Белое и черное

Ощущение от взгляда холодно-голубых глаз было схоже с тем, которое испытываешь, находясь под прицелом. Казалось, их обладатель всего лишь затянул мгновение, примеряясь к жертве, чтобы нанести ей точный смертельный удар. «А ведь так и есть, - подумал Андрей. – Рано или поздно это случится. Так что сейчас я, пожалуй, смотрю в глаза собственной смерти». Черный тут же прогнал эту мысль. Даже со смертью можно побороться, и это он проделывал неоднократно. Чего стоило только последнее «приземление» в неуправляемом самолете… А теперь перед ним всего-то молодой парень, наверняка ровесник или немного старше – просто за таким пронзительным взглядом это не сразу стало заметно. «Бледным Молем» его, конечно, припечатали лихо. Только зря - моль он не напоминал ни разу. Этакий образцово-показательный фашист, высокий, подтянутый, с точеным, будто высеченным, лицом. Не погрешив против истины, можно было бы сказать, что он красив, если бы его глаза не смотрели с такой колючей злостью, а губы не кривило презрение. Но, в конце концов, какое еще выражение лица может быть у того, чье предназначение – убивать? Определенно, он был не молью, а кем-то хищным … ..Пленный не отводил взгляда. Темные глаза смотрели прямо, с нескрываемым вызовом. «Все они такие, - думал Фальке. – Геройствуют. Надеются на что-то. Как будто здесь повоюешь или в лагере. Впрочем, этот уже навоевал. Так навоевал, что нашим на фронте это отольется неизвестно какой кровью… С превеликим удовольствием задушил бы его своими руками. Но это уже ничего не изменит. Да и не последний это русский, к несчастью». - Мое имя – Фальке Вайссер фон Химмельштайн, - произнес он вслух. – Я буду вести ваш допрос. Назовите ваше имя, звание и войсковую часть. … «Вот точно, ястреб. Нет, ястреб тебе слишком кучеряво будет», - подумал Андрей и, не подумав о том, что переводчик не успел еще произнести фразу на русском, процедил сквозь зубы: - Стервятник ты белый, а не ястреб. - Значит, понимаете немецкий? – сверкнул глазами Фальке, неожиданно для себя задетый колкостью насчет имени. – Прекрасно, значит, обойдемся без посредников в разговоре. «Вот уж действительно прекрасно, - с досадой подумал Андрей. – Только комментариев гестаповца по поводу моего «блестящего» знания языка сейчас и не хватало…» - Хорошо, - ответил он вслух по-немецки. - Вы помните мой вопрос, или повторить? – осведомился гестаповец. Андрей представился и назвал свою часть, с тайным злорадством отметив, что под конец его фразы немец все-таки поморщился. - Хорошо, - кивнул Фальке. – Какой приказ вы выполняли, и как вашим самолетам удалось оказаться здесь, за линией фронта? - Ты не поверишь, прилетели. Так и оказались. Приказ бомбить, - с трудом выговорил Андрей, про себя подумав, что учительница немецкого в свое время кривилась над его произношением точно так же, как этот фриц. От сравнения стало неуместно весело, Черный усмехнулся. - Не нравится, как говорю? Может, я лучше буду по-русски? Ты ведь тоже не дождался перевода. - Если вы будете отвечать на мои вопросы, мне всё равно, на каком языке вы это сделаете, - не стал возражать «Стервятник», но на русский, однако же, сам переходить не торопился. – Как именно звучал полученный вами приказ? - А вот на такие вопросы я тебе отвечать не собираюсь, - отрезал Андрей наконец-то на родном языке. Он понятия не имел, какие выводы может сделать фриц из формулировки приказа, но раз тот спрашивал, значит, благоразумнее было ему на всякий случай ее не сообщать. - Очень зря, - равнодушно отозвался Фальке, про себя размышляя, велеть подручным проучить наглого русского прямо сейчас или чуть помедлить и придумать что-нибудь пострашнее. Формулировка приказа могла оказаться полезной, а могла не дать вообще ничего, причем второе было даже вероятнее, но отыграться на этом Андрее тянуло все непреодолимее, а Фальке был не из тех людей, кто делает такие вещи, не найдя для них хотя бы формальный повод. – Подумайте еще раз. Как следует. - Надеешься, что я тебе подчинюсь? Как бы не так, - Андрея охватило упрямство. Немец всё больше раздражал. Его высокомерная манера держаться, идеальное состояние формы, естественное для торжественного приема где-нибудь в Берлине – но не здесь, на войне; и особенно сама суть этой твари, не гнушавшейся никакими методами, вызывали отвращение и тихую ярость. Перед глазами стояла потерявшая рассудок девочка, воображение услужливо подкинуло картину того, что сделал с бедной Анютой этот белобрысый гад, прятавший за идеально-прилизанной внешностью совершенно уродливое нутро. - Глупо, - припечатал Фальке, которого Андрей раздражал ничуть не меньше, теперь еще и тем, что тянул и без того драгоценное время. – Упрямством вы только навредите себе. - Я сообщил имя и звание, и этого достаточно. А полученный приказ я уже всё равно выполнил, - ответил Черный и вдруг заметил единственную несуразность в облике фрица. «Почему эта птица нацепила только одну перчатку?» - спросил себя летчик, ответа, разумеется, не нашел, зато отчетливо ощутил, что открытие нанесло ущерб «идеальности» Стервятника, но никак не его омерзительности. ….Под той самой единственной перчаткой Фальке прятал недавно полученную рану, не желая демонстрировать пленным – да и подчиненным – свою слабость. Взгляд Андрея он перехватил, но руку не убрал, зная, что догадаться об этой маленькой тайне заключенный не сможет. - Какой смысл скрывать формулировку уже выполненного приказа? - прервал он размышления летчика. - Смысл? – зло переспросил Андрей. – Смысл в том, чтобы вы тут не считали себя хозяевами. Какое право ты вообще имеешь командовать мной в моей стране? Ты как сюда влез, так и вылетишь. Что, злишься из-за колонны? Так это только начало. Что, прижали вас сейчас под Ленинградом? Так вам и надо, фашистам. Вас в Советский союз не звали. Вы еще увидите, на что наш народ способен. Вас каждый в этой стране ненавидит. Вы проиграли в тот момент, когда напали на нас! – он наконец дал выход всей своей накопившейся злости. Под конец ему полегчало настолько, что он нашел в себе силы зло улыбнуться, точно победа наверняка была лишь вопросом времени. Впрочем, в этот момент Андрей действительно ни капли не сомневался в том, что так оно и есть. …Фальке наконец счел, что ему дали повод. Он стремительно подошел к Андрею, на ходу натягивая на руку вторую перчатку, затем пребольно ухватил пленного за подбородок, вынуждая того задрать голову вверх, и отчеканил, глядя сверху вниз: - Проиграли мы или нет, ты рискуешь и не увидеть. А пока здесь распоряжаюсь я. И ты будешь отвечать на мои вопросы. По-хорошему или не очень - мне всё равно. … «Надел все-таки вторую. Трогать ему противно. Строит из себя высшую расу...» – Андрея чуть было самого не перекривило. Говорить теперь стало совсем неудобно, но поскольку «образцовый ариец» начал выходить из себя, умолкать Чёрный не собирался – по крайней мере до тех пор, пока эта птичка не расстанется с маской невозмутимости окончательно. - Зато ты увидишь, как вы проиграете и как от вашего фашизма ни черта не останется. Коммунизм все равно во всем мире будет! Фальке, не говоря ни слова, ударил его ребром ладони по шее, казалось бы, не очень сильно – но от этого удара потемнело в глазах, и Андрей повалился на пол. - По-прежнему не желаете перейти к более конструктивному диалогу? – поинтересовался гестаповец, наконец-то отведя душу и выждав пару минут, пока заключенный приходил в себя. ..Андрей буквально вскочил на ноги, как только отступила пелена – и так быстро, насколько позволяли кандалы. Его трясло от злости и от невозможности – впервые в жизни – дать сдачи. - Ну что, хорошо руки распускать, когда ответить не могут? – несколько хрипло спросил он. - На девчонок тоже хорошо? Что же, если вы все тут такие смелые, то скоро бегом будете бежать до своего Берлина. Фальке сбил его с ног снова, на сей раз подсечкой, а затем ударил в живот мыском сапога, приговаривая: - Упрямый. Зря. Очень зря. «Только не лежать перед этой тварью, это слишком...» - Андрей снова поднялся, хоть и не сразу, и снова со злостью посмотрел на белобрысую дрянь. Боль он чувствовал как-то приглушенно – казалось, ее перекрывало негодование. - Ничего ты не добьешься, мразь фашистская. Не нравится тебе правду слышать? Наши скоро вашу блокаду к чертям снесут. Спасем Ленинград. С вас еще столько за голодные смерти причитается. Не сочтетесь, без снарядов-то. Ох, и тяжко там вашим приходится, без подледненской колонны. …Вряд ли он ударил бы сейчас Фальке больнее, даже если бы руки были свободны. - Рано радуешься, свинья русская, - прошипел гестаповец. – Разбомбил пару наших машин и думаешь, что чем-то нам помешал? Ваше наступление провалится, как все, что были до него. Город вам не вернуть, а люди перемрут, как осенние мухи, потому что единственный способ их спасти – выпустить, а этого вы делать не хотите. - Мы не хотим? - Андрей от такой наглости даже растерялся и подумал, что он совсем плохо помнит немецкий – хотя вроде бы как раз с восприятием на слух у него проблем никогда не было. – Что за бред ты несешь? Прибереги эту пропагандистскую чушь для своих немцев, может, они в нее поверят. Надо же такое выдумать – что мы вашей блокаде против своих же помогаем…. - Зато в свою пропагандистскую чушь ты вполне веришь, - насмешливо заявил Фальке. – Думаешь, нужны нам ваши трупы? Нам нужно, чтобы не стало города. А люди пусть бегут. Их пропустят, можешь не сомневаться. Да только ваш Сталин боится, что побегут они к нам от вашего большевизма. Он-то наверняка знает, сколько ваших нас поддерживает…. - Что-то я не замечал поддержки, о которой ты говоришь, - огрызнулся Андрей. – То-то ты детей и стариков в застенках держишь. Кто к вам бежит? Или это ты по своим судишь, которые сами от нашей зимы разбегаются? А Ленинград вы в жизни не получите, потому что наши люди его вам никогда не сдадут. Тебе просто не понять, что из нас никто не отступится. Правда на нашей стороне, против вас всё. Эту страну вы никогда не покорите. - Тешь себя надеждами, - лениво отозвался Фальке. Спорить ему надоело, да и позволить себе дальше тратить время на этот в высшей степени бессмысленный разговор он уже не мог. - Верните его на место, - велел он охранникам, и те, ухватив Андрея с двух сторон, посадили его обратно на табуретку. - Последний раз спрашиваю, какой приказ был тебе дан? Бомбить первую подвернувшуюся цель, бомбить колонну, или что-то еще? - Это вы себя тешите надеждами с тех пор, как вас от Москвы отшибли, - не унимался Андрей. – Спрашивай хоть последний раз, хоть сто раз самый последний. Я не буду отвечать на твои вопросы. Много чести, выродок. А за свои деяния ты еще ответишь. Сам будешь в петле болтаться, потому что более достойной смерти ты не заслуживаешь. Он сплюнул на пол. Фальке коротко кивнул охране, а затем отвернулся. Как именно бьют пленного, ему смотреть было не интересно. Он вернулся к своему столу и принялся подписывать какие-то бумаги. Делал он это медленно и неторопливо, перечитывая каждую перед тем, как поставить росчерк. Когда с документами было покончено, он обернулся: - Ну всё, хватит. Если он еще живой, убирайте долой с моих глаз. …Самое поганое в драке - это когда ты падаешь, и тебя бьют стаей. Стае не ответишь. Стая не думает – она просто бьет. Потому что это не имеет ничего общего с честной дракой. Это просто избиение ради избиения. Потому что так велел вожак. Разозлил… все-таки разозлил. Удары сыпались один за другим. Поначалу он пытался уворачиваться, вместо стонов выкрикивать оскорбления, притуплять боль злостью – но его продолжали методично бить до тех пор, пока он не перестал думать о чем-либо, кроме избавления. Когда удары прекратились, он даже не сразу понял, что всё закончилось. Его грубо подняли и потащили в барак. Перед глазами была пелена, за которой Андрей не мог ничего толком разглядеть. Только через какое-то долгое, показавшееся вечностью время он осознал, что лежит на жесткой тюремной постели. Всё тело дико болело. Даже малейшее движение сопровождалось этой болью. Во рту ощущался отвратительный привкус крови. Черный подумал, что так его еще не били. Кто-то суетился рядом, полушепотом костеря «Моля» на чем свет стоит. Андрей, наученный горьким опытом, осторожно приоткрыл глаза и узнал Пашку. - Да, совершенно с тобой единодушен, - тихо сказал он тогда, соглашаясь с последним забористым эпитетом в адрес белобрысого фрица. – Только не Моль он, а Стервятник. - Очнулся, - обрадовался парень. – Воды хочешь? А этот…. Моль, Стервятник, какая разница, все одно – зверь… Кстати, к нам сегодня Иван Иваныч вернулся. Точнее, вернули его…… но хотя бы живой… - Вот как? – заинтересовался Андрей и, морщась, повернул голову. «Собиратель прошлогоднего снега» выглядел крайне неважно. Но хотя бы был забинтован на совесть. Всё его лицо покрывали синяки, ссадины и порезы, причем последние, казалось, были нанесены прицельно, словно кто-то вырезал «узоры» ножом на живой коже, впрочем, с гестаповского выродка сталось бы еще не такое. Иван Иваныч вяло отшучивался от Егора Иваныча, потому что тот, судя по всему, был крайне обеспокоен состоянием не по случаю веселого партизана. - Ничего, встану еще, - грозился Иван Иваныч, - не возьмут так просто! - Хватит тебе геройствовать, - корил его дед. - Дошутишься. Вздернут – что делать станешь? - Подавятся. Они мне еще за Петьку не ответили… - Ответят. За каждого, - неожиданно для самого себя вмешался в разговор Андрей. - О, новый кто-то? – заинтересовался Иван Иваныч. – Тебя я тут еще не видел…. - Лётчик это, - ворчливо отозвался Егор Иваныч. – Андреем звать. Подбили его давеча… - Ааа, Андрюха, значит. Давай знакомиться. Я Иван. Прости, что руки не подаю - отморозил немного, - извинился партизан. - Да какое там извини, - отмахнулся Андрей. – Понимаю всё… Мне про тебя тут уже рассказывали. Не раскололи, значит? – поинтересовался он с неподдельным уважением. - Правильно, нельзя им сдаваться, пусть знают наших. А как ты руку отморозил? Тоже этот Стервятник придумал что-то? - Ну все, подобрались герои, - вздохнул дед. …Больше Андрея на допросы не водили. Решили ли, что от него ничего полезного не добиться, выдерживали ли паузу – кто знает. Ожидание, что в любой момент за тобой могут прийти, само по себе было отвратительным – но момент всё не наступал. Можно было подумать, что про летчика вовсе забыли – разве что редкие визиты к нему медсестры опровергали такую версию. А вот за Иваном приходили часто. И хоть сам он утверждал, что с ним «осторожничают», последнее могло показаться истиной разве что в сравнении с судьбой Анюты. Но, правда, в яму Ивана больше не сажали. Зато делали много другого, от чего он потом подолгу приходил в себя, отлеживаясь в бараке. Андрей поражался стойкости партизана. Он пообещал самому себе, что если до него дойдет очередь, он постарается брать пример с Ивана. А пока он как-то очень быстро сошелся с этим «собирателем прошлогоднего снега», и скучные будни плена разнообразили два противоречащих друг другу состояния. За общение - отчаянное, каждый раз, как в последний, с постоянным ощущением, что очередной увлекательный разговор так никогда и не продолжится - цеплялись они оба: и Андрей, и Иван. Оно было наиболее похоже на настоящую жизнь, которая осталась далеко за стенами их барака. Каждый раз, когда Ивана уводили, хотелось выть от бессильной злости и невозможности помочь. Когда же Иван все-таки возвращался – пусть избитый и израненный, но живой и не сломавшийся – в мысли закрадывалась шальная надежда на то, что еще не всё кончено. Тогда Андрей начинал ждать, пока Татьяна поможет Ивану: обработает и перевяжет раны, а то и даст лекарство, если вдруг на что-то отвлечется охрана, которая всегда сопровождала девушку. Наблюдая за медсестрой, Черный в конце концов пожалел, что спрашивал, зачем она работает на немцев. Было очевидно, что Татьяна действительно всей душой желает помочь пленным и делает всё от нее зависящее, пусть даже могла она только облегчать последствия страданий, предотвратить которые было не в ее силах. Андрей дорого бы дал, чтобы расспросить Татьяну о Женьке – ведь девушка бывала во всех бараках – и если Антонов-младший был жив, то она должна была его видеть. Увы, приставленные к Татьяне охранники пресекали любые попытки переговоров между ней и заключенными. …А еще из-за Татьяны иногда просыпались воспоминания. Андрей смотрел на нее, а видел другую. Рыжую. Любимую. Обманутую…. Обещал и не сделал. На этот раз не вернулся…. Наконец, когда за медсестрой и немцами закрывалась дверь, а наваждение отступало, Андрей обращался к Ивану: - Эй, приятель, как ты? Иван в ответ просил воды, жадно ее пил, а потом, внезапно легко улыбнувшись, сообщал, что его сегодня «почти не трогали». Так он говорил всегда. И улыбался тоже всегда. Кажется, способность шутить не могла покинуть его в принципе. Допросы и пытки, ужасающие подробности – даже это он ухитрялся пересказывать так, что на губы просилась невольная улыбка. Каким неведомым образом ему всё это удавалось, было неразрешимой загадкой. Это именно он раздал прозвища всем немцам и рассказывал про них такие истории, что все начинали буквально покатываться со смеху. Это именно он умел парой-тройкой фраз подбодрить Пашку, повеселить Ксюшу, а иногда даже на короткий миг привлечь к себе внимание Анюты, заставить Андрея отбросить мысли о том, что живым из гестаповского плена не выберется никто из них…. И это при том, что никому в этом бараке не приходилось выдерживать столько, сколько Ивану. Он грустнел и серьезнел только тогда, когда вспоминал своего напарника, замученного в первый же день их общего плена. - У нас и в мыслях не было, что эти партизане – на самом деле переодетые немцы. Петька как будто чувствовал – старался меня отговорить. А я…. Не привык я своих бросать, понимаешь. Кинулся на выручку. Петька – за мной…. Постреляли полицаев, думали: «Ну все, здорово, сейчас со своими…». А «свои» нам – «Хенде хох». Вот и всё…. Сюда притащили. Допрашивать начали. Я-то еще ничего – я Молю достался, он хоть и зверствует, но меру знает, ему не замучить надо, а выспросить то, что его интересует. А за Петьку Бешеная принялась. Чуть от счастья не светилась….. А Петька возьми и не выдержи. Думаю, сердце у него остановилось. Он еще давно жаловался мне, что побаливает у него в груди, да мы все думали – несерьезно, знаешь, не до этого было… А оно вон как обернулось. Иван Иванович вздохнул, а затем вдруг с жаром продолжил, так уверено, что Андрей ему практически поверил: - А Женька твой жив, я тебе точно говорю. Ты пойми, Андрюх – пока обратного не знаешь, считай, что он живой. Это правильно, и так оно и будет… Вы с ним молодцы. Все ваши ребята – молодцы. Снесли колонну – жахнуло там не слабо, даже у нас тут слышно было. Не получили немцы своего добра…. Эх, знать бы, что там, на фронте… - Прорыв там должен был быть, - ответил Андрей, в очередной раз отгоняя от себя воспоминания о том, какой ценой далось уничтожение немецкой колонны. – С утра наступление готовили… уже прорвали, я думаю, блокаду. - Прорвали. Иначе и быть не может, - заверил Иван Иванович. … А потом его снова увели. И снова Андрей гнал от себя мысль, что Иван может не вернуться и что однажды это в любом случае произойдет. Потому что скорее умрет, чем сдаст своих. А если выживет и услышит в свой адрес слова восхищения – только посмеется и поскорее переведет разговор на другую тему… …После разрушительного пожара, вызванного бомбежкой, осталась выжженная полоса земли, засыпанная искореженным металлом. Надеяться найти какие-либо ценные следы на месте, где бушевал настоящий ад, было практически бесполезно. Однако Фальке внезапно повезло, точнее, не ему лично, а Эриху, которому гауптштурмфюрер поручил осмотр пепелища. Чуть в стороне от того места, где находилась голова колонны, обнаружилось нечто вроде миниатюрного взрывного устройства, а рядом с ним – пакет с горючим веществом. Если бы устройство сработало, его взрыва хватило бы максимум на то, чтобы поджечь этот пакет, создав подобие факела. Видимо, именно с помощью таких «факелов» и был подан сигнал летчикам. Вещь была почти безотказная и полностью самоуничтожающаяся. Та, что попала в руки немцев, не разорвалась только чудом. Устройство было явно самодельным, но само по себе не давало подсказок, делали его русские или немцы – те материалы, из которых оно было собрано, могли наличествовать и у первых, и у вторых. В любом случае это было уже что-то. Охрана по-прежнему клялась и божилась, что никто чужой к колонне не приближался и на пушечный выстрел. Всё это само по себе подводило к вполне определенной мысли, а потом внезапное донесение окончательно утвердило именно ее. Один из охранников, приставленных ко второму пленному летчику в лазарете, доложил, что раненый в бреду говорит любопытные вещи. Фальке не поленился – пришел послушать лично. «Андрюха…. Брат…. Сворачивай к комендатуре… Там свой…. Он поможет….Сворачивай, Андрюха!» - повторял русский, в беспамятстве метавшийся на постели. Услышанное заставило гестаповца крепко задуматься. Ему очень не нравилась мысль, что в штабе среди своих есть предатель. Но ничего другого здесь предположить не получалось: слова раненого еще сошли бы за бред, но неизвестно кем заложенные устройства странного происхождения, постоянные срывы операций, сам факт бомбежки именно в то время, когда колонна ожидала дозаправки и никак не могла бы быть спасена, не оставляли поля для других трактовок. Недостающее звено – свой или свои, работавшие на врага – создавало более чем законченную и наконец-то логичную картину происходящего. Особенно отвратительно было то, что как минимум руководить изменниками должно было лицо, стоящее в штабе на достаточно высоком уровне, чтобы быть в курсе всех тех дел, которые были так или иначе им саботированы. Мария? Джокем Ланг? Сам комендант? Или все-таки кто-то помельче...? Раненый русский не назвал имени предателя, но, возможно, он его знал. Поэтому Фальке потребовал, чтобы больного лечили с особым усердием. А сам тем временем вспомнил про Андрея Черного, который, как командир, мог знать даже больше, чем его подчиненный. Приказ о направлении летчика в лагерь для военнопленных лежал у Фальке в столе и ждал своего часа. Теперь Химмельштайн не торопился давать ему ход. Тот факт, что предал, скорее всего, кто-то из руководящего состава, вызывал у гестаповца приступ сильнейшей подозрительности по отношению ко всем окружающим и желание скрытничать с еще большим усердием, нежели обычно. Фальке активно копался в старых делах и документах, перепроверяя всё, что перепроверить было возможно, и выискивая зацепки, которые прежде были упущены. В частности, он обнаружил, что у истории с разбавленным топливом не было никакого внятного финала, кроме рапорта Хаймлиха о том, что диверсия произошла на территории Подледного. Он связался с базой – там отвечали уклончиво. Гестаповец счел, что дело стоит того, чтобы самолично нанести визит в соседний штаб и на месте разобраться, что там так тщательно скрывают. По счастливой случайности, на той же территории находилось и место сбора военнопленных, откуда их дальше транспортировали в концентрационные лагеря. Для этого Фальке и нужен был Андрей: под предлогом того, что пленный представляет особую ценность, и это внутреннее дело гестапо, гауптштурмфюрер мог лично проследить за доставкой заключенного в пункт назначения, не привлекая ничьего внимания к истинным целям своей поездки. Но прежде, чем осуществлять это, пленного следовало на всякий случай еще раз допросить – и теперь уже всерьез. - Мария, - позвал Фальке. – Распорядитесь, чтобы заключенного Чёрного доставили в комнату для допросов. Вызовите мне в помощь Эриха и переводчика. А вам будет особое задание. Отправляйтесь в Подледный и ещё раз переговорите с соседями Тимофея Кузнецова. На сей раз меня интересуют, как ни странно, сплетни. С кем он пил, с кем он спал – выясните всё, что про него болтают. Попробуем продавить в этом направлении, раз никакой информации, лежащей на поверхности, у нас нет…. …То, чего он ждал и боялся, все-таки случилось. Явившиеся конвоиры на сей раз надели кандалы именно на Андрея и повели на допрос. Чёрному оставалось лишь стискивать зубы и клясться про себя, что от него фашисты не добьются ни слова, что бы там они ни хотели узнать. В принципе, у Андрея была информация, которая могла заинтересовать фрицев и которая с его собственной точки зрения была ценнее формулировки приказа про колонну, но Стервятник уперся именно в приказ, а про остальное даже не спрашивал. «Догадался, что что-то упустил?» - спрашивал себя Андрей. Его доставили в уже знакомую камеру. С прошлого раза тут почти ничего не изменилось. Даже лица собрались все те же самые: щуплый парень в очках – стенографист, такому бы в библиотеке сидеть, а не в гестапо, охранники, с настолько одинаковыми выражениями лиц, что их можно было принять за близнецов, ничем не примечательный переводчик, странный помощник Стервятника с неподвижной половиной лица….. и сам дознаватель, разумеется. Куда же без него…. …Фальке прохаживался по комнате, поглядывая на Андрея. «Снова охотится», - зло подумал тот и начал разговор сам. - Ну и о чем тебе еще поговорить захотелось? Я могу повторить: ничего не скажу тебе, дрянь ты фашистская. Только и умеешь, что издеваться. Да только тому же Ивану ты и в подметки не годишься, - Андрей покосился на серебряный погон на плече у Фальке и добавил, - серебром расшился, сволочь. Фальке остановился, и летчик ощутил на себе уже знакомый тяжелый взгляд. Правда, на сей раз в нем было больше льда, чем злости. - Кто зажег на земле огни, чтобы вы увидели колонну? Кто помогает вам в нашем штабе? - Ты свой штаб знаешь лучше, чем я. Я, видишь ли, только барак знаю, - ядовито отозвался Андрей, заразившийся, видимо, от Ивана насмешливостью. – Да и с воздуха мне не очень было видно, кто там и что зажигал. Может ты сам прикурить решил, вот огонек и появился! - Не прикидывайся. Твой стрелок проболтался. Отпираться бессмысленно. Я знаю, что здесь ваш союзник. И что вы знаете это тоже. Кто? Андрею стоило неимоверных усилий не измениться в лице. Женька жив! В первый момент от этой новости захотелось забыть про фрица, плен, злость и на радостях улыбнуться до ушей. Но уже через секунду пришло осознание сказанного. «Твой стрелок проболтался». Дьявол, Женька не станет откровенничать с фашистом по собственной воле, значит, спрашивали по своему обыкновению….. Ярость вспыхнула с новой силой: - Да не знаю я ни про какого союзника! И стрелок мой знать не может, это он, небось, под твоими пытками подтверждает все, что угодно! Фальке в ответ странно усмехнулся одними губами: - Даю слово, его никто пальцем не трогал и ничего говорить не заставлял. А вот в то, что подчиненный знает, а командир нет, я не поверю никогда. …Слово он дает…. Хоть десять, нет ему веры и быть не может. Но Женька действительно не знал ничего – только пересказанные Андреем слова Юрия Анатольевича – «в штабе свой человек». Всё! «Но если Женька сказал хоть слово – Стервятник за это уцепится. И никогда не поверит, что больше сказать нечего, - с отчаянием подумал Андрей. – Выпьет кровь из нас обоих и не подавится. Я тоже хорош… командир. Растрепал секретную информацию. Звено угробил. Женьку погубил. Да и себя – тоже…» Фальке стоял, лениво потирая руки в неизменных перчатках. Сегодня он сразу был в обеих. - Стрелок ничего не знает, - повторил Андрей вслух. – И ни от него, ни от меня ты ничего не добьешься, даже если замучаешь до смерти. - Ошибаешься. И не такие говорить начинали, - Химмельштайн заметил, что эту фразу заключенным он повторял довольно часто. Однако, как ни парадоксально, в ряде случаев она вполне действовала. – Так что советую еще раз подумать как следует и все-таки вспомнить то, что тебе известно по поводу этого человека. Андрей упрямо мотнул головой. А потом встретился с Фальке взглядом. Гестаповец смотрел ему в глаза, почти не мигая, зная, что это производит на людей неприятный и давящий эффект. Андрей не знал, разумеется, про эту уловку и в полной мере ощущал всю тяжесть непрекращающегося взгляда. «Как есть хищная птица…. Не зря такое имя. Страшно мне будет умирать? В бою тоже страшно. Но как-то легче, чем здесь. Мучительно и бесславно, - вертелось в голове у летчика. – Неважно. Сейчас главное стоять на своем. Что бы ни случилось. Ни слова ему». - Молчишь, - резюмировал Фальке. – А между тем откровенный разговор мог бы облегчить твою участь. Ненамного с точки зрения свободного человека, но могу тебя уверить, со своей точки зрения тебе это было бы очень заметно. Пара слов – и ты спасешь себя. А если нет…. …Андрей слушал его и понимал, что это все – правда. Он видел, что было с Иваном после допросов. Он видел Анюту. Фриц словно накинул ему на шею удавку и теперь понемногу ее затягивал – медленно, методично, спокойно. Но спасать свою жизнь, помогая врагу, низко. Значит, надо выдержать – что бы ни случилось. - Я не скажу ни слова. Немец взял что-то со своего стола, подошел к Андрею и показал ему этот предмет, оказавшийся кастетом, а потом пояснил: - Это будет только начало. Когда мне надоест, я перейду к другим средствам. Например, сделаю из тебя живой проводник тока. Или буду срезать с тебя кожу полосками. И не надейся умереть. Я хорошо знаю, сколько может выдержать человек. Я не дам тебе перейти черту. Он говорил о пытках так буднично, как будто для него это было то же самое, что отрезать кусок хлеба. Естественно и привычно. Андрей молчал. Жить хотелось – это мягко сказано.… А еще хотелось найти силы выдержать. Первый удар – стремительный и четкий – ослепил болью. Андрей думал, что он к нему готов, оказалось, ничего подобного. Рот моментально наполнился кровью, тонкая струйка из разбитой губы потекла по подбородку. «Это только первый. Сколько их придется выдержать? Пока ему не надоест…» Фальке не надоедало долго. Он бил Андрея так, что от каждого удара перехватывало дыхание, и что-то обрывалось внутри. Но хуже этой боли был звучащий сквозь нее неумолимый голос, раз за разом повторявший: - Будешь говорить? Кто вам помогает? …От этого голоса укрыться было невозможно. И снова удары. В лицо, по ребрам, по ногам, под колени. Андрей едва успевал делать вдох между новыми вспышками боли. Реальность вокруг уже переставала существовать, голова начала отключаться. Кровь текла по лицу, но Андрей уже не понимал, что чувствует ее запах и вкус. «Когда же это кончится?»… Будто услышав этот мысленный вопрос, немец отозвался своим. … а затем лицо Андрея что-то обожгло. Он не сразу понял, что на самом деле ему просто плеснули в лицо воды, и не кипятка, а напротив, ледяной. - Я ничего не скажу, - с трудом выговорил летчик – и сам не узнал свой голос. Фальке отступил назад, откидывая со лба влажные растрепавшиеся волосы. Поставил уже ненужный стакан на стол. Достал и зажег сигарету. Андрей последний раз курил перед самым вылетом на задание – но сейчас ему было настолько плохо, что табачный дым его даже не раздразнил. - Эрих, приготовьте источник тока, - велел Фальке. Радель не заставил себя долго ждать: в его руках мгновенно появился ящичек с проводами, один из которых был наполовину оголен, а второй заканчивался предметом вроде указки – с металлическим концом и резиновой рукояткой. С Андрея срезали штанину до колена и обвязали вокруг лодыжки оголенный провод. «Указку» же взял в руки Фальке. - Тварь…. Стервятник… - прошипел Андрей – и тут же получил очередную затрещину. - Не стервятник, а Фальке, - четко выговорил гестаповец. – А для тебя вообще герр фон Химмельштайн. …Металлическим концом «указки» он так быстро коснулся руки Андрея, что у того не успел сорваться с языка ядовитый комментарий относительно полного имени. В тело мгновенно впились раскаленные иглы, вынуждая выгнуться до судорог, мышцы выкрутило, из груди вырвался крик – будто чужой. Тело не слушалось, боль, казалось, пронизывала каждую клеточку – и это длилось целую вечность… Фальке уже отдернул руку, а Андрея продолжало трясти – уже не так сильно, но ощутимо. Вариант «умереть» вдруг показался не таким уж страшным в сравнении с мыслью, что это сейчас повторится…. Снова набивший оскомину вопрос. Молчание в ответ. Фальке вытащил кортик, висевший в ножнах у него на боку. Разрезал гимнастёрку Андрея. «Указка» коснулась груди… …Андрей утонул в собственном крике и захлебнулся им. А когда очнулся, перед глазами плыли черные пятна, мешавшие разглядеть пространство вокруг. В другой ситуации Андрей бы счел, что кричать стыдно. Но здесь не делать этого было немыслимо. «Хоть бы потерять сознание… тогда это кончится…» - отвлеченно подумал Андрей. - Приди в себя, - грубый окрик, и режущая боль по лицу….. Фальке располосовал ему кожу острием кинжала. Это действительно привело в сознание. Настолько, что пятна перед глазами исчезли, и фрица Андрей смог разглядеть очень отчетливо. И кинжал, по которому стекала кровь, во вдруг опустившейся руке его владельца. - Я не знаю ничего! – воспользовавшись мгновением, почти выкрикнул Андрей. – Огни мы видели, когда подлетали! Вот я и сказал, что наши там, партизане – или в штабе, наверное, и Женька имел ввиду это же – не знает он ничего, я клянусь, не знает….. …Андрей в тот момент сообразил только самое главное – не говорить, что кроме фразы при виде огней был еще разговор с Юрием Анатольевичем. Он не подумал, что если Женька рассказал – то мог рассказать и это. Он не заметил того, что Фальке на этот раз не повторил своего вопроса. Что-то резануло глаз – но что, Андрей понял только сильно позже. - Уведите его, - как-то непривычно тихо распорядился Фальке. - Гауптштурмфюрер, с вами все в порядке? – Эрих подошел к нему, когда конвоиры потащили Андрея прочь из пыточной. Фальке ответил не сразу. Он смотрел куда-то мимо Раделя и лицо его побледнело сильнее обычного. - Да. Со мной всё в порядке, - наконец ответил он. А потом сразу как будто ожил. – Это правда, Эрих. Просто я понял, что этот летчик действительно не знает ответа на мой вопрос. Впрочем, он представляет собой определенную ценность, и его следует как можно скорее передать в руки подразделения, прицельно занимающегося военнопленными. Распорядитесь, чтобы им занялся врач. Чем скорее летчик сможет держаться на ногах, тем лучше. Его отправкой на базу я займусь лично, как только это будет возможно. - Хорошо, - кивнул Эрих. …Фальке вернулся к себе в кабинет. Оказалось, что там его ожидает Мария. Гестаповцу сразу бросилось в глаза, что девушка выглядит, мягко говоря, неважно. Однако новость, которую она сообщила, свидетельствовала о том, что причина усталости фроляйн Гофман отнюдь не в неудаче. - Фальке… Я теперь знаю о Подледном всё, - в голосе помощницы звучали жалобные нотки. – Я знаю, что у Свечниковых младший сын от Федьки Егорова. Я знаю, что у дочерей Степановых одно праздничное платье на двоих, и поэтому когда однажды они одновременно собрались на свидания, старшая обманом заперла младшую в бане, и та вылезла через окно, а потом долго гонялась за сестрой, пытаясь оттаскать ее за волосы. - Впечатляющие познания, - не сдержал усмешки Фальке. – Кто же вам поведал столько всего ценного, Мария? - Некая Дарья Миха….ииловна, - Мария с трудом выговорила отчество соседки бабы Нади. - Тогда сочувствую, - Фальке опустился на стул и устало вскинул голову. – С этой пожилой фрау мне доводилось пересекаться, к счастью, издалека. Но незаконные дети и погоня за платьями это прекрасно, только мало полезно нам. - Полезное тоже есть, - наконец-то улыбнулась и Мария. В голосе ее послышалось едва уловимое торжество. – Говорят, что Тимофей Кузнецов ухаживал за одной девушкой, и та вполне отвечала ему взаимностью, проводя с ним достаточное количество времени. - Уже лучше, - Фальке выпрямился и посмотрел на Марию более заинтересованно. – И кто же эта девушка? Мария заулыбалась очень злорадно и торжествующе. - Русская медсестра – Татьяна.