно-голубых глазах отчетливо читалось удивление, соседствующее с раздражением. Неожиданный визит незванного гостя ей явно не приходился по вкусу. Была даже щепотка надменности во взоре и, несомненно, прославленная гордость итанийских женщин. И, конечно же, в глаза бросалась красота Офелии. Казалось, сама богиня сошла с полотна умелого художника, изобличившего в своей картине все неземное очарование обитательницы Парнаса. Принцесса была самим очарованием, и этот дерзкий взгляд во всем соответствовал лучшим представлениям об античном божестве. — Меня зовут Анриетта Дезир, — герцогиня заговорила на итанийском, причем настолько хорошо, что Офелия, не будь она раздражена появлением нежеланного гостя, непременно бы оценила правильную речь, лишенную акцента. — Я здесь, чтобы забрать Вас и увезти в Жуаль. Она подошла поближе к Офелии, но тут же об этом пожалела. — Убирайтесь, — сквозь зубы произнесла принцесса. Она ощетинилась, словно дикая волчица и ударила герцогиню по больной ноге. Анриетта согнулась, крепко хватаясь за трость. От боли потемнело в глазах, но она что есть сил сдерживала в себе крик. — Как любезно с Вашей стороны, — сдавленно произнесла она, жмуря глаза от боли. — Вы со всеми так здороваетесь? — Идите к черту вместе со своим братом! — гневно выпалила Офелия. — Так я уже у Вас. Куда мне еще идти? — все тем же сдавленным голосом говорила Анриетта. Наконец она смогла выпрямиться и вновь взглянуть на принцессу. Офелия не сразу нашлась, что ответить на тонкий сарказм. Напуганная и в то же время злая, она была полна решимости выпроводить герцогиню из своих апартаментов, потому она все же выпалила следующее: — Я не поеду с Вами никуда! Вы не заставите. — Поверьте, заставлю. Офелия, не найдя, что сказать еще, вновь ударила Анриетту по больной ноге. На этот раз герцогиня не сдержалась, и осела на пол, хватаясь за больную конечность. — Спасибо за еще одну любезность. Вы просто сама доброта, — хрипло сказала Анриетта, пытаясь сдержать в себе крик. Боль была невыносимой, но позволить себе проявить лишнюю эмоцию перед этой несносной девчонкой, значит — показать свою слабость, такого герцогиня допустить не могла. — Ваше Высочество, — Анриетта не знала кому принадлежал этот голос, зато Офелия тут же признал в вошедшем сеньора Дамико. — Боже, зачем же Вы бьете человека? — Пусть убирается отсюда вместе со своим братом, — Офелия была непреклонна в своем гневе, но Козимо ничего не мог с этим поделать, только лишь увести Анриетту из ее покоев, лишь бы только принцесса, пусть и на время, успокоилась. — Ваше Высочество, — на этот раз Козимо обращался к герцогине. — Позвольте я Вам помогу, — он поднял Анриетту на ноги и, заботливо придерживая ее за плечи, развернул в сторону выхода. — Как Ваша нога? — Прекрасно, — голос герцогини был все таким же сдавленным. Стоять было невыносимо больно, а уж ходить и того больнее. — Если позволите, я осмотрю Вашу ногу. Давно она повреждена? — Козимо был чрезвычайно заботлив и любезен. Не испытывая к Анриетте тех же чувств, что и Офелия, он был полон решимости оказать помощь герцогине. — Недели две. — И все же я Вас осмотрю. Анриетта позволила себя увести из комнат Офелии. Как и говорил Максимилиан, девчонка была до невозможного капризной и своевольной. Договориться с ней не представлялось возможным, но раз она сама избрала путь сопротивления, так пусть не жалеет о том, что ее к чему-то принуждают. Впрочем, Анриетта могла понять Офелию. Окажись герцогиня на ее месте, едва ли она стала бы проявлять доброту по отношению к своим захватчикам, однако же и столь открытой враждебности она не стала бы проявлять, во всем полагаясь на холодный разум, но не эмоции. И Анриетта уже предчувствовала, как сложно ей будет управляться с этой невыносимой девчонкой. В этот момент она ощущала себя Аидом, похищающим Прозерпину. Вот только даже последняя не сопротивлялась так рьяно, как Офелия. Ее взрывной характер ничуть не способствовал тому, чтобы договориться с ней мирным путем. — У меня будет к Вам просьба, Ваше Высочество, — сказал Козимо. Он все так же придерживал Анриетту, а она даже не сопротивлялась, позволяя себе помочь. — Прошу Вас, возьмите меня с собой. Офелии будет одиноко. Я хотел бы быть рядом с ней. Все же Вы везете ее в чужие места. — А кто Вы? — Мое имя Козимо Дамико. Я работаю лекарем у герцогини. Понимаете, я сдружился с Ее Высочеством. Она мне доверяет. Пожалуйста, окажите услугу и ей, и мне. Позвольте уехать с Вами. — Поезжайте, — после недолгих раздумий сказала Анриетта. В словах медика определенно была истина. Офелия явно напугана, и ей будет до невозможного одиноко в Жуале. Так пусть рядом с ней будет хоть кто-то кого она знает. К тому же, медик лишним при дворе не будет. — Вот, возьмите, — Козимо протянул Анриетте какой-то пузырек. — Это поможет убрать боль. Анриетта недоверчиво покосилась на склянку с мутной жидкостью. Не желая брать что-то из рук незнакомца, она настороженно посмотрела на Козимо, хмуря брови. — Я Вас понял, — с этими словами сеньор Дамико откупорил пузырек и сделал небольшой глоток. — Здесь нет яда. Это опиумная настойка.