Белое и черное

Что-то изменилось в воздухе. Так иногда бывает в феврале: еще трещит мороз, еще снежный покров кажется незыблемым в ледяном сиянии под негреющим солнцем, а ветер все-таки становится другим. Вот и на сей раз небо стало как будто прозрачным, а воздух наполнился слабым ароматом уже не такой далекой весны. Весны, которая еще не несла с собой катастрофы, но уже закладывала для нее основу. Впрочем, об этой детали Фальке не догадывался, хотя и следил за происходящим на фронте, откуда последнее время то и дело поступали весьма тревожные известия. До Москвы всё еще было ближе, чем до Берлина, так что повода не желать скорейшего наступления завтрашнего дня у гауптштурмфюрера не было. Почувствовав весеннее дыхание в случайном порыве несильного ветра, Фальке, которому до сих пор казалось, будто в России царит вечная зима, остановился, чтобы убедиться, что ему не кажется. Но чудесное наваждение рассеялось слишком быстро. …. Вольфганг, к которому на сей раз Фальке, по счастью, явился хотя бы не в четыре часа утра и не прямиком в спальню, обратил внимание, что мальчишка выглядит неважно: слишком бледен даже для себя, слишком заметные тени под глазами да еще это постоянное подкашливание… «Похоже, он изрядно вымотался. Может, разболеется и уедет в свой Берлин?» - со слабой надеждой подумал комендант, одаривая раннего визитера неприязненным взглядом. - Вы совсем не бережете себя, герр фон Химмельштайн, - озвучил он вслух. – Вы простужены? Могу поделиться хорошим бальзамом на травах, он быстро снимает недомогание…. - Благодарю, герр Хаймлих, я в полном порядке, - усмехнулся Фальке. - Я пришел поговорить с вами о Марии. Насколько я понимаю, вы о ней знаете больше, чем кто угодно другой в нашем штабе. - Да, верно, - кивнул комендант. – Я хорошо знаю ее отца – Николоса Гофмана. Мы с ним не сказать, что друзья, но очень добрые знакомые уже много лет. - Бывали в Бухенвальде? – странно спросил Фальке. - В каком смысле? – усмехнулся Вольфганг. – Я как-то заезжал туда по делам. Тогда Николос еще надеялся, что дочь пойдет по его стопам, и держал ее у себя в помощницах. Признаться, - он резко помрачнел, - теперь я понятия не имею, как я буду оправдываться, что недоглядел за Марией. Подумать только – сговор с русскими… - Да-да, вот именно этот сговор меня сейчас и занимает, - подтвердил Фальке, не сводя взгляда с Хаймлиха – эта манера ужасно раздражала коменданта, но поделать он ничего не мог. – С чего вдруг фроляйн Гофман, успешной, подающей надежды, до сих пор верной своей родине немке, идти на предательство? - Вы настолько уверены в ее вине? – уточнил комендант. - Да, абсолютно, - отрезал Фальке. – Я говорил с ней. Она уходит от ответов, она откровенно лжет. Я не сомневаюсь в том, что ей есть, что скрывать, а ее признание – лишь вопрос времени. Вольфганг тяжело вздохнул: - Мне печально это слышать. В голове не укладывается, что Мария – преступница. Но даже если это подтвердится, я считаю своим долгом просить вас проявить снисхождение и хотя бы смягчить ей условия… - Смягчить условия? – изумился гестаповец. – На каком основании? После того, как по ее вине была сорвана важнейшая операция, а я лишь чудом остался жив? - Насколько я знаю, у вас есть еще один подозреваемый, однако в отличии от Марии, он даже не арестован, - заметил Хаймлих. - Это тоже вопрос времени, - заверил Фальке. – Итак, что же с моими вопросами? - Ах да, - спохватился комендант. – Прошу простить, меня просто до крайности огорчает случившееся. Хорошо, я попробую ответить вам. Видите ли… Нет, я не могу сказать, что она чувствовала себя столь успешной. Ее… подавляла лагерная атмосфера. Сами понимаете, людские страдания… на всё это тяжело смотреть каждый день, тем более женщине. Ее отношения с отцом стремительно портились. Однажды она обратилась ко мне за помощью. Увы, я мог предложить ей только место в Подледном под моим началом. Бедная девочка поехала в наше, как она сама выражалась «болото», исключительно из чувства противоречия. - Понимаю, - кивнул Фальке. – Меня, признаться, удивляет то, что ее подавляло зрелище человеческих страданий. Я ни разу не замечал подобного – а ведь в ее нынешней работе тоже весьма мало милосердия. - Не хочу ничего утверждать, - сказал Вольфганг, - но кто лучший мастер притворства, чем женщины? Я лишь высказал свое предположение, что возможно именно Бухенвальд исказил ее представления об истинных ценностях нашего общего дела… Комендант силился понять, какой эффект произвели на гестаповца только что озвученные сведения, но кроме того, что хищник предвкушает расправу над жертвой, по лицу Фальке ничего прочесть не удалось. - Вы мне очень помогли, герр Хаймлих, - Химмельштайн поднялся со своего места. – Благодарю вас. Надеюсь, я могу пока, пользуясь вашей любезностью, задержать при себе вашего адъютанта? Лицам, которые окружали меня до последних событий, я, увы, более не доверяю. - Сколько вам понадобится, гауптштурмфюрер, - с натянутой улыбкой отозвался Вольфганг. …Фальке действительно чувствовал себя несколько разбитым. Закончив с самыми срочными делами, он решил предаться полюбившемуся ему в последнее время развлечению – дружеской беседе с заклятым врагом. …Андрей ждал, когда за ним придут конвоиры. Время в бараке тянулось необыкновенно долго. Летчика все-таки сочли немецким осведомителем – это он понимал по тому, что с ним и при нем перестали что-либо обсуждать. Это было обидно и несправедливо, но приходилось мириться и с этим, и с косыми взглядами, и самое главное с невозможной дружбой, которая совершенно не считалась с тем, что ее не бывает, и совершенно не позволяла себя объяснить. Наконец немцы появились и повели его в кабинет главного дознавателя. Там всё произошло по уже обкатанному сценарию: ненавидящий взгляд русского, холодный – гестаповца, сухой приказ усадить арестанта на положенное ему место и разрешение охране удалиться, затем скинутые маски, щелканье замка никому уже не нужных наручников, взаимные улыбки и традиционное: - Продолжим допрос? - Коньечно, вед ты у менья самый вашный пльенный и обладаешь особьенно секрьетной информацией, - торжественно выдал Фальке. - Оу, это что же за информация такая? Тайны конструкции штурмовика ИЛ-2, не иначе? – искренне заинтересовался Чёрный. - Коньечно! – поддержал немец. – Я вьед ничьего не смыслю в самольетах, поэтому объяснять приходьится особьенно долго… - И бесполезно, потому что ты - штабная крыса, - беззлобно поддразнил его Андрей и через мгновение добавил, - белая. - Сам ты чьерный! - не растерялся гестаповец. – Ты уж опредьелись, крыса я, моль или стервьятник. Я всье знаю, как вы менья называете в бараке. - Ну а ты чего хотел, чтобы тебя полным титулом величали, герр Вайссер фон что-то там? – Андрей так и представил себе эту картину. – Обратись к Иван Иванычу. За твои прозвища отвечает он. При упоминании Ивана Фальке как-то сразу помрачнел. - Надо будьет перьевести тебья в отдельный барак, - непонятно к чему заявил он. - Ну да, чтобы на мой счет ни у кого вообще не осталось сомнений, - вздохнул Андрей. – Что я с тобой договорился, своих продал, и теперь мне особые условия… - А тебье не все равно? – в глазах немца впервые за последнее время мелькнуло очень узнаваемое хищное выражение, которого Андрей, к своему счастью, не видел со времен последнего допроса с пристрастием. – Оньи уже никому не расскажут. - Рано нас хоронишь, - холодно отозвался летчик, которому эта резкая перемена в Фальке сразу напомнила о том, кто он и где находится. - Разговор становьится не слишком приятным, - заметил Фальке. - Хочьешь выпить что-ньибут? - Есть такое, - кивнул Андрей, не возражавший против перемены темы. Некоторых вещей действительно не стоило касаться – разговоры с Фальке всегда балансировали на тонкой грани, по обе стороны которой лежала непримиримая вражда. - Водки, правда, у менья нету, - гестаповец едва ли не извинялся. Андрею стало смешно. - Это плохо. Русские кроме водки ничего не пьют. - Как это ничьего? - испугался немец. - Я же видьел как ты пил чай! Андрей расхохотался, да так, что далеко не сразу смог выдавить из себя ответ. - Нет, это тебе показалось, только водку. С рождения. Ладно, ладно, шутка это, - сжалился он наконец. - Ааа, - Фальке расслабился. - Шутка, ладно. Тогда будьет виски…. Он позвал адъютанта. Андрей ожидал, что придет Эрих, но вместо Раделя появился какой-то неизвестный тип – коренастый, с зализанными волосами, со злыми темными глазами, смотревшими на русского с крайней неприязнью. - Чего это он? – недоверчиво спросил Чёрный у Фальке, когда новый адъютант выполнил поручение и убрался восвояси. – Чуть дыру во мне взглядом не прожег. - Это Джокем Ланг, - отмахнулся Химмельштайн. – Адъютант местного коменданта. Злится, что ему приходится быть у меня на побегушках. - Хм, я бы тоже злился, - Андрей представил себя на месте Джокема. – А где Эрих? - Отстраньен от дел, - уклончиво ответил гестаповец. – Времьенно. Из-за той истории со взрывом. - Слушай, как его пить, этот твой виски? Залпом? – летчик с сомнением разглядывал напиток в кружке. - Нет! – поспешил остановить его Фальке. - Не надо залпом, не распробуйешь ничьего. Поньемногу…. Он откашлялся. Андрею почему-то стало не по себе. - Что, простудился на русском морозе? – спросил он немца. - Ньет, это не простуда, - покачал головой гестаповец, сделав глоток виски. – Последствия раны. У менья повреждьено легкое, а у вас действитьельно холодно. - Это где же тебя угораздило? – какая-то смутная мысль засела в голове, не желая ни уходить, ни раскрываться. Поврежденное легкое, недолеченная рана – где-то это всё уже было, почти такими же словами…. И за этим последовало…. Что? Этого Андрей не знал. - Мы проводьили зачьистку, - объяснил Фальке. – Нам сказальи, что те, кого мы преследуем, укрылис в одном домье. Мы его окружильи, началась перестрелка. А я…. Хотьел зайти с чьерного хода. Не удалось, замьетили. Он коснулся рукой груди, показывая расположение раны. - Ничего себе…. – Чёрный потер лоб рукой. «Пара сантиметров – и мы бы здесь сейчас не разговаривали», - подумалось ему. – Мне и на фронте так не доставалось. Это же почти сердце…. - Ну да, почтьи, - кивнул Фальке. – Мнье просто отшен повезло. - Так ты действительно подозреваешь Эриха? – не зная, что еще можно сказать по поводу раны, Андрей вернулся к прерванному разговору. - Посльеднее времья я подозреваю всех, - признался немец. – Я ше знайю, что ест ваш чьеловек в штабье. И уже не только потому, что сказал твой брат…. - Мой брат? – вздрогнул Андрей. Несмотря на всё общение, он тщательно следил за тем, чтобы не выдать свое родство с Женькой – даже интересовался стрелком исключительно мельком, не заостряя на этом внимания. Как Фальке умеет использовать родных и близких, Чёрный уже знал благодаря истории с Анютой, и никакая странная дружба не могла отменить памяти об этом жутком факте. К счастью, Фальке истолковал испуг Андрея по-своему. - Не бойся. Я его не пыталь. Я просто так тебье сказал об этом. На самом дьеле его вообще ньельзя было трогат. Он был в беспамьятстве и бредьил. И звал тебья, брата. - Как он сейчас? – не выдержал Чёрный. - Почтьи здоров, - кивнул немец. – Хочьешь, устрою вам очную ставку? - Спрашиваешь! – улыбнулся Андрей. - Только ты мне должьен подыграть, - серьезно заметил Фальке. – Твой стрьелок не должьен догадаться о настоящем положении дьел. Пуст он думайет, что это настойящий допрос….. Андрей подумал, что в любом случае не смог бы даже Женьке объяснить происходящее. - Подыграю, - согласился он. – Только чур без электрошока. Кастет тоже нежелательно, но уж лучше он, чем поджаривать заживо…. - Я не говорьил, что допрос будьет с пристрастием, - обиделся Фальке. – Я не применяю жестких мер без необходьимости. - Ну да, только необходимость у вас на каждом шагу, - заметил Андрей. – Знаешь, Фальке, до той поездки я думал, что ты…. Ну прости уж, скажу как есть – полный отморозок. Кровопийца, которому нравятся чужие страдания. Теперь я понимаю, что это не так, но объясни мне – как ты, не будучи тем самым отморозком, можешь делать такое с людьми? Как рука поднимается? Почему сердце не ёкает? - Я делаю это с тьеми, кто прьедставляет угрозу нашим людьям, - отозвался гестаповец. - С детьми, например, - ввернул летчик. – Со мной в бараке сидит девочка, Анюта. Почти ребенок. Мне рассказали, каким образом она сошла с ума. Фальке, это твоих рук дело. - Ребьенок не долшен играть во взрослыйе игры, - холодно ответил Фальке. – А если играет, то пусть не удьивляется, что к нему примьеняют те же мерки, что и ко взрослым. К тому же, шестнадцать лет – это не так мало, в войну взрослеют быстро. Такие дьети иногда опасньее взрослых. Сьегодня листовки, а завтра партьизане дадут им оружие, чтобы стрелять по нашьим людьям, и яд, чтобы отравьит воду в колодце, из которого мы пьем. Я коньечно живой человек, и мне не чужда жалость. Но у менья есть свой долг. Солдаты на фронте сражаются с открытым врагом, а я здьес – с тайным, который постоянно угрожайет моим соотьечественникам. Есльи я поддамся жалостьи, я стану беспольезен и подведу своихь, а чужие ихь не пожалеют. Я помнью об этом и не позвольяю чувствам владьет мной. Андрей задумался. Выполняя свой собственный долг, он, возможно, тоже губил далеко не только виновных людей – разница была лишь в том, что ему не приходилось еще убивать врага, глядя ему в лицо. Но смерть от этого не переставала быть смертью. - В чем-то я это понимаю, - тихо сказал он вслух. - Но с другой стороны, ведь вы захватчики. Ваши действия вынудили людей угрожать вам. Вас можно понять – но не оправдать. - Но вьед и мы не можьем не подавлять уже возникшие угрозы, - возразил немец. – Это – замкнутый круг. - Это – война, - вздохнул Андрей. – Печально. Фальке, а ведь если бы не война, мы с тобой были бы отличными приятелями. - Можьет, еще и станьем, - улыбнулся Фальке. – Есльи удастся закльючит мир…. Мы уже предлагали вам одьин раз, но что-то не сложилось… - Предлагали мир? – удивился летчик. – Я ничего по этому поводу не знаю. Но раз не сложилось, видимо, вы выдвигали не те условия… - Ильи вы, - добавил гестаповец. – Простьи, я не знаю подробностей. Я тебье еще хотьел сказат насчет детьей и жалостьи. Мнье довьелось участвовать в зачьистках и уничтожьении евреев. Детьей в том числе. И не смотрьи на менья так. Да, детьей. Но не мы придумальи вражду с евреями. Оньи первые обьявильи остальные народы годными только в рабство. На этом построена их религия и нье только. Их детьи вырастут и тоже будут придьерживаться этьих взглядов – за редким исключьением, которое нельзя предсказать. И оньи будут воевать с нашьими детьми. И тогда нашьих потьер можьет быть гораздо больше, чем сейчас, когда справьится с этимьи будущими врагами могу я один, отправьив их в камьеру. - Ох, Фальке, - вздохнул Андрей. – Ты так свято веришь в эту опасность евреев, в эти свои теории…. А что, если окажется, что вы неправы? Если все эти смерти напрасны? - Если так случьится, я буду готов отвьетить за льюбое свое действие, - сказал Фальке. - Ответить…. Только ни один твой ответ не вернет жизни людям. Если вы ошибаетесь, - горько сказал Андрей, - это страшная ошибка, Фальке. - Тот не совьершает ошибок, кто не живьет, - уверенно ответил немец. – Времья покажьет, прав ли я. Только времья… …После этого разговора Андрей вернулся в барак совершенно погруженный в свои мысли. Он всё думал о Фальке, снова и снова прокручивая в голове состоявшийся разговор, оценивая все сказанное и пытаясь свести это все в цельную картину. Он не сразу заметил, что в бараке что-то не так. Все, казалось бы, были на месте, все занимались обычными делами, но ощущалось это все, как непривычная для такого места пустота. Дед Егор почти неслышно переговаривался о чем-то со своими эстонцами, Ксюша причесывала Анюту, совершенно поглощенная этим занятием, Пашка дремал, и только Иван Иваныч подошел к Андрею, чуть ли не впервые за последние дни откровенно нарушая одиночество последнего. Другие на это действие даже не прореагировали. - Андрюха, давай-ка поговорим начистоту, - сходу начал партизан. – Я не хочу думать, что ты мог продаться. Объясни мне, что происходит. Объясни так, чтобы я тебе поверил. - Хорошенькое начало, - летчик метнул на него недобрый взгляд. – Боюсь, что мне тебе сказать особенно нечего. Я не продавался. Но если бы я мог объяснить, что со мной происходит, я бы давно сделал это. Иван сел рядом с ним. - А ты попробуй. Андрей вздохнул, собираясь с мыслями. - Да это всё с того самого раза. Ну, помнишь, я тебе говорил, что у них машина взорвалась, а я, вместо того, чтобы воспользоваться и сбежать, помогал Фальке вытаскивать раненого. Только не потому что я предатель, а потому, что, видимо, дурак. - Фальке, значит, - покачал головой Иван. – И что же дальше? - А дальше… - Чёрный с большим трудом подбирал слова, - дальше он то ли был мне благодарен, то ли…. Ну не знаю я, но в общем, перестал он меня нормально допрашивать. Рыжие брови Ивана поползли вверх. - Он же тебя то и дело таскает на допросы. - Таскает, - поморщился Андрей. – Но только не допрашивает. Разговаривает он со мной. - О чём?! - Обо всём. О жизни. О себе и обо мне. О семьях, о взглядах на жизнь, о философии, в конце концов…. Вань, я знаю, это бредом звучит, но это даже не попытка меня завербовать, я не знаю, что это. - Ох, Андрюха, - Иван тоже вздохнул, но в его голосе слышалась сдержанная угроза. – О жизни он разговаривает. Как можно вообще разговаривать с этой гадиной? Какая у него жизнь, пытки да убийства? Рассказывает тебе, сколько и чьей крови налакался, выродок фашистский? С ним не разговаривать надо, а на ближайшей березе вздернуть, это же не человек, а гнильё… - Нормальная у него жизнь, - перебил его Андрей. – И он сам – не хуже нас с тобой. Ты понимаешь, он при своем звании и положении мог бы дома отсиживаться. В тылу. В тишине и покое. Знаешь, я ему сегодня шуткой про штабную крысу ввернул – мол он в настоящем деле не был, пороху не нюхал. Он мне и рассказал. Он ради своего дела и под пули лезет, и в самое пекло. За чужими спинами не прячется – хотя мог бы. Да был бы он на нашей стороне, ты бы ему первый руку подал. Не повезло ему – идея у них эта бесчеловечная, настоящими выродками сочиненная и таких, как Фальке, поломавшая - но понимаешь – он-то в нее верит. Верит, что спасает свой народ чуть ли не от голодной смерти. Верит, что в печах задыхаются те злейшие враги, которых ни в коем случае нельзя оставлять в живых. Убеждает себя в том, что его не трогают страдания этих самых врагов, и других тоже, заставляет себя быть безразличным, потому что в этом видит свой долг. Верит так, что готов умереть за ее победу так же, как мы с тобой за свою. Я сам думал, что он стервятник – а он просто человек, который ошибся. Страшно ошибся, но пока еще не может этого понять. Я не знаю, как его угораздило в эту дрянь поверить, но когда он поймет, насколько это дрянь, ему уже никакое наказание не понадобится. Ни ты, ни кто другой не накажет его страшнее, чем он сам со своим долгом и совестью… Андрей резко умолк, поняв, что у него вырвались все те слова, которые столько времени копились в мыслях и не давали покоя. Теперь на летчика смотрел не только Иван, но и все окружающие, за исключением разве что Анюты. Черный обвел взглядом барак. - Война никого не щадит, - сказал он, уже готовый принять любые последствия своих неосторожных слов. – И сколько ее не оправдывай, а настоящее зло – всё равно она. Люди там, люди здесь - и у всех своя правда. И правды нет. И война над всеми…. Он умолк, на сей раз высказав уже всё до конца. - Ладно, Андрюх, я понял, - с непонятной интонацией наконец произнес Иван. – Народ, ну чего вы все смотрите? Поговорить не дадите по душам…. В коридоре раздались выстрелы. Женька подскочил как ошпаренный – и тут же в комнату вбежала Татьяна, растрепанная, с ворохом одежды в руках. - Одевайся, - велела она. – Уходим отсюда, срочно. - Что? – Антонов оторопел. – А как же охрана?! - Они мертвы. Женя, скорее, пожалуйста! Пока не хватились…. – Татьяна с мольбой смотрела на него. – Уйдем к своим, здесь есть партизанский штаб, они спрячут…. - Где Андрей?! Я без него никуда не пойду! – запротестовал Женька. - Забудь! – воскликнула Татьяна. – Андрей предал, он теперь с немцами! Пожалуйста, Женя, я тебя прошу! Поверь мне! Одевайся, еще немного, и будет поздно! Женька послушался, принялся натягивать штаны, рубашку… Известие про Андрея настолько его шокировало, что он с трудом осознавал смысл сказанного Татьяной. Брат предал. Быть этого не может… Татьяна за руку выволокла его в коридор. Охранники лежали на полу, вокруг них растекались лужицы крови. Незнакомец в немецкой форме отделился от стены, о чем-то спросил Татьяну – Женька, в отличие от Андрея, не знал языков, кроме русского. - Кто это? – воскликнул он, с опаской глядя на фашиста. - Это адъютант местного начальника гестапо, - ответила Татьяна. – Не бойся, он за нас… Он останется здесь и прикроет. Окольными путями, пугаясь и прячась, Татьяна с Женькой выбрались на улицу. Бежали и прятались от немецких патрулей, пока, наконец, девушка не остановилась возле одного из домов. - Сейчас нам из поселка не выбраться, - пояснила она. – Мы спрячемся здесь, а ночь нас укроет, уйдем. Они спрятались за сараем. Вскоре из дома вышла молодая женщина. Она взяла коромысло и ведра, судя по всему, собираясь направиться к колодцу. Татьяна подбежала к ней. - Настя! - Что случилось? – женщина испуганно воззрилась на нее. Татьяна принялась объяснять ей, что она теперь в бегах вместе с русским летчиком, которому она помогла освободиться из плена, и попросила спрятать их в погребе до ночи. - Почему у меня?! – Настя пришла в неподдельный ужас. – Да ты с ума сошла! Он же вернется с минуты на минуту, а если он вас здесь увидит? - Вот поэтому нам надо спрятаться как можно быстрее, - снова начала убеждать паризанка. – А он…. Он же не пойдет в погреб сам. Ну, и ему не придет в голову искать у себя под носом. Пожалуйста, прошу тебя…. Настя отставила ведра и закрыла лицо руками. В голове пронеслись все те страшные картины, которые светили ей и детям, если бы Фальке узнал про то, что она укрывает беглецов. - Ладно, - решилась она. – Идем, я пущу вас. Господи, что же я делаю…. …Она едва успела закрыть дверь уличного погреба, как подъехал полицейский автомобиль. Фальке направился к дому, заметил Настю, помахал ей рукой. Ей пришлось собрать всю волю в кулак, чтобы не выдать своего сумасшедшего волнения. - Добрый вечер, - поздоровалась она в ответ. – Я сейчас схожу за водой, и будет ужин… - Благодарью вас, - кивнул гестаповец и пошел в дом. Настя осталась стоять, пытаясь перевести дыхание. …Поздно ночью, убедившись в том, что Фальке заснул, Настя выбралась во двор. Открыла погреб, выпустила Татьяну и Женьку. - Он заснул. Уходите, - ее шепот срывался от волнения. Татьяна прижала руки к сердцу. - Настька, ты даже не представляешь, что ты для меня сделала. Спасибо тебе. Я всегда тебя буду помнить. Да не переживай ты. Ничего страшного не будет. Я тебе больше скажу – этот гестаповец, скорее всего, последний раз в твоем доме ночует. Я им воду отравила. Завтра у них вымрет полштаба, останутся только те, кто нам помогал…. Ну или кому сильно повезет. - Что? – Настя в ужасе закрыла рот рукой. - Что слышишь, - улыбнулась Татьяна. – Такой от меня прощальный им подарок. Послушай, я больше не вернусь в Подледный. Береги себя и детей. Если доживем – встретимся после войны, обязательно. - Спасибо вам и от меня, - присоединился Женька, с сочувствием глядя на перепуганную женщину. Они ушли, а Настя с тяжелым сердцем поплелась в дом. … Фальке проснулся раньше обычного. К утру принялась плакать Катенька – это и разбудило немца. Он вышел в избу, где Настя безрезультатно пыталась успокоить девочку. - Что случьилось? – спросил Фальке, взволнованный состоянием любимицы. – Я могу чем-ньибут помочь? - Нет, спасибо вам, ей просто приснился страшный сон, - поспешно сказала Настя, пряча от Фальке заплаканные глаза. - А что случьилось с вами? – Химмельштайн все-таки заметил ее состояние. - Нет, ничего, - Настя отвернулась. – Я просто…. Испугалась за нее. - Понятно, - Фальке не поверил, но решил не допытываться. – Я сдьелаю чай себье и вам. Настя всю ночь не сомкнула глаз. Хуже того – она даже не ложилась и бродила по дому, не находя себе места и не зная, как себя успокоить. Она убеждала себя, что надо оставить всё, как есть – и это будет правильно и справедливо. Татьяна отравила немецкий колодец, значит, завтра будет много смертей. Пусть. Так и должно быть. Они должны ответить. Фальке должен ответить. За смерть Тимофея, за расстрелы у Клетвина оврага, за все, что он здесь творит... За то, что тушил ее дом? За то, что обещал защиту? За то, что поверил ее показаниям и не трогал, что в конце концов возился с Катей и таскал девочкам шоколад…. «Нет, нет, нет! Это враг на моей земле, - шептала Настя, но в голове вертелось совсем иное – Он не враг мне». В борьбе с долгом Настя терпела сокрушительное поражение. «Он не пожалеет меня, если я ему скажу. Я подпишу себе смертный приговор, подтвердив и связь с партизанами, и то, что до этого лгала….» Она снова и снова пыталась пожелать расправы над немцами, вспоминая ужасы того дня, когда ей пришлось с девочками бежать из сожженной деревни. Но как только абстрактное «немцы» превращалось в конкретного человека, картинка рассыпалась и возникали совсем другие образы. Радостно встречающая гестаповца Катя со своим вечным «дядя флиц», Фальке, успокаивающий ее после пожара, врезавшееся в память «я сумею вас защитить». Окончательно издергавшись, к утру Настя могла убеждать себя лишь тем, что расскажи она все, ей не простят связь с партизанами. Женщина с ужасом ожидала, когда Фальке проснется, и она его увидит. «Этот гестаповец ночует в твоем доме в последний раз». В последний раз. Осознание этого неожиданно повергло Настю в ужас. Когда Фальке только вышел, разбуженный Катей, Насте казалось, что ей хватит сил промолчать – хотя бы ради детей. Он спросил про девочку. Молчать. Ответить, не смотреть на него, молчать. «Я сдьелаю чай». Молчи же! Он расставлял чашки, разливал по ним кипяток…. Отравленная вода…. Еще не эта, там, другая… Молчать. Слишком больно. - Фальке! - голос Насти дрожал, и она больше не пыталась ничего с ним поделать. - Я хочу вам кое-что сказать! Я подслушала... Нет, не спрашивайте, ничего не спрашивайте, просто выслушайте меня. Колодец... из которого вы пьете... немцы... он отравлен, - её уже откровенно трясло, но она наконец смогла поднять глаза на застывшего с чашкой Фальке. - Я больше ничего не скажу. Я вас умоляю, не трогайте детей…. Его привлек шум во дворе. Так быстро? Они с Татьяной не рассчитывали, что всё раскроется слишком рано. Это плохо, но если отравленной воды успел выпить Фальке Вайссер, то еще не все потеряно. Без его руководства погоню можно будет если не отменить, то хотя бы задержать на достаточное время, чтобы Татьяна и Евгений успели укрыться в партизанском штабе. Если же Химмельштайну повезло, и он остался жив…. То придется действовать по второму сценарию. Убивать начальника полиции в его собственном штабе – безумие, но приказ есть приказ. …Он вышел на улицу, где живой и невредимый Фальке, стоя возле огороженного колодца, отдавал распоряжения относительно забора проб воды. Здесь же присутствовал и Вольфганг Хаймлих. Поминутно хватаясь за сердце и отирая со лба пот, комендант вслух благодарил судьбу за то, что не успел с утра выпить свой кофе. - Герр фон Химмельштайн, герр Хаймлих, прошу прощения – я верно понимаю, что колодец был отравлен? – голос звучал обеспокоенно, и это в данном случае играло на руку. – Кто-то… успел выпить этой воды? - По счастью, никто не пострадал, - комендант опередил гестаповца с ответом. – Гауптштурмфюрер узнал из надежного источника про яд прежде, чем кто-то пострадал. Эти слова обдали арктическим холодом. Неужели схватили Татьяну с Евгением?! Ведь они прятались в том самом доме, и риск не был исключен…. Как они надеялись, что Химмельштайн не станет искать у себя под носом! Непростительный просчет! Но раз пока не последовало арестов, значит, еще не поздно. Значит, второй сценарий. - Гауптштурмфюрер, вы велели немедленно доложить вам, если заговорит Каманин. Сегодня с утра он позвал охрану и сообщил, что готов говорить – но… В общем, его слова странны и я не понимал их смысла, пока вот сейчас не узнал про отравленный колодец. Но это не всё. Я думаю, вам стоит послушать самому. - Ну наконец-то, - гестаповец, к счастью, не уловил никакого подвоха. – Тогда подготовьте все для допроса, я сейчас закончу здесь и приду. - Всё уже готово. Он ждет вас в комнате для допросов, - приманка сработала. Дело было за ловушкой. - Хорошо, - кивнул Фальке. – Герр Хаймлих, с вашего позволения, я ненадолго вас покину. Здесь в любом случае всё. Воду на всякий случай сегодня лучше использовать талую. Она, по крайней мере, безопасна. Значит, Каманин в комнате для допросов? Прекрасно, идем. Я только загляну в свой кабинет и возьму пару документов. …Гауптштурмфюрер с адъютантом шли по коридору по направлению к пыточной. Первый ускорил шаг, второй, напротив, немного отстал. Рука его потянулась к кинжалу, висевшему на боку. Пистолет был бы надежнее – но звук выстрела мгновенно привлек бы внимание. Не то, что удар в спину - четкий, отработанный, такой же, каким оборвалась жизнь наблюдателя, приставленного к Татьяне, а еще раньше – Мартина Фауста, неудачливого офицера, на которого успешно повесили чужие грехи. Адъютант был уверен, что ни в этом коридоре, ни в находящейся в его конце комнате для допросов нет никого, кто мог бы помешать его плану. Почти бесшумно лезвие выскользнуло из ножен, хищно и быстро сверкнув воздухе. …Андрею не спалось. Да и какое там было после всего случившегося! Чёрный никак не мог понять, поверили ли ему Иван и остальные после его не в меру пламенной речи в защиту нациста, и пришел к выводу, что сам себе он поверил бы едва ли. Он повернул голову и увидел, что Иван тоже не спит. - Вань, ты чего? – зашептал летчик, не желая тревожить остальных. - Не спится, - отозвался Иван. А потом как-то нехарактерно для себя грустно усмехнулся. - Слушай, Андрюх. А я не Иван. - Я понимаю, - кивнул Чёрный. – Но с чего ты сейчас об этом завёл речь? - Да как-то…. – партизан запнулся. – Да вот подумалось мне, что так расстреляют меня завтра немцы – и не узнает никто и никогда, кто я, что я и где сгинул. А так – хоть ты расскажешь…. В общем, Игорь меня зовут. Игорь Калугин. И «Петьку», моего напарника, не так совсем звали. Он на самом деле Сашка Михайлов. Запомнишь что ль? - Запомню, - пообещал Андрей. – И всё-таки… Ты зачем это? И что ты такое говоришь, расстреляют – не расстреляют? Подавятся! Лучше думай, как войну пережить, сам же никогда не одобрял это упадничество…. - Ну да…. Ты прав, - вздохнул партизан. – Ладно, Андрюх, спи давай.