Ты во всем виноват.

Рейтинг главы – PG-13. (Слышу разочарованные стоны читателей) Как и следовало ожидать, родители тут же вызвали врача на дом. Приехал пожилой представительный мужчина с объемным чемоданчиком в руках, по-дружески поприветствовал Мишараюми-сана и прошел наверх, чтобы осмотреть мальчика. Кано переместили в его собственную комнату, предварительно поменяв на всякий случай постель и обтерев все тело мокрым полотенцем. Подсматривать Харуо и не собирался, но когда дверь в комнату закрылась, почему-то испытал неприятное чувство разочарования, но не ушел, остался в коридоре подпирать спиной стенку и прислушиваться к голосам. В комнате остались только мальчик, врач и отец, Юмико возилась на кухне, готовя на всех вкусный обед. Сначала внутри было очень тихо, а потом мужчина заговорил. — Вы его вообще кормили чем-нибудь? Кто за ним смотрел? Принесите весы. Дверь распахнулась, Мишараюми-сан выбежал из комнаты, быстро глянув на вытянувшегося по струнке Харуо, юркнул в ванную и пробежал обратно, таща под мышкой тонкие стеклянные весы. Дверь он за собой не закрыл, и парень, мысленно поблагодарив его за рассеянность, приложился к щелке. В комнате Кано, ссутулившись, сидел на кровати, а врач сидел перед ним на стуле и крепко держал за предплечье. Отец поставил на пол весы, Кано неохотно на них взобрался, придерживаемый сильными мужскими руками, и снова упал на кровать. Коленки у него дрожали. — Да уж. – Очень многообещающе протянул врач. – Что тут вообще случилось? – он обернулся к отцу, глядя на него серьезными глазами. – За три дня мальчик не потерял бы столько в весе. Чтобы так истощить организм, надо как минимум неделю почти ничего не есть. Стоявший за дверью Харуо тут же вспомнил историю с отобранными бенто, с второкурсниками, а потом собственную эгоистичную выходку – поцелуй, и то, что случилось в среду, и то, что случилось в четверг благодаря Шину… Все это время мальчик и в самом деле почти ничего не ел, словно у него пропал аппетит. Даже Юмико это заметила, но никто не думал, что это настолько серьезно. Что увидел под пижамой врач, Харуо отлично знал, так как сам все три дня ужасался отощавшему телу мальчика: впавшему, прилипшему к спине животу, тоненьким острым ребрышкам, которые все до единого можно было пересчитать взглядом, и косточкам, торчащим под натянутой кожей как на высушенном трупе в каком-нибудь фильме ужасов. Неизвестно, какой там диагноз собирался поставить медик, но Харуо, который был в курсе ВСЕХ переживаний младшего брата, уже определил классический нервный срыв. Стрессы и эмоциональное напряжение копились в Кано несколько недель и не находили выхода – мальчик был одинок, не успел еще завести друзей, ему некому было пожаловаться, выплакаться, попросить защиты, к тому же, его наверняка преследовало чувство ложного стыда: он никогда бы не признался, что кто-то совершал с ним такие смущающие и постыдные действия. Это объясняло абсолютно все – и странное поведение, и отсутствие аппетита, и чрезмерную ранимость, невнимательность, и даже те галлюцинации и воображаемые страхи, из-за которых он боялся оставаться в комнате один. — Кано, с тобой все хорошо? – мягко, но настойчиво спросил доктор, положив ладонь на лоб мальчика. – Чтобы я помог тебе поскорее поправиться, расскажи мне, что с тобой случилось, почему в последнее время ты так плохо ешь? Кано вздохнул устало и повернул на бок голову, посмотрел внимательно на дверь, будто чувствовал, что там, в темноте коридора, стоял Харуо. И проговорил тихим голосом: — Ничего. Харуо, как ошпаренный, отступил от двери. Что это было? Он видел его?.. Знал, что он за дверью? И почему так ответил? Почему ничего не сказал? Боялся, что Харуо отомстит, если он посмеет что-нибудь сказать? Боялся, что Харуо услышит? Или просто боялся обо всем рассказать? Зачем он посмотрел на дверь? Доктор и Мишараюми-сан вышли из комнаты, оба серьезно посмотрели на парня и прикрыли за собой дверь. — Ты его кормил? – прямо спросил врач. — Да. – Холодно ответил Харуо. «Он что думает, что я совсем тупой?» — злился старший, но из уважения к незнакомому человеку держал свои мысли при себе. – Я варил суп и кашу, но он отказывался. Я заставлял его насильно, но много так не пропихнешь. — Насильно. – Повторил доктор таким голосом, словно прекрасно знал, что именно Харуо делал НАСИЛЬНО всего несколько дней назад. Харуо покрылся холодным потом и побледнел, испугавшись внезапной догадке… Он знает? Как-то понял? Кано ему рассказал?.. — Ты бы был с ним поласковее. – Уже чуть мягче обратился к нему мужчина. – Я знаю Кано с детских лет, он еще не вырос и характер у него… Он ранимый, чувствительный. Не надо на него давить. Попроси серьезно, ласково – и он все сделает. И он повернулся к Мишараюми-сану, жестом указал на лестницу, приглашая поговорить наедине. Харуо так и остался стоять в коридоре, с бешено колотящимся сердцем и мечущимися в панике мыслями в голове. Знает – не знает? Расскажет – не расскажет? Кано – сказал или не сказал? Что происходит вообще, он в опасности? Если произошедшее всплывет на поверхность, если обо всем узнают родители… Харуо вообще себе не представлял, что тогда будет. Скандал. Трагедия. Эпик фэйл. Трэш. Его вышвырнут из дома, и мать навсегда заклеймит подонком и развратником. Такого от сына не ожидает даже она, знакомая со многими его возмутительными выходками. Харуо осторожно приоткрыл дверь и заглянул в комнату. Кано, завернутый в одеяло, без эмоций взглянул на него и тут же отвернулся. Харуо стоял и пялился на него, не двигаясь с места. Молчал. А что, собственно, он может сказать? «Извини, что чуть тебя не трахнул? Извини, что все время доставал тебя?» Но Харуо вовсе не чувствует себя виноватым за это. Ни капельки. Он чувствует волнение, потому что ему не хочется быть уличенным в таких грязных деяниях. Никак не вину. И жалость к мальчику, потому что находился тот в ужасном состоянии. Харуо был непосредственно виноват в случившемся, он был причиной, но чувства вины, сожаления, понимания своей ошибки не было. Что случилось – то случилось, сейчас уже ничего не изменишь, и раскаяние и извинения ничему не помогут, только заставят его чувствовать себя отвратительно. И еще он чувствовал злость – потому что с момента приезда родителей он слышал только упреки, обвинения и встречал недовольные и требовательные взгляды. Как будто он им что-то должен. Или не оправдал каких-то их надежд. И так и не услышал ни от кого слов благодарности. А больше всего их хотелось услышать от того, за кем он присматривал (впервые в жизни!) – от Кано. Харуо звонко захлопнул дверь, собрался и ушел из дома, сообщив коротко матери, чтобы сегодня его не ждала. Юмико попыталась что-то возразить, заставить сына остаться, но Харуо молча прошел мимо нее и хлопнул дверью. Достали. Никакого от него толку… от этого добра. Я был несказанно рад, когда домой вернулись родители. В объятиях отца я наконец-то почувствовал себя в абсолютной безопасности, окруженный любовью, пониманием и заботой. Папа все сделает, как надо, он никогда не расстроит меня, не повысит на меня голос и будет ласков, даже когда я капризничаю, и Юмико будет хлопотать вокруг, стараясь сделать мое выздоровление как можно комфортнее. Теперь я был уверен, что с легкостью пойду на поправку. Я больше не был покинут и одинок. Но когда в комнату вошел врач, я чуть не заплакал от отчаянья. Нашего семейного доктора я знал с детства, он наблюдал меня с двух лет, и я знал, что это человек, от которого просто так не отделаешься. Он очень хороший, внимательный, добрый. Но его внимательность и доброта частенько перерастали в дотошность, от которой не было спасения. И я оказался прав в своих опасениях… Он померил температуру, посмотрел горло, потрогал лимфоузлы, и велел поднять рубашку. Я догадывался, что за последнее время сильно похудел, потому что почти ничего не ел, и надеялся справиться с этим сам, позже, когда выздоровею, без постороннего вмешательства. Но доктор… Он внимательно посмотрел на мое тело, ощупал ребра и спросил: — Вы его вообще кормили чем-нибудь? Кто за ним смотрел? Принесите весы. Вот только весов мне и не хватало! Я утомленно вздохнул. Возражать и спорить не было сил, и я решил подчиниться, сделать все, что он хочет, чтобы меня поскорее оставили в покое. Я догадывался, что расспросов, допросов и лекций мне не избежать и чуть не плакал, потому что у меня совсем, ну совсем не было ни сил, ни желания об этом разговаривать. У меня даже слушать все эти вопросы не было сил. Я покорно взобрался на весы. Они предательски показали цифру, на 4 килограмма меньшую моего обычного веса. Самое время умереть… Доктор удовлетворенно хмыкнул и позволил мне лечь. Голова кружилась и раскалывалась, лечь и заснуть – это все, чего я сейчас хотел. — Да уж. – Вынес он вердикт. «Да иди уже, иди ты отсюда!» — стонал я мысленно, отворачиваясь к стене, — «И без тебя я все знаю, просто оставь меня в покое. Не надо тут трагедию и панику разводить, я в полном порядке, просто оставьте меня!» Как я и думал, дотошный доктор обо всем догадался и выдвинул очень опасное предположение насчет голодной недели. На самом деле их было почти три, просто питался я нерегулярно, но говорить об этом вслух я не собирался. Я вообще не собирался ничего говорить, это их не касается. Пусть выпишет мне лекарства и валит восвояси… Он начал задавать вопросы. Чертов психолог… Знаю я все это. Зрительный и физический контакт, мягкий доверительный голос… Я больше не ребенок, меня этим не обмануть. Тяжелую руку хотелось сбросить со лба, но я терпел. Собирал силы, чтобы выдавить из себя одно или два слова, но никак не получалось, на глаза от усталости и беспомощности наворачивались слезы. Я повернул голову, оглядывая комнату в поисках хоть какого-нибудь спасения. Дверь была приоткрыта, но в коридоре было темно и пусто. Ну почему Харуо здесь нет? Почему он не нахамит им, не прикажет выметаться?.. Почему никто не поможет мне? Даже отец смотрел на меня испытующе, ждал ответа. Тогда я, вдохнув в спертую грудь немного горячего воздуха, ответил им: — Ничего. Кажется, они сжалились надо мной и решили, наконец, убраться. Я облегченно прикрыл глаза, когда дверь в комнату тихо закрылась, но почти сразу вздрогнул, потому что услышал из коридора голоса. Я все слышал. Там, за дверью, все это время стоял Харуо. Он был сердит или раздражен, хотя отвечал совершенно бесстрастно. Не знаю, как я это определил, может потому, что Харуо все время злился и хмурился, может, я просто чувствовал это, а может, я хотел думать, что он зол, потому что сам был зол на взрослых. Доктор спросил его, кормил ли он меня. Харуо ответил. Дотошный доктор зацепился за слово «насильно», и как этому старику удается так близко подбираться к истине? Я даже замер, вслушиваясь в шорохи за стеной. Ответит ли что-нибудь Харуо? Выдаст меня? Но говорить продолжил врач. Прочитал свою обязательную поучительную лекцию, очень смущающую для меня. Значит, вот как они обо мне думают? Думают, что я такой мягкотелый, бесхарактерный, что меня можно только попросить, и я все сделаю? Но это неправда, неправда! Я не такой! Я уже давно не ребенок и не слушаюсь беспрекословно родителей, у меня есть своя голова на плечах и я сам решаю, где подчиниться, а где противиться… Вы ошибаетесь, вы все ошибаетесь! Голоса затихли, кажется, все ушли. Перемывать мне косточки и составлять план лечения. Я лежал в кровати, расстроенный тем, что услышал, но в комнату вдруг заглянул Харуо. Я глянул на него безразлично и отвернулся. Что, он тоже думает, что я амеба бесхребетная? Что я всегда только подчиняюсь и не могу дать отпор?.. Поэтому и лезет ко мне со своими грязными мерзкими шутками? Я не хотел с ним разговаривать и сделал вид, что сплю. Не могу себе представить, о чем мы вообще могли бы говорить… Всего две минуты назад я желал его увидеть, хотел, чтобы он пришел и спас меня, а сейчас мне было противно смотреть на его каменную самодовольную рожу. Он стоял так несколько минут, глядя в мой затылок, потом хлопнул дверью и ушел. Из дома. Я слышал взволнованный и недовольный голос Юмико-сан и его короткое «сегодня не жди». Хлопнула входная дверь. Я закрыл глаза. Пусть катится. Тем же днем меня атаковала Юмико-сан, атаковала в прямом смысле слова. Она принесла тарелку овощного рагу. Рагу пахло очень вкусно и выглядело аппетитно, я съел несколько ложек, но этого оказалось достаточно, чтобы я почувствовал себя набитым до отказа. Ну не лезло больше в меня! Казалось, что в желудке больше нет места! Но Юмико-сан сидела на моей постели спокойная как удав, терпеливо и мягко уговаривала меня съесть еще ложечку, за папу, за маму, за Харуо (в этом месте я чуть не подавился), но потом рагу стало проситься наружу. Тем же ходом. Я сказал об этом Юмико, и она принесла мне воды, а затем снова поднесла ко рту ложку. Я взвыл. Ну как им объяснить, что я не хочу больше? Как им объяснить, что не лезет в меня? Я сдался и стал давить на жалость, пустил слезу. Но Юмико, вытерев мне лицо, тем же ласковым голосом продолжала меня уговаривать и пихала в рот ложку. Я понял, что все бесполезно, и она не отстанет, пока я не съем хотя бы половину. С долгими успокаивающими речами женщины и моими стенаниями я все же осилил эту половину, но потом присосался к бутылке и корчился, потому что чувствовал, что меня вот-вот вырвет. Вечером меня покормил отец (тем же мягким, но эффективным, черт бы его побрал, способом), а перед сном еще раз Юмико. Утром я вталкивал в себя завтрак вперемешку с лекарствами, спал, разжевывал обед, прятал хлеб и то, что можно было спрятать, под кровать, пока родители не видели. А в среду утром я уже чувствовал себя лучше. Пока я валялся в постели, у меня было много времени, чтобы думать. В перерывах между едой и сном я мысленно возвращался к тому, что случилось, и размышлял о том, что со мной произошло. Я пытался понять… хоть что-то. Почему все получилось так? Почему люди пытаются поиздеваться надо мной, унизить, что за прелесть такая – трогать меня, где вздумается, и говорить всякие гадости? На мне что, написано большими красными буквами «помучай меня»? И если действия Харуо я мог как-то объяснить (тем, что он урод и тупо шутит, например), то оправдать и понять Шина или тех старшеклассников я никак не мог. И еще я не мог поверить, что все эти дни я позволял Харуо прикасаться к себе и, более того, я сам лез к нему за теплом и объятиями, как будто ничего не было или это не тот человек, который грязно домогался меня! Запоздало пришло чувство омерзения, все те минуты, которые пальцы Харуо касались меня в последние сутки, эхом отдавались брезгливой дрожью во всем теле. Как я мог забыть все и позволить ему дотрагиваться до меня?! Как только я смог самостоятельно встать с постели, я прошмыгнул в ванную и заперся там на добрые полтора часа, намыливаясь и отмокая в горячей воде, игнорируя взволнованный щебет Юмико-сан о том, что я болен и мне никак нельзя мокнуть... Сердился я больше на себя, чем на него, за собственную слабость. Сам того не замечая, я несколько дней варился в недовольстве, ненависти к самому себе, ругая, причитая, и жалея себя… Но потом это прошло. Наверное, это были последствия болезни. Выйдя из депрессивного состояния самоунижения, я глубоко вздохнул, заново оценивая происходящее, и мыслями вернулся к тому, что случилось ранее, до того, как я заболел и в одночасье сделался таким жалким. Те сцены с Шином в гостиной, и сцены с Харуо, их лица, прикосновения, руки – воспоминания ускользали от меня, когда я пытался их вызвать, не помнил тех ощущений и того страха, который испытывал тогда. Картины, которые всего несколько дней назад так пугали меня, что останавливалось сердце, блекли, теряли краски, детали, становились размытыми, засвеченными, непонятными. Как будто это случилось уже очень-очень давно. Даже если бы я захотел разобрать, что на них, я бы, наверное, уже не смог. Мне кажется, я специально стал это забывать. Чтобы больше не мучиться. Я знал, что Шин говорил мне ужасные гадости, отвратительные, пошлые вещи, но я почти не мог вспомнить его слова. Только отрывки, не такие уж и страшные. И я помнил, что Харуо трогал и целовал меня, я помнил, что он прижимал меня к этой самой кровати, в которой я сейчас лежу… что мне было приятно и я боялся, но, вспоминая об этом, я не испытывал никаких чувств. Все, что случилось, превратилось просто в воспоминания, далекие и уже неважные для меня. Это просто было. Было с «о» на конце. Я так думал. Пока Харуо не появился в моей комнате и не попытался со мной заговорить. Чего ему было надо — я так и не понял. Все это время его не было рядом, поэтому мне так легко было забыть все плохое, но как только я увидел его лицо, его фигуру – высокую, стройную, сильную, у меня опять все похолодело в груди. Вдруг он подойдет сейчас ближе, вдруг опять протянет свои руки, вцепится в запястья, разводя сцепленные похолодевшие ладони, открывая меня, толкая на кровать… Что, если он опять надо мной нависнет, прижмет, я опять почувствую удушающую тяжесть его сильного тела на себе? Он стоял прямо передо мной и говорил что-то, но я даже не слышал его голоса, не то, чтобы того, что именно он говорил. Я смотрел вниз, на пол, на краешек ковра, который показывался чуть правее его ноги. Мне было страшно посмотреть на него, вдруг в его глазах то же угрожающее жадное выражение, вдруг он опять смеется и издевается надо мной… Я не слышал, как он звал меня по имени, но я отчетливо, до рези в глазах ярко увидел, как его нога двинулась вперед, и он шагнул ко мне ближе, шагнул к моей кровати. Это можно было расценивать, как нападение, и я брыкнул ногой, целясь в его коленку, и заорал: — Уйди отсюда, не подходи ко мне!!! Когда я начал задыхаться, когда сбилось мое дыхание? Но сердце вдруг оглушительно застучало, словно сдерживалось в течение последней минуты, и звуки прорезались так ярко и так громко, что мне пришлось закрыть ладонями уши. Жужжание пылесоса где-то за стеной, музыка, доносившаяся из распахнутого окна и голос, ругань Харуо, отступающего назад и потирающего ушибленную коленку. — Совсем больной, что ли?! – рявкнул он, заглядывая под штанину бриджей, — Психованный мудак! Совсем спятил, на людей бросается! — Уйди отсюда! – не сбавляя тона, повторил я. — Да что б ты… маленькая дрянь. – Прошипел он и торопливо вышел из комнаты, хлопнув дверью. Пылесос тут же выключился, послышался голос Юмико из родительской спальни: — Харуо, сколько раз просила тебя не хлопать дверьми!.. Харуо в ответ хлопнул своей дверью. Ну, и кто еще тут ненормальный псих? Кто тут первый на людей бросается, а? И снова – здрасьте. Только я начал думать, что все успокоилось, что я начал забывать эти неприятные происшествия, как истерика снова подступила к горлу, сдавливая, вырывая кадык и соленые горькие слезы, заставляя тяжело и сбивчиво дышать, словно не хватало воздуха в легких. Опять щекотало спину отброшенное чувство страха и липла к телу гадкая унижающая слабость и жалость к себе. Как же я ненавидел ее, эту жалость! Больше, чем Шина или Харуо, или насилие и унижение, я ненавидел эту всепоглощающую и уничтожающую меня жалость к самому себе. А виноват во всем был Харуо. Как было бы здорово, если бы его не было, если бы он ушел после всего этого и я бы больше никогда не видел его… Но он не ушел. Он все еще здесь, живет в моем доме, он является частью моей семьи и у него, лично у него нет ни одной причины покидать родительский дом. Его тут поят, кормят, одевают, даже любят. Это его дом. Он тут до самого совершеннолетия останется, а может и до тех пор, пока не окончит университет и не устроится на работу… То есть, мне с ним еще четверть жизни придется прожить. Четверть жизни под одной крышей с этой падалью. И ругаться, когда я начал так грязно ругаться? У него нахватался, он единственный в моем окружении подает мне такой дурной пример. Злиться, негодовать и сгорать от ненависти и обиды можно до бесконечности. За дни, проведенные в постели, мне уже порядком надоело всех вокруг, включая самого себя, костить, на чем свет стоит, и пускать слезы, и хлюпать носом. Ну, ничего… Отставить сожаления. Он и играется так со мной потому, что считает слабаком и рохлей. А если буду держаться вот так – орать на него и выставлять вон при каждом подобном случае, он отстанет от меня, поймет, что я ему не мальчик для битья. И все, что было – отбросить в сторону. То, что случилось, уйдет со мной в могилу и никто никогда об этом не узнает, я сам об этом никому никогда не скажу, а Харуо не будет так глупо подставляться. Так что если сейчас я выдержу его давку, то одержу победу над ним и буду свободен от посягательств на свою честь. К тому же, я наконец-то закалю свой характер и научусь быть твердым в своих намерениях. Сейчас самое подходящее время, чтобы начать меняться, чтобы изменить себя, и… может быть, все это должно было случиться. Стать своеобразным толчком, повернувшим мое мышление в другое русло. Может быть, это то, что должно меня закалить. А для этого я должен был стойко выдержать испытание. И я начал думать и убеждать себя. Все дело в правильном мышлении! Я хотел мыслить здраво, рационально, оценивать и анализировать случившееся как взрослый, созревший, разумный человек. И, наверное, это была моя самая первая большая победа над бушующими эмоциями. Я уже это пережил. Пережил и не переживал больше так. Наверное, тогда, после того, как в гостиной меня зажал Миядзаки, я просто не выдержал и сорвался. Давно было пора, а его домогания стали в прямом смысле последней каплей – я ненадолго помешался умом. На какое-то время у меня просто поехала крыша, мне чудились какие-то чудовища и монстры за стеной, меня всего колотило, но это прошло, когда в кромешной тьме в чужой теплой постели меня обнял Харуо. Тогда все страхи исчезли и я смог заснуть, мне снились какие-то кошмары, но я чувствовал рядом родное тепло, сильные руки, надежную грудь и слышал его голос (готов поклясться, он ругался, но это совсем не волновало меня тогда, мне просто надо было слышать чей-то голос). В забытье я провел несколько суток, и за это время все ужасные терзающие меня воспоминания буквально стерлись из моего мозга. Я даже не знал, кого за это благодарить. Теперь мне просто надо было немного подумать и сделать выводы. И я их сделал. С Шином все было просто – он опасен, он псих, и его надо избегать. И добавить к этому больше нечего. Но вот Харуо… Он опять все запутал в моей голове. Он урод, урод, который меня почти изнасиловал, но этот урод, пусть грубо, не делая поблажек, кормил меня и вытирал пот полотенцем, поил водой и водил в туалет. Этот урод впустил меня в свою комнату, в свою постель, и не выгнал… Он пытался меня успокоить, поддержать. Я помнил, как его теплые руки гладили меня по спине, я помнил его объятия – горячие, безопасные, успокаивающие. Он не оттолкнул меня, когда мне было плохо, и проявил заботу. Так, как смог. Он три дня за мной ухаживал, даже готовил что-то… Разве может Харуо Аясава быть таким? Тип, который высмеивал меня перед своими друзьями, унижал и увел у меня девчонку! Тип, который хамит собственной матери, постоянно дерется и спит со всеми направо и налево! Тип, который дружит с таким выродком, как Шин, и заставляет меня делать такие грязные вещи! Но он не бросил меня одного дома, когда я внезапно заболел, и даже позволил плакать у себя на плече и вытирал мне сопли. Наверное, это был какой-то другой человек. Я совсем не понимал Харуо. Выходит, что за то, что он со мной сделал, я должен был его ненавидеть, но в то же время должен был быть благодарен ему за то, что он обо мне заботился. И я испытывал оба этих чувства: и ненависть, и благодарность; смешиваясь вместе, они рождали то самое непонимание, что уже сутки мучает меня больше, чем болезнь или голод. Мне казалось, что именно так и поступил бы на моем месте взрослый разумный человек. Отступившись от переживаний и эмоций, он бы поблагодарил другого человека за помощь, но впредь держался бы холодно и не вступал лишний раз с ним в контакт. Вот такую линию поведения я себе и наметил на будущее. Отблагодарить, несмотря на конфликт, напряжение в отношениях и обиду – вот что я считал наиболее важным и ценным сейчас. Но пока во мне дрожал огонек страха перед Харуо – об этом не могло быть и речи. И я отчаянно искал способ перебороть в себе этот страх. Аппетит вернулся, и я стал много есть, но мне все время было мало и ощущение пустого желудка сохранялось независимо от того, сколько я ел. Несколькими днями позже я решился спуститься на кухню. Надоело мне сидеть в своей комнате, четыре стены зеленого цвета за неделю уже осточертели и давили на меня, как стены тюрьмы на заточенного в них узника. На кухне крутилась Юмико-сан, ради меня она продлила свой отпуск и сидела дома, постоянно измеряя мне температуру (она еще вчера окончательно спала), пичкая лечебными чаями, сиропами, витаминами, таблетками, готовила свежую еду к каждому приему пищи и попутно делала какие-то свои дела. Я застал ее за готовкой, женщина была вся перепачкана в муке, волосы ее были растрепаны, и вид она имела какой-то рассеянный. «Пиццу готовлю», объяснила она, — «Никогда раньше не делала тесто…» Я уселся за стол, наблюдая за тем, как мама Харуо раскатывает скалкой толстый кусок липкого теста. Юмико была замечательная… Она искренне любила меня и заботилась, как о собственном ребенке. Она любила папу и хранила семейный очаг, она обо всех нас пеклась, как о самом ценном в своей жизни. Как так получилось, что сын этой милой, добрейшей души и сердца женщины оказался таким козлом? Я спросил у нее об этом. — Почему Харуо такой? – спросил я. Юмико-сан на мгновение замерла, а потом снова принялась раскатывать тесто, но уже медленней, неуверенней. Видно было, что вопрос застал ее врасплох, и ей пришлось над ним задуматься. Я ждал ответа довольно долго, положив голову на руки и глядя в худую спину женщины. По тому, как устало были опущены ее плечи, я вдруг понял, как тяжело ей пришлось с сыном… Сложно представить, что этот парень вытворял, когда они еще жили отдельно. Наверное, она не станет отвечать на этот вопрос – это слишком личное, ее отношения с сыном – это не мое дело. И я не должен был в это лезть… — В этом есть доля и моей вины… — призналась Юмико. Ее голос казался потухшим в сравнении с тем живым и бодрым тоном, которым она все время говорила со мной, и я неосознанно перенял ее душевное состояние в этот момент – растерянное, рассеянное, потерянное, грустное и виноватое. – Понимаешь… Я знаю, что не во всем виновата только я. Но я не смогла его защитить, и за это корю себя год за годом. Я жадно вслушивался в каждое слово Юмико-сан, словно ожидал вот-вот услышать что-то сокровенное, какую-нибудь тайну. Она отложила скалку и повернулась ко мне, вытирая руки о фартук. — Так уж судьба сложилась… Сначала умерла моя мама, любимая бабушка Харуо. Потом ушел отец, и через два года погиб при весьма сомнительных обстоятельствах. Думаю, он просто ввязался во что-то опасное, он такой человек, у него ветер в голове, он любил рисковать, бросаться в разные аферы с головой. Харуо такой же. Вылитый отец, обаятельный, рисковый, храбрый, уверенный в себе. Харуо был маленький, он думал, что его бросили. Сначала бабушка, потом отец, а потом еще и наша собака сбежала, мы так ее и не нашли… А мне было не до этого, мне надо было как-то сына прокормить. Вот и получилось так… Он на самом деле очень хороший, — заверила меня Юмико, словно пыталась его оправдать, — только не показывает никому, прячет это. Не верит он, что люди могут просто быть с ним. И как его теперь переубедить — я не знаю… Она снова отвернулась, взяла скалку, но дело уже не шло. Мне стало очень обидно за эту женщину: одинокую, брошенную, работавшую на износ, чтобы накормить и одеть сына, дать ему образование и крышу над головой, а он ей платил такой монетой… И совсем не жалко было Харуо, не менее одинокого и брошенного, ожесточившегося и сорвавшегося с цепи. Даже если жизнь тяжелая, можно оставаться человечным, любящим, то, кем ты станешь, зависит только от тебя. — Я так и подумал. – Проговорил я, сам того не заметив. Юмико вопросительно и как-то ободряюще взглянула на меня, и я пояснил: — Я как раз стал об этом задумываться… Он ведет себя просто ужасно, мне иногда кажется, что в нем вообще ничего хорошего нет, но он сделал очень много добрых дел. Я теперь не знаю, как мне его отблагодарить. Я не знаю даже, как к нему относиться, как его понимать. — Да уж, это довольно трудно… — с улыбкой согласилась Юмико-сан. – Харуо любит изображать из себя ледышку. Даже если его что-то смущает или что-то нравится, он все равно это просто оттолкнет. Она вернулась к тесту и больше не произнесла ни слова, и я тоже молчал, положив голову на руки и невидящим взглядом уставившись в стол. Кстати, я уже давненько не видел старшего брата. С тех пор, как из отпуска приехали родители и той неудавшейся короткой беседы у меня в комнате, его тень лишь однажды промелькнула в коридоре: он приходил ночевать, но так поздно, что я ни разу не застал его возвращения. Я быстро шел на поправку, много ел, и в пятницу Юмико разрешила мне пойти в школу. В последний раз перед новогодними каникулами, чтобы попрощаться с одноклассниками и пожелать всем счастливого Рождества. Харуо испарился из дома еще до того, как я встал с постели. У меня возникло неприятное чувство, что он намеренно все эти дни меня избегал, и я никак не мог понять, почему… Не потому же, что я наорал на него? Харуо не тот человек, которого что-нибудь типа ора младшего брата смутит или даже остановит. Мне было любопытно, и я стал за ним наблюдать. Я хотел понять, что он чувствует, и одновременно найти или придумать что-нибудь, чем бы я смог отблагодарить его за заботу. Слишком велик был соблазн… Я уже знал о нем кое-что интересное, и меня раздирало желание понять всю его сущность до конца. Несмотря на мои опасения… Теперь у меня была такая возможность. У меня была подсказка, данная Юмико-сан. Мне хотелось рискнуть. Почему я вообще полез в это? Почему захотел о нем что-то узнать? Ведь он был мне противен! Но меня раздирало любопытство. Просто мне было интересно, всю последнюю неделю Харуо занимал мои мысли, все последние полгода Харуо будоражил мое сознание, мое сердце, мой ум, и мысли о нем никак не желали оставлять меня в покое. Я понял, что это никогда не закончится, и я никогда не успокоюсь, пока не узнаю все, пока не пойму, пока не удовлетворю сжигающее меня желание. А еще – я больше не боялся его. Даже после того, что случилось. Даже после того, что Шин мне наговорил. Я ничего не забыл, я все еще был на него обижен. Но страха – именно страха, заставляющего меня вечно убегать и прятаться, — от него не осталось и следа после того, как я дал себе обещание быть сильнее и того разговора с Юмико-сан. Почему-то мне казалось, что то, что он сделал со мной, больше не повторится. Что он меня простил, и больше не будет так наказывать, или что у него не хватит духу сделать это снова после того, как он выхаживал меня три дня во время болезни. Пусть он и был виноват в моей болезни, я, тем не менее, считал себя обязанным его отблагодарить, я ХОТЕЛ это сделать, во что бы то ни стало, я испытывал это чувство как потребность в еде или питье. Благодарность и обида, обида и чувство неловкости за доставленное неудобство. Я не такой эгоист, чтобы не вернуть чужую заботу сторицей, и я не настолько мягкосердечен, чтобы прощать и забывать то, что он сделал со мной насильно. Только ему, наверное, пофиг, обижен ли я на него или сердит. В школе я наблюдал за ним из окна коридора. Харуо курил с одноклассниками за углом сарайчика со спортивным инвентарем, играл в теннис на корте после уроков – выглядел он совсем обычно, улыбчивый, веселый, дружелюбный, любит поболтать. Совсем не такой, каким он был дома. Неужели ему так плохо в семье? Глупости все это. С такой матерью, как Юмико, он должен быть счастлив, но по каким-то причинам отвергает любые родственные отношения, не принимает родительского тепла, опеки. А его друзья… Хоть он и улыбается, и улыбается искренне, и его взгляд всегда честный, я почему-то думал, что все эти его приятели не могут быть ему близки. Он их всех не подпускает слишком близко. Всех, кроме Шина. Я хотел так думать. Я внезапно захотел быть особенным для него, но пока я был таким же – еще одним пареньком в его окружении, бестолковым и неинтересным. Может ли быть, что именно когда он дома, он снимает с себя улыбчивую маску и показывает настоящего себя? Может ли быть, что тот Харуо, которого я знаю – подозрительный, сердитый, недоверчивый и скептичный – и есть настоящий Харуо, без красок и красивых оберток, без обмана и фальши? Может, он просто от всего этого устает, и поэтому все время такой раздражительный. И эти его вечные придирки, бестолковые драки с парнями из других школ — просто способ сбросить напряжение, выразить агрессию? Ведь когда ты испытываешь какое-то напряжение, рано или поздно находишь человека, на котором можешь срываться: семья как раз служит лучшим средством для эмоциональной разрядки. Он по-прежнему был первым учеником в классе, его успеваемость никогда не падала, и успехи в спорте впечатляли. Он популярен среди девушек, авторитетен среди парней, знаменит, у него своя банда, он прирожденный лидер, и дерется отлично. Я пытался проанализировать все, что его окружает, и пришел к выводу, что Харуо специально так выстроил свою жизнь. Друзья, враги, учеба, спорт. Везде успешен и ведет себя так, словно ему все пофигу, будто все заслуги и награды ничего не значат для него. Нельзя сказать, что он держит людей на расстоянии, ему просто пофиг, что подумают или скажут о нем. Он дружелюбен, развязан – и ему все равно, если кто-то из его друзей от него отвернется, и именно эта самоуверенность и притягивает всех этих «дружков» и «приятелей». Понимает ли он, что эта их дружба не настоящая? Понимает. Все он знает. Он умный. По крайней мере, это выглядит так. Все четко, понятно, просто – тут хорошо, а тут плохо, здесь черное, а там белое. Что там говорила Юмико-сан? Он не верит, что люди могут быть простыми, а их чувства – настоящими, бескорыстными. Этих подлиз и псевдо-корешей он прекрасно понимает. И ему это нравится, его устраивает все это. Живет в этом напряжении, одиночестве, фальшивой независимости ото всех, страхе быть преданным, боится удара в спину от близкого человека. Он вообще по-настоящему дружит с кем-нибудь? Хотя бы с Шином? Поэтому и стал таким нервным и сердитым. Как трагично. Как эпично. Как банально. Мне хотелось смеяться над ним. Харуо больше не был для меня величайшим и непостижимым, непреодолеваемым страхом, не был воплощением жестокости и ненависти для меня. Он стал понятнее, проще, ближе. Я был очень удивлен, потому что… когда я понял это, ко мне вернулось то трепетное восхищение юного мальчишки, которое я испытал, когда мы только встретились. И, стыдно признаться, я также осознал, что оно следовало за мной все это время, стояло за моими обидами, за моими страхами, моими сомнениями и ненавистью. Оно все это время было во мне! И сейчас я ощутил его особенно сильно. Потому что понял, что Харуо не просто кусок самодовольного эгоистичного говна, он на самом деле сильный. Сильный духом, телом, характером – мне никогда не стать таким, как он. Таким сильным, уверенным в себе, властным. Хладнокровным, строгим и прямолинейным. Храбрым. Ведь чтобы так жить – нужна недюжинная храбрость! Человеку нужна храбрость, чтобы быть одному. Даже если у него нет выбора, а у Харуо он был, он сам выбрал свое неверие, подозрение, одиночество. Он сам выбрал такую жизнь. Он сам стал недосягаемым кумиром. Что бы я ни делал, я никогда не смогу идти вровень с ним. Самое большее, на что я способен, это идти рядом, и то, только до тех пор, пока он позволяет мне это. Мне нравилось думать, что он из-за чего-то переживает, что ему тяжело. Это же так здорово – Харуо Аясава, неприступная заледенелая гранитная скала, – тоже человечен, смертен, способен страдать. Он такой же! Такой же, как я, как все люди вокруг. Наконец-то. Передо мной все еще была его спина, но она не удалялась: медленно, но верно, и так, что я никак не мог его догнать, как бы ни старался. Теперь его спина приближалась – и я как одержимый, вкусив немного запретных знаний, жаждал его понять. Не было никакой жалости. Его не за что жалеть, он сильный, он сам в своей жизни все так построил, это – порядок для него, для него это правильно, нужно. Может быть, я все это себе придумал, навоображал. Скорее всего, так оно и есть. Я вообще не имею никакого права лезть в чью-то душу, копаться, пытаться что-то решить, ну какой из меня психолог? Но я хотел покопаться, подумать, понять. Я хотел стать… чуточку ближе к нему? Мне просто казалось, что я начинаю его понимать… это так льстило! Что я, маленький Кано, могу понять самого Харуо Аясаву! Я знал что-то, чего не знает никто из его друзей, и впервые испытывал чувство превосходства, а не зависти, перед ними. Я хотел в это верить. Вообразил себе, что на самом деле Харуо очень одинок, и ему нужна теплота дружбы, чья-то любовь и забота. Например, мои. Не слишком ли самонадеянно?.. Захочет ли он принять доброту от меня? Не захочет, конечно. И Юмико сказала – даже если ему что-то нравится, он это отвергнет. И меня отвергнет. Я не нужен ему. Ему никто не нужен и не нужна ничья жалость – он сам так построил свою жизнь и он ею доволен. Он не скажет мне спасибо, если я попытаюсь в нее войти. Я и не собирался ничего менять. Ни шарахаться от него, ни смеяться над ним, ни навязывать ему свою дружбу. Я просто собирался сделать то, что единственное мог сделать теперь – быть менее критичным и более снисходительным к нему. Я собирался быть взрослым. Мне казалось, что это знание поможет мне перестать клеймить его за каждое слово и за каждый поступок. Но я все еще не имел ни малейшего понятия, как отблагодарить его. Для меня это было очень важно – я хотел выразить свою признательность за заботу, за внимание, за потраченное на меня время. Я хотел смутить его, хотел заставить его смущаться, понять, что я это ценю, что не испытываю к нему ненависти. Я просто хотел показать ему это – и посмотреть, что он скажет тогда. Ведь то, чего он все это время пытался добиться, это моей ненависти. А я отказываюсь подчиняться его манипуляциям и делаю все наоборот. Что, ну что он тогда скажет? Мне было очень интересно. И я прятал свою обиду поглубже, чтобы ненароком не выдать ее и не попасться снова на искусные манипуляции Харуо. На этот раз это была моя игра. Поэтому когда я увидел его на кухне, уставшим и вымотанным своей жизнью на две стороны настолько, что он еле стоял на ногах, я сделал единственное, что пришло мне в голову.