***
– Это же надо, ещё один! – сказала Магда вслух. – Подумать только, ещё один! Уже не замок, а постоялый двор какой-то. Она несла по коридору выглаженное бельё, направляясь в комнату, куда идти ей не больно-то и хотелось. Уж очень жутко там было, по крайней мере, когда она впервые туда зашла. И даже не потому, что пылищи хоть возами вози и стёкла все полопались от мороза, а потому что... Ну вот хоть убейте, а непременно должно было случиться в этой комнате что-то такое, из-за чего она, например, там не то что жить – передневать не осталась бы! Может ещё и гость тоже не дурак, подумала она, когда, постучавшись в дверь, ответа не услышала. Никого, как будто... Странно, может, комната другая? Магда нахмурила чёрные брови и покачала головой. Нет уж, не убиралась она в других спальнях! Спит он, что ли? Она осторожно приотворила дверь – и поняла, что была права. Гость действительно спал прямо на зачехлённой постели, укутавшись в собственный плащ. Надо же, как его разморило! Магда подошла поближе: – Вы что же, так и будете спать, как бродяга у дороги? – спросила она. Мужчина, будто вовсе и не спал, открыл глаза и улыбнулся: – Бродяга? Ну что ж, всякое бывало... А тебя, значит, Отти прислал, да? И куда же меня выгоняют? Глаза у него были зеленоватые, с огоньком, и Магда вздрогнула: признала она свою бубновую даму! Только почему так рано? Недели ведь не прошло! Не иначе, случилось что, решила она. – Не знаю, про кого вы, ваша милость, – сказала она, – только прислал меня господин граф, и никуда вас не выгоняют: тут вам и велено постелить. Гость сел на постели: – Ты, верно, шутишь? Он не мог оставить меня здесь! Спал он одетым и, как обнаружилось, даже в обуви. Магда удивилась, но виду не подала. – Ничего не знаю, – сказала она, – только вот, оставляют. А что так? Комната не нравится? Если что нужно, так вы скажите. Гость поднялся с постели и огляделся по сторонам: – Нужно? Откуда ж я знаю? Но если что понадобится, я тебе, пожалуй, скажу. Как тебя зовут, красавица? – Магдалайн; так-то все Магдой кличут. А вы господину графу родственник? – Родственник, – незнакомец свернул плащ, – дальний, с одной стороны, а с другой... – он засмеялся. – А зовут меня Генрих, Генрих фон Кролок. Можешь звать господином Генрихом или вашей милостью. У вас так господ проезжих называют? (Магда кивнула.) Хорошо, – улыбнулся Генрих, – я тоже тут, пожалуй... ненадолго. Останусь как смогу. – А потом куда? Генрих улыбнулся уголком рта: – Куда прикажут. Если сумеют. А что там Отти? Что он тебе сказал? Магда сдёрнула с постели чехол и сложила простыни на кровать: – Да кто он такой, ваш Отти? – Хм, – Генрих подошёл поближе. – Сколько ты служишь в замке, милая? – Месяц с небольшим. А что? – А то, что ты, выходит, до сих пор не знаешь, как зовут твоего господина? – Так значит... – Ну да. – Ой! – сказала Магда. Генрих захохотал.***
– Абсурд! Ни за что не поверю. Да быть такого не может! Альфред кое-как разлепил заспанные глаза и оторвал голову от подушки, в обнимку с которой спал. Герберт возмущался где-то совсем рядом – надо полагать, в гардеробной. Соскочив с постели, Альфред торопливо набросил на себя халат и побежал к двери. За ней явно творилось что-то интересное. – Да оно даже лучше было бы, если так! – услышал он голос Магды, даже, кажется, немного обиженный. – Им ведь, пожалуй, обоим теперь не позавидуешь, что господину графу, что их милости. Глядите, господин граф ведь от него чуть на стенку не лезет, не знает, куда ему деться! Так ведь и захворать недолго... Альфред моргнул. Зачем? От кого? И кого это Магда называет их милостью? Генриха, что ли? Он мотнул головой и принялся слушать дальше. – Ну это напрасно, – сказал Герберт, – мы никогда не болеем. Ни холера, ни чума – ничто не берёт. Наоборот, где война или эпидемия, там проще питаться... люди всё равно умирают, а мы доставляем им значительно меньше страданий, чем болезнь. – Вы прямо ужасы говорите... – Правда? А о чём ты думала, когда шла за своим создателем? – За создателем? Это за Шагалом, что ли? – Магда вздохнула. – Да люблю я его. Вот дура-то! Хотя так-то он хороший. Кобелина кобелиной, а ведь и хозяйственный, и неглупый, и не обидит – ну вот не такой он человек! – Не-человек. – А разница? Какой был, такой и есть, только что жена его теперь не грызёт, да и дочка хоть нашлась, поспокойнее ему теперь. Хотя дочке я бы на его месте таких всыпала! А с другой стороны, что лупи, что не лупи – ума не прибавится, – заключила Магда. – Ну что, ваше сиятельство, дальше? – Ну давай дальше. – Ну хорошо, смотрите. Я почему говорю, как бы ваш отец не захворал: вот, видите? Очень уж крепко они связаны с их милостью, причём связаны через боль – одна она у них, на двоих, и никуда не денешься от неё. От всего сбежать можно, а от неё не убежишь никуда – может статься, она господина Генриха с места и сдёрнула, хоть и не думал он возвращаться, долго ещё! А тут, глядите, примчался как есть, без вещей даже... что-то, наверное, почувствовал. Карта это такая, дурная, гадкая... – Выдумываешь! У нас такого не бывает. – Ну так у вас не бывает, а у них есть! – уверенно заявила Магда. – Вот, смотрите, их милость и вас тоже любит, как сын вы ему или братишка младший – вот прямо, что называется, по душе. А к вашему отцу у него другое совсем. Потому что любит он его всерьёз, так, что даже, может быть, себя не помнит. Альфред за дверью вздрогнул. Ну ничего себе! То есть он сразу понял, что у Генриха с графом отношения странные. Но чтобы вот так... – А я тебе говорю, что быть не может! – Герберт возмутился опять. – Они двести лет уже на дух не переносят друг друга. Хорошо, если просто не замечают, а если заметят... лучше бы и не замечали. Отец про Генриха слова доброго не скажет, а Генрих... да он просто его изводит! От большой любви, хочешь сказать? Ну да, а что? Альфред за дверью пожал плечами. Есть же мальчишки, которые дёргают за косички девчонок, если те не обращают на них внимания. Видно, Генрих пытался проделать что-то очень похожее, в меру своих сил и возможностей... потому что если и впрямь дёрнуть графа за волосы, он, пожалуй, развернётся и снимет с тебя скальп. Причём вручную. Причём без особого труда. Но влюбиться в графа! В его сиятельство! Ужас. – Ну так а что такого-то, ваше сиятельство? – Магда засмеялась. – Вы-то сами к господину Альфреду сразу, что ли, неровно дышать начали? Помнится, видеть его не хотели даже. А теперь шипите на меня, чтобы я его, неровен час, не разбудила. Ну как же так, ваше сиятельство, а? – Мы... это другое! – послышался грохот: видно, Герберт вскочил с места. Магда опять засмеялась. – И тихо! Если ты его разбудишь, я тебя... Альфред тихонько фыркнул. Да уж, Герберт есть Герберт. – И потом, господин Генрих вчера столько меня про вашего отца расспрашивал! – продолжала Магда. – Всё, что только знала – всё выспросил! Слово за слово – и когда он только успел? Вроде бы и другим интересуется, а всё равно: чуть что, и снова про вашего отца, привязался прямо. Теперь-то понятно, что оно так и есть... Привязался, вот и мучается. Да оба они друг друга мучают, всяк на свой лад, и конца этому не видно. Ваш отец хоть и пытается и так от него отгородиться, и эдак – даже господином Альфредом, смотрите, закрывается, – а всё без толку. И вот ещё что, смотрите: я вам про врага говорила, помните? – Ну? – Господин профессор это, больше некому. Видно, всё никак господина Альфреда вам не простит. Что делать, он, правда, тоже пока не знает, но как сумеет, так сразу напакостит. – И что он может сделать? – Герберт зевнул: наверное, терял интерес. Альфреду за дверью тоже очень-очень захотелось в тепло и спать. Может, лечь обратно в постель? Вряд ли он услышит ещё что-нибудь интересное. – Сам-то, пожалуй, ничего, – согласилась Магда, – но вот если наша дурёха возьмётся за дело... На господина Альфреда у неё явно зуб, так что случая с ним поквитаться она не упустит. И, видите, хоть ваш отец и держит её вот так, а всё ж связь между ней и господином Альфредом никуда не делась, вот она. – Ну так и что же из этого? Навредить она ему не может, любить он её тоже не любит – не любит же? Вот и всё! Ничего она ему не сделает, а если даже и попытается, то не завидую я ей! – Ваше сиятельство... – Нет, Магда! Просто нет. Остановимся на этом, пока полночь не наступила, – Герберт был категоричен. Он просто не желал ничего слышать, и Альфред уже понимал, что остаётся тут только одно – сдаться и смириться. Хорошо хоть в любви он себя так не вёл! Альфред всё ещё не был готов к подобному. С другой стороны, может, он и не слишком бы... Нет. Нет! Ещё слишком рано, с этим не стоит торопиться, не сейчас и... потом. Просто потом. Раз уж у них впереди целая вечность, то зачем торопиться с этим так, как будто остались считанные дни? И почему он вообще об этом думает? Это всё Герберт виноват! Но Альфред мог злиться сколько угодно (или делать вид, что злится): одно имя виконта фон Кролока, одно звучание его голоса сразу вызывало в его памяти, в его воображении такое множество прикосновений, ласк, нежных слов и поцелуев, что его сознание словно бы окутывало благоухающим волшебным облаком. Против этой силы он был безоружен. Юноша задумался было, тем более что за дверью не было слышно ничего интересного, как вдруг голос Герберта, зазвучавший снова, заставил его очнуться: – Так ты сегодня видела отца? Ты мне так и не сказала... – Господина графа-то? – откликнулась Магда. – Да нет, толком и не видела. Он же как: позвал меня к себе, солнце сесть не успело, и с порога прямо через плечо: «Ужин в полночь, накроешь на всех в столовой. Если не приду, не ждите!» И всё. Куколь у него был, рычал чего-то – докладывался, надо полагать, что вещи из города привезли. И как только ваш отец его понимает? Я прямо удивляюсь всё время. – А Генрих? – виконт пропустил эти слова мимо ушей. – Спал, когда я заходила, да и сейчас спит, наверное. – Всё ясно. Ну что ж, иди. Мы спустимся к ужину, – сказал Герберт, и Альфред понял, что разговор окончен. Торопливо он вернулся к постели, скинул халат и улёгся под одеяло. Вовремя: дверь, ведущая в гардеробную, отворилась, и в спальне появился младший фон Кролок – одетый, причёсанный, благоухающий своими любимыми апельсиновыми цветами, со сложенным веером в руке. – Проснулся? – улыбнулся он Альфреду. Юноша пожал плечами, старательно напуская на себя сонный вид. Герберт подозрительно оглядел его с ног до головы. – Подслушивал! – изрёк он, хмуря брови. – Я? Нет, ни в коем случае! – Альфред замотал головой. Герберт улыбнулся: – Альфред, chéri, у меня же нет от тебя секретов! Одевайся: papa ждёт нас к ужину. – Н-но ещё же не полночь? – А говоришь, не подслушивал, – Герберт уселся на кровать. – Много успел услышать? Альфред сглотнул. – Генрих, ну... влюблён в твоего отца, – неуверенно сказал он. Виконт нервно раскрыл веер, из тонкой расписанной бумаги, как оказалось. Цветы и певчие птицы с клювиками, раскрытыми в неслышимой трели. Альфред засмотрелся: красиво... – Мне не стоило даже интересоваться этим. И тебе тоже. Альфред, что бы ни случилось, не говори никому! Особенно Генриху. Слышишь меня? – Герберт был серьёзен. Юный учёный вздохнул: – Обещаю. И решительно поцеловал его в щёку. Герберт вздрогнул: – Ого! И к чему бы это? – Захотелось, – Альфред пожал плечами. Потом спросил: – А как так получилось, что... ну, что именно Генрих обратил твоего отца? Почему именно он? Герберт вздохнул: – Начнём с того, что я его разбудил. – Ты? А как? – Странно, – Герберт удивился. – Я ведь рассказывал? Альфред порылся в памяти. – Может быть, – неуверенно предположил он, – только знаешь, после всего, что вчера случилось... я даже не помню, как мы вернулись сюда. Ты меня привёл? – О, мой бедный Альфред! – виконт заключил его в объятия. – Я перенёс тебя через порог. Ты почти не сопротивлялся. Какой ты трогательный, когда требуешь тебя поставить! Поцелуй меня – и я тебе всё-всё расскажу! – он сложил губки бантиком и умилительно похлопал ресницами. Альфред охотно потянулся к нему. Он бы это и просто так сделал, даже не в обмен на рассказ, лишь бы вновь почувствовать, как губы возлюбленного приоткрываются под лаской его языка... В такие моменты Герберт как будто терял голову. И Альфред тоже. Его уносило куда-то за грань его понимания... За горизонт. – Как я тебя люблю! – задыхаясь от счастья, прошептал он, склоняя голову виконту на плечо. – Je t'aime! – обнимая его, отозвался Герберт – и даже скудных познаний Альфреда сейчас хватало на перевод. – Mon cher, ты мой единственный лучик света – или уголок самой чёрной тьмы? Ах, я не знаю! Я просто тебя люблю. Генрих был прав: я ждал, я так мучительно ждал... а нас всё равно хотят разлучить! Я никогда не смогу избавить тебя от этого... – И не нужно! – Альфред сжал его руку. – Я буду бороться сам, изо всех сил! И твой отец прав: я должен этому научиться. Правда, я ещё не знаю, как... послушай, а мы не опоздаем на ужин? Я, правда, не ужинаю, но... Герберт засмеялся. – Уверен, сегодня будешь, – сказал он. – Нет, Альфред, сейчас около одиннадцати. И давай-ка ты оденешься, чтобы не искушать меня мыслями о твоей аппетитной попке, а потом мы сядем вон там, – он кивнул в сторону диванчика под окном, – и я всё тебе расскажу, хорошо? И действительно: когда Альфред ушёл, виконт сел у окна, взял свою лютню, настроил её и стал задумчиво наигрывать одну из своих любимых мелодий – о радости любви, которая живёт мгновение.***
На заре своей юности Герберт фон Кролок не мечтал о любви: она у него была. Он мог мечтать только о том, чтобы она продолжалась вечно, потому что не мыслил жизни без неё – и бояться, что обо всём узнает отец. Что бы тогда случилось? Герберт этого не знал, но чувствовал, что, так или иначе, отца потеряет. Вдруг он не переживёт этого известия? Вдруг возненавидит Герберта? От этих мыслей юный виконт приходил в такой ужас, что ему становилось дурно, и он просил Анталя, своего камердинера, подать ему воды или поскорее открыть окно. Больше он ни о чём не мог его попросить: как и всё в этом замке, Анталь зависел от графа. И Герберт научился тщательно, как мог, скрывать свои мысли. Даже от него. Он умел хорошо держаться на людях – этому его научил отец. В присутствии других он становился тем, кем ему полагалось – богатым наследником, любимым и любящим сыном, который ни в чём не нуждается и доволен всем, что у него есть. Но в одиночестве он мгновенно делался самым несчастным человеком на свете. Его мысли, его страхи переполняли его, раскаляли ему голову, всё тело – он чувствовал себя огромной статуей Молоха, в которой язычники сжигали своих детей. Из-за этого временами он не мог заснуть, и тогда Анталь наполнял для него ванну или приносил ему грелку со льдом. – Что с вами, господин? – спрашивал он. – Ну что с вами? – Ты видел отца сегодня? – спрашивал Герберт. В его жизни было всего лишь два человека, вокруг которых сосредотачивался его мир, но в такие минуты думать он мог только об одном из них – о том, кого больше всего боялся потерять. Рудольф фон Розенштерн уходил на второй план, тем более что эти страхи его забавляли. К своим родителям он относился совершенно иначе: отца (при Герберте, конечно) звал старым пропойцей, мать – обыкновенной потаскушкой. Он знал наперечёт всех её любовников и утверждал, что каждая женщина, в своей сути, та ещё шлюха. Для того они и созданы. Этот красивый светловолосый юноша, оставаясь вдали от общества, тоже преображался – в сущего демона, презирающего решительно всё и поражающего своим цинизмом. Он сокрушал абсолютно всё. Он и в любви был таким – жестоким, бешеным; галантности, привычки щадить – ничего этого у него не было. Удивительно ли, что они с Гербертом часто ссорились? И мирились: Рудольф умел мириться. А Герберт, как ни странно, умел забывать обиды – если он любил. Но даже забытые, они копились новым жаром в теле во время его ночных мучений. Он сгорал в них – сгорел бы, наверное, если бы не Анталь, который от него не отходил. – Позвать вашего отца? – спрашивал он. Это имело смысл: услышав, что сыну грозит вновь заболеть, граф бросил бы всё (с самого начала зимы он засиживался за делами порой до глубокой ночи, никого не желая слушать) и примчался бы в мгновение ока. – Нет, не нужно, – отвечал Герберт, вздрагивая: не хватало только, чтобы он при отце разрыдался! – Как ты думаешь, он здоров? Это тоже были обоснованные опасения: в последнее время юный виконт замечал в поведении отца некоторые перемены, тревожащие его – хотя бы вот эти ночные бдения. Это стремление привести всё в совершеннейший порядок, вдруг овладевшее графом, напоминало безумие. А вдруг и правда? Пока Анталь расчёсывал ему волосы (всё голове полегче, говорил он), Герберт мысленно бродил по обширному генеалогическому древу фон Кролоков, которое хорошо знал. Он вспоминал, что его бабка, мать его отца, после смерти мужа не то чтобы сошла с ума, но превратилась почти в растение. Что одна из тёток его отца была лунатиком и по ночам бродила по замку – выбиралась даже на крепостную стену. Что, наконец, предыдущий владелец замка, граф Фердинанд фон Кролок, брат его изгнанного прапрадеда, был сущим зверем, который из-за пустяка мог забить лакея до смерти, и даже его младшему сыну пришлось надолго уехать из замка: он вернулся сюда, только чтобы умереть. Герберт вспоминал, что у них ещё имена похожи – Герберт, Генрих… И что в детстве его удивительно тянуло на ту могилу в стороне от прочих, в самом углу кладбища, где похоронен этот несчастный, даже после смерти одинокий человек. Почему виконт был уверен, что и несчастный, и одинокий? Он сам не знал – он просто так чувствовал, хоть временами и ругал себя за то, что всё это глупости, а он никак не может отделаться от своих детских мечтаний. Ни Рудольф, ни отец никогда не восприняли бы их всерьёз, хотя отец ничего дурного не видел в некоторой поэтичности натуры. Он сам немножко был поэтом, особенно в юности… Он очень любил свою жену. Которая перед смертью, если верить тому, о чём шептались слуги, тоже повредилась в уме. Она даже отказывалась признавать Герберта своим сыном. Все её дети умерли, утверждала она, и если он хочет быть её сыном, он тоже должен умереть! Сам виконт ни о чём таком от отца не слышал, а её и вовсе не видел никогда. Незадолго до своей смерти она прислала ему пирожных… Ничего другого о ней он не помнил. Он сам был болен, когда она умирала. Может, из-за пирожных, потому что живот у него тоже болел. А потом всё случилось очень неожиданно – он только помнил, как увидел отца, как тот вошёл к нему в детскую, бледный как смерть, с широко раскрытыми, словно невидящими глазами… Если до этого Герби, измученный болезнью, дремал, то теперь сон с него как рукой сняло. Он хотел вскочить и броситься отцу навстречу, но тот остановил его, просто сев с ним рядом на кровать. «Иди сюда, – он раскрыл сыну свои объятия. Испуганный, Герберт прижался к нему, а граф, гладя его по голове, продолжал: – Ангелы забрали твою маму». Его рука была ледяной, жёсткой и совсем безжизненной… Это ощущение юный виконт запомнил навсегда. Тогда он был так напуган, что не смог даже заплакать, хотя смысл слов отца понял сразу. Разрыдался он только на похоронах; а граф – тот и на похоронах остался каменным. Горе обожгло его – и закалило, как клинок. Он вроде бы оставался собой, целый год, – а потом эти кошмары, эти страшные ночные блуждания по замку и распоряжение закрыть коридор, который вёл к комнатам покойной графини… Герберт всё это помнил – и очень боялся, что это повторится опять. Тем более что с зимы… А ещё что-то ему подсказывало, что у него есть повод и за себя бояться. И за Рудольфа. И вообще кровь у них обоих очень дурная: они ведь родственники, хотя и дальние. Только Дольфу больше досталось, и потому он такой. Кроме того, с родителями он вовсе не близок, и оттого, конечно, ему не за что любить их так, как Герберт любит своего отца. Но зато самого Герберта он любит, правда? Значит, наверное, не такой уж он и плохой, раз может любить… Словом, не придя ни к чему и просто измучив свой разум, виконт засыпал под присмотром неслышно вздыхающего Анталя, который очень жалел его, своего несчастного молодого господина, хотя тот терпеть не мог, когда его жалеют. Ну или говорил, что терпеть этого не может. Никто не имел права замечать его слабости – ну что ж, хорошо, пусть так, каждый раз спокойно признавал Анталь, берясь за щётку. Главное, чтоб помогло; а там уж чем бы дитя ни тешилось. Эта зима, первые месяцы 1710 года, для обитателей замка и правда были очень тяжёлыми: все ждали весны. И Анталь её ждал, и Герберт тоже – чтобы наконец-то получить возможность уезжать к своему милому другу когда захочется. Прежде всего, потому, что, оставаясь дома и не получая из поместья фон Розенштернов никаких вестей, он начинал изводиться от ревности. Чем занимается Дольф, когда они не вместе? Тем более что баронесса, его мать, твёрдо решила в самом скором времени его женить и уже присматривалась к дочерям окрестных дворян. Это Герберту, во время последнего их свидания, заявил сам Рудольф. – Подбирает мне невесту, старая потаскуха, – заявил он, когда они гуляли вдвоём по зимнему лесу. – И знаешь, к кому первому она сунулась? К графу Бадени! Помнишь его сестрицу? Ты с ней вчера танцевал, негодяй ты этакий. Что, хороша? Вчера – то есть на том самом балу, где Агнешка Бадени впервые вышла в свет под бдительным оком своего старшего брата. Герберт с Рудольфом гуляли по лесу на следующий день. Молодому фон Розенштерну скоро было уезжать; и Герберт уже тосковал, предчувствуя метель, а значит, долгую разлуку. – Говорят, он бережёт её как зеницу ока, потому что один дворянчик, там, в столице, пытался влезть к ней под юбки, – продолжал Рудольф, поглядывая по сторонам. – А Бадени вызвал его на дуэль – и заколол, представь себе, под мостом. Прямо как собаку! Теперь в столице ему не рады, вот он и мается здесь, вдали от сочных австрийских задниц – или здоровенных елдаков, что там ему больше нравится, – наедине младший фон Розенштерн не скупился на выражения. Ему нравилось, как вздрагивает Герберт, непривычный к таким речам. – И, видно, поэтому капризный, как девка из дорогого борделя. Словом, моя матушка ушла ни с чем: видимо, для этого польского жопника мы недостаточно богаты. Да и кому она нужна, его сестрица? Кстати, ты знаешь, что сам он волочится за твоим отцом? И судя по тому, что они уединялись у нас в саду, небезуспешно. Он ведь и вчера вечером задержался у вас. – Что ты говоришь? – вздрогнул Герберт. – Ничего подобного просто не может быть! – Почему? Он твой отец; почему бы вашим вкусам не быть похожими? – Рудольф засмеялся – и вдруг прижал его к дереву: – Если бы ты был девицей, – прошептал он, – я выкрал бы тебя из замка твоего дражайшего батюшки, а потом... – Что потом? – слабо прошептал Герберт. – Сделал бы тебя своей! И так много-много раз, чтобы ты обезумела от наслаждения. Но ни за что не женился бы, нет – я никогда не женюсь! Если мать попробует навязать мне кого-то, она пожалеет – они обе пожалеют, если попытаются разлучить нас с тобой, слышишь? Потому что ты мой, ты всегда будешь моим, и любой, кто попытается встать между нами, будет убит в ту же минуту. – Но тогда почему ты не женился бы на мне? – Пф! Чтобы я связал свою судьбу с женщиной? – фыркнул Рудольф. – Нет, ни одна из этих распутных тварей того не стоит – даже если она будет так же прекрасна, так же горяча и ненасытна в любви, как ты. Кстати, правда, что ваш род происходит от знатной итальянской распутницы? – Рудольф! – Герби, неистовый мой, я не пытаюсь тебя оскорбить. Я всего лишь надеюсь понять, почему только ты один можешь утолить мои желания. Мать пытается подсунуть мне служанок, периодически; это так отвратительно... – он перешёл на заговорщический шёпот. – Возможно, она подозревает нас с тобой. Возможно, вскоре мне придётся снова притворяться любезным с одной из этих хорошеньких богатеньких потаскушек, с которыми она хочет меня свести... Признаюсь, это невыносимо пугает меня! Что мне делать, если нас разлучат? О, ты не знаешь моей матери, не знаешь моего отца! Они совершенно не признают моих желаний! Только ты один в целом свете понимаешь меня. Судьба просто обязана была завести меня в эти края, чтобы я тебя встретил... Он вёл себя так всегда. Он мог наговорить целую кучу противоречивых и пугающих фраз, на которые Герберт, растерянный, не знал, что отвечать. Ему просто делалось очень страшно. И тогда Рудольф торопился его утешить. Он... Добивался того, что Герберт, измученный, забывал обо всём на свете. Его тело блаженствовало; душа отлетала далеко-далеко. В этих минутах был самый смысл их любви, чтобы ни предшествовало им и что бы ни происходило после. Потому что и до, и после не существовало людей более далёких друг от друга, чем они. Герберту это обходилось очень дорого. В последнее время он просто потерял покой. А от того, что приходилось врать отцу, становилось ещё хуже, а от того, что с самим графом творилось что-то неладное – ещё страшнее, и одно тянуло другое, всё наматывалось друг на друга, путалось, и вырваться из этого клубка, убежать из этого ада Герберт не мог. Только никто не знал об этом – никто не должен был об этом знать. Юный виконт прикладывал для этого все усилия, пользовался всеми задатками, которые были в нём так хорошо развиты. Он ведь был фон Кролоком! «От чего же ты так отчаянно бежишь, дитя моё?» – тем временем задавался тревожным вопросом его сиятельство, который, как и все родители, уверенные, что дети их не обманывают, находился в самом страшном неведении на свете. И при этом сам так много скрывал... Чего не сделаешь ради тех, кого любишь? Зима завершилась, и Герберт всё никак не мог дождаться, когда же, наконец, сойдёт снег, которого и в апреле было ещё по колено. Виконт рвался к Рудольфу: ему всё было страшно, что баронесса исполнит своё намерение, а значит, всему конец. Ведь за всем, что делает Рудольф, наверняка будут следить не только мать и отец, но ещё и родители его жены. И если на любовницу они, может быть, ещё закроют глаза, то на любовника... Сразу лишат наследства! Или, может быть, даже убьют. Как знать, на что пойдут все эти люди ради спасения собственной чести? Ведь только она одна волнует эти мелочные, лживые, жалкие натуры! О счастье его, Рудольфа фон Розенштерна, никто даже и не задумывается – только Герби, друг его отрочества, его единственный возлюбленный. И поэтому, конечно, если придёт им время расстаться, он воспримет это так, как подобает – ведь ничего нельзя будет уже изменить, и их любовь не должна свестись всего лишь к грязной интрижке за спиной у будущей баронессы! Герберт всё-всё обещал; а сам думал: неужели обстановка, в которой видятся искренне влюблённые, сможет как-то умалить святость их нерушимых уз? Неужели любви есть какое-нибудь дело до того, как на неё будут смотреть другие? Неужели ей страшны преграды? Наконец, неужели предать её и отречься от неё навеки лучше, чем умереть? Но он никогда не высказывал своих сомнений: ему не хотелось ещё раз ссориться с Рудольфом. Тем более, он верил: его возлюбленный сейчас просто заблуждается и рассчитывает успокоить себя всеми этими речами. Никогда он так не поступит! Они ведь любят друг друга... Но этой веры было недостаточно. Поэтому, едва получив возможность ехать, виконт помчался в поместье фон Розенштернов. Его встретила баронесса, а с ней и Рудольф, как всегда обходительный и любезный. Испросив у матери разрешения переговорить с гостем наедине, он увёл Герберта к себе, в свои комнаты, и там уже, притиснув его к дверям, сделался собой: смял его губы поцелуем, полным бешеной страсти, сдавил его в объятьях, а потом поступил так, как и обещал тогда, в лесу – сделал его своим. От наслаждения, от боли, от облегчения после долгой разлуки – Герберт почти что лишился чувств. Он слышал, как Рудольф шепчет, что скучал по нему, по его умению отдаваться вот так, не помня себя, по чему-то ещё... слов было уже не разобрать – только сердце колотилось так, что едва не выскакивало из груди, отдаваясь у него в ушах оглушительным шумом. Он обрёл своё недолгое, мимолётное счастье; зачем было нужно что-то ещё? И он был готов выслушивать любые речи и соглашаться с чем угодно, когда они валялись вдвоём на широкой кровати младшего фон Розенштерна. Было бы лето, валялись бы в траве; а так... Герберт искал его объятий; Рудольф обнимал лениво и неохотно. По-хорошему, он почти не смотрел в сторону виконта. Но ведь так было всегда. Могло ли быть по-другому? Наверное, нет. И встреча их, хоть и была первой после долгого перерыва, не выглядела радостной. В какой-то момент Герберт почувствовал себя лишним. Дольфу как будто и правду было слишком хорошо чувствовать себя ущемлённым в правах и ненавидеть весь остальной мир... за исключением Герберта, наверное. Или?.. Они дружили уже давно, с тех самых пор, как виконту исполнилось тринадцать лет, и, наверное, должны были с полуслова понимать друг друга, но в этот миг, когда привычная иллюзия вдруг обернулась холодом, тем же, которым был наполнен взгляд молодого фон Розенштерна, даже когда тот улыбался, Герберт почувствовал вдруг, что ничего подобного между ними не просто нет, но и вовсе не будет никогда. Он оттолкнул руку любовника прежде, чем тот коснулся его лица: – Нет! И, полураздетый, соскочив с постели, торопливо начал приводить в порядок свой внешний вид. Не успел Рудольф спросить, какая муха его укусила, как за дверью послышались шаги, и лакей постучал в дверь, чтобы спросить, будут ли молодой хозяин и его гость обедать. Герберт, который в этот момент был одет уже вполне пристойно, открыл дверь и сказал, что да, будут – решил за двоих, потому что сам был голоден, а всё прочее его не беспокоило. В тот миг из безнадёжно влюблённого Герби он вдруг сделался виконтом фон Кролоком, знатным наследником, у которого и богатств, и прав, и привилегий всегда будет больше, чем у отпрыска захудалой ветви каких-то там Розенштернов. – Как ты услышал его раньше меня? – чуть только дверь закрылась, Рудольф оказался рядом. – Ах, должно быть, и правда твой отец запродал душу чёрту, если ты... – Прекрати! – оборвал его Герберт. – Ты говоришь о моём отце, и если ты пытаешься оскорбить его... – Я пытаюсь? Послушайте-ка, что говорит эта хорошенькая ненасытная потаскушка! – засмеялся Рудольф. – Я оскорблял его? Виконт хмуро высвободился, поправил ворот камзола. – Так говорил о моём деде твой прадед, – сказал он. – Не говори, что ты забыл об этом! Это была правда. Больше сорока лет назад, когда в замке фон Кролоков разыгралась загадочная трагедия, что унесла жизни графа Фердинанда, двух его сыновей (вторым был Генрих), его невестки, его гостьи и ещё многих слуг, барон Альбрехт фон Розенштерн, к тому времени уже старик, но всё ещё не потерявший своей известной волчьей хватки, заявил права на наследство фон Кролоков. Он рассуждал таким образом: потомки изгнанного Фридриха фон Кролока никаких прав иметь не могут, но вот один из предыдущих фон Розенштернов, которого также звали Альбрехтом, женился на Марии, одной из двух дочерей Конрада фон Кролока – не того, который позднее прославился тем, что резал своих любовниц, а старшего сына Белы фон Кролока, убитого восставшей из могилы Лоренцей. Словом, раз уж от этой Марии происходят ныне живущие в Трансильвании фон Розенштерны, то их можно считать законными наследниками фон Кролоков – их и никого другого. Разумеется, внук изгнанника, молодой Штефан фон Кролок, который жил в Шессбурге и как раз недавно женился – а значит, рассчитывал в скором времени обзавестись прибавлением в семействе – с таким заявлением никак не был согласен. Он приехал в Германштадт и завёл с Альбрехтом фон Розенштерном судебную тяжбу. Длилась она без всякого результата почти три года – пока неожиданно не обнаружился документ, который решил её исход. Этим документом оказалось завещание графа Феликса фон Кролока, прапрадеда Штефана. В нём говорилось буквально следующее: если основная ветвь рода фон Кролоков угаснет, наследником станет тот, кто наиболее близок по крови последнему графу из основной ветви, но появился на свет после его смерти и уж тем более не принимал в ней участия. Все прочие родственники, как по женской, так и по мужской линии, права наследования не имеют. Завещание нашлось неожиданно, и его появление было похоже на чудо – или на дьявольские козни. В ларце, который увёз с собой в изгнание Фридрих фон Кролок (когда-то там лежали драгоценности, отданные ему матерью), неожиданно обнаружился секрет, где документ и пролежал почти полвека. Конечно, в подлинность его сразу никто не поверил, но сравнение с письмами графа Феликса и с другими бумагами, нарочно ради этого взятыми из замка, показало, что и почерк, и печати, и подписи на нём, несомненно, подлинные. Так что следующим графом фон Кролоком по достижении совершеннолетия должен был стать сын Штефана, наконец-то появившийся на свет первым сентябрьским утром 1667 года. Его назвали Отто – это имя, по мнению его отца, должно было принести ему счастье и прежде всего достаток, без которого, под гнётом забот и тревог, слишком тяжело быть счастливым. Фон Розенштерны оставались ни с чем. Однако либо до своего совершеннолетия, либо до смерти отца даже Отто фон Кролок не имел права приближаться к замку – как и его отец, как и все его домочадцы. Только сделавшись самостоятельным, будущий граф мог в полной мере распоряжаться унаследованным имуществом. А до тех пор замок оставался исключительно под присмотром управляющего. Ходили слухи, что к такому решению приложил руку барон Альбрехт, полный бессильной ярости. Когда рассмотрение тяжбы завершилось, он возвратился в своё поместье, где вскоре и умер, а Штефан фон Кролок, так и не увидев родовых владений, уехал к семье в Шессбург. Там он скончался спустя тринадцать лет – глухой зимней ночью, настолько неожиданно, насколько только может умереть здоровый, ещё накануне полный сил тридцатитрёхлетний мужчина. Доктора признали, что умер он от разрыва сердца; и хотя его обезумевшая от горя вдова уверяла, что слышала, как перед самой своей смертью он говорил с кем-то у себя в кабинете, ни следов чужого присутствия, ни следов насильственной смерти на теле Штефана не нашли. Что же это было тогда? Бред несчастной женщины? Но, так или иначе, впервые за пятнадцать лет замок фон Кролоков готовился принять своего хозяина – молчаливого, задумчивого мальчика с серыми, не по-детски серьёзными глазами. Никто из Розенштернов не видел его приезда: после смерти барона Альбрехта его наследник оставил поместье и увёз семью в столицу. Только спустя почти тридцать лет уже его промотавшийся сын вернулся в родные края и сразу же поспешил высказать своё почтение графу фон Кролоку – в знак того, что старые семейные распри забыты. Граф принял его радушно, только как бы между прочим сказал: – Вот ведь какая неприятность случилась сегодня утром, дорогой барон: мои люди сегодня утром поймали трёх ваших крестьян, которые ловили рыбу в моей реке. Я выдам вам и их, и, так уж и быть, их улов, но взамен хочу просить вас вот о какой уступке. Среди тех земель, что ваш отец унаследовал от фон Штейнбергов, прямо за рекой, есть маленькое озерцо. Рыба в нём не водится, а земля там почти ни на что не годна – дохода с неё не получишь; но для меня же это место кое-что значит – это память о моей покойной жене. Её отец был так упрям, что не дал за ней в приданое почти ничего, а я и не потребовал... не думал, что стану сентиментальным когда-нибудь. Ну, так что же? – Вы хотите, чтоб я вам их отдал? – Помилуйте! – рассмеялся его сиятельство. – Разве я нищий на паперти, чтобы просить подаяния? Нет уж, дорогой барон. За сколько вы бы согласились мне их уступить? Барон всерьёз задумался – и попросил вороного жеребца для своего сына, Рудольфа, которому на днях исполнялось пятнадцать. Граф усмехнулся: если делать всё как полагается, то есть выбирать коня как себе, земли выходили прямо-таки золотыми, но сделка была хорошей. Барон не только не прогадал, но и показал себя заботливым отцом; иметь дело с таким человеком было даже приятно. Ну а объезжать подарок Рудольф поехал уже с Гербертом – мальчики как-то подружились тем летом... Чем стала их дружба теперь? И если она впрямь превратилась в любовь, откуда же было в ней столько отчуждённости и холода? Герберт готов был забыть о своей гордости – он и забывал о ней... Вот только забывать о чём-то всегда нужно двоим. А Рудольф был слишком похож на прадеда, барона Альбрехта – тот не забывал ни о чём и никогда, вечно поддерживая в себе ледяное пламя ненависти. Почему же Герберт не поссорился с ним в этот злосчастный день, когда они наконец-то встретились после долгой разлуки? Ах, у него не было на это времени. Они с Рудольфом спустились к обеду; и едва на стол подали первую перемену блюд, как во двор поместья въехал гонец. Явившийся в столовую лакей доложил, что прибыл он из замка фон Кролоков: граф просит виконта приехать, как можно скорее. Герберт, побледнев, поднялся из-за стола; в голове у него пронеслось всё самое ужасное. – Зря ты волнуешься, – сказал рядом Рудольф. – В лучшем случае, ты ничему этим не поможешь. В лучшем случае?! Герберт взглянул на него. Как ему хотелось в тот момент влепить любовнику пощёчину, чтобы согнать с его лица это холодное самодовольное выражение! Но не при бароне и баронессе же. Нет, он не станет так себя вести, ни за что! – Не провожайте меня, – сказал он только и, вслед за лакеем, вышел. Уже издалека он услышал возмущённый голос баронессы: «Рудольф! Как ты ведёшь себя?» – «Разве я сказал что-то не то, матушка?» – с деланным изумлением спросил молодой фон Розенштерн. «Иди к себе!» – вконец разозлилась баронесса. «Но матушка!..» Возмущённый голос Рудольфа ещё долго звучал виконту вслед, и Герберт подумал, что вот, они с отцом никогда так не... Отец действительно никогда не повышал на него голос. Достаточно было того, чтобы он вздохнул или неодобрительно покачал головой, и Герберт уже понимал, что неправ. Он привык доверять отцу всецело, потому что мудрость, поддержка, защита, любовь – всё исходило именно от него. И что же теперь, неужели... От одной только мысли виконт приходил в ужас. Гонец толком ничего не объяснил, кроме того, что приказание ему передал Анталь. Но Герберту не столь важны были объяснения: он хотел оказаться дома. Как можно скорее! Его ждали: ворота замка открылись, едва он к ним подъехал. И – первая неожиданность: во дворе Герберт увидел чужую карету, запряженную шестёркой коротконогих гнедых лошадок. Натянув поводья, он осадил своего Аякса, пригляделся: на гербе, красовавшемся на дверце кареты, был нарисован лев под графской короной. Бадени?! Герберт соскочил с коня, но волнение вдруг ударило ему в голову – его резко повело в сторону, и он ухватился за седло. – Добрый вечер, виконт! Герберт обернулся: да, Бадени. С улыбкой, с радостью в сияющих голубых глазах, в которых словно бы плескалась лёгкая сумасшедшинка. Вот только виконту радость эта не передалась. Не вызывал Бадени у него симпатии, ни малейшей. После всего, что сказал Рудольф... да не хватало только, чтобы из-за этого человека вся окрестная знать насмехалась над его отцом! Что он вообще делает здесь? Зачем приехал? И потому, конечно, до его радушия, до его радости не было Герберту никакого дела, хотя эта радость всколыхнула у него в душе самые худшие подозрения. Он ни за что не смог бы сказать, какая причина у него была проникаться к Бадени такой неприязнью – она просто вспыхнула. Зачем все эти улыбки, ну зачем? Может быть, он лучше бы понял пренебрежение, насмешку, даже ненависть – потому что привык к ним! А Бадени говорил с ним так легко, словно ничего не замечая, и, когда Герберт спросил об отце, успокоил его и посоветовал сразу же идти к графу. Куда подевались его спесь и надменность, о которых говорил Рудольф? Он казался совершенно очарованным жизнью, и ничему другому в его словах не было места. Когда он уехал, Герберт остался глядеть ему вслед, не в силах двинуться с места: его неприязнь угасла, тревога, самая острая, тоже ушла, убрала из сердца свои ржавые крючья, и осталась только растерянность – будто ему снова было двенадцать лет, но кто-то не проклял само его существование, а напротив, обрадовался ему. Кто-то ещё, кроме отца. В замке его встретил Анталь, забрал плащ. Но ни его, ни других слуг Герберт почти не замечал. Он, может быть, слышал, как натирают лестницу, видел, как зажигают свечи наверху, и коридор постепенно наполняется их сиянием. Но всё это ускользало от его внимания, занятого чем-то неясным и тёмным. Это было сомнение. В чём? Во всём! Как и многие нервные, чувствительные натуры, Герберт не знал точного ответа на этот вопрос – он лишь томился этим чувством, и непонимание мучило его ещё больше. Просто идти за Анталем у него не хватило сил, и, спросив, где отец, виконт сам поспешил в гостиную. Каких сил ему стоило не броситься бегом! Только осознание, что это ниже его достоинства, удержало его от подобного поступка. Двери гостиной были отворены настежь. Герберт робко заглянул внутрь с порога – и увидел отца. Тот сидел на диванчике – недвижимо, как всегда, когда был задумчив, – и глядел куда-то перед собой. В гостиной горел камин, приятно пахло яблоневыми дровами, и не должно было быть в этой уютной, домашней обстановке ничего непривычного, неприятного или страшного... наверное. Тут граф будто очнулся – и повернул голову. – А, – сказал он, увидев сына, – вот и ты. Я ждал тебя. Подойди, сядь ко мне. Как провёл время у Розенштернов? Он сделал знак проходившему мимо лакею, чтобы тот затворил двери. Герберт вздрогнул от того, как со стуком сомкнулись створки. – Хорошо, papa, – сказал он. – Они были рады меня видеть. – Правда? Что ж, это хорошо... – старший фон Кролок вздохнул. – Пока тебя не было, я тоже принимал гостя; вероятно, ты его встретил. – Графа Бадени? – Да, графа Бадени. И мы говорили о тебе, скрывать не стану. Послушай, дитя моё, ты вырос, скоро станешь уже совсем взрослым, да и сейчас не ребёнок – хотя, кажется, будто только вчера я впервые взял тебя на руки, сам не веря, что у меня наконец-то родился сын... Мог ли я подумать тридцать лет назад, что когда-нибудь стану говорить здесь с тобой и давать тебе наставления? Едва ли, – он улыбнулся. – Что ж, не стану больше ходить вокруг да около: ты скоро женишься. Герберт замер. У него упало сердце. – Я... что? – спросил он, не узнавая собственного голоса. – Ты ведь шутишь? Пожалуйста, скажи... – Я не шучу. Граф Бадени сообщит сестре о вашей предстоящей помолвке; в понедельник мы обедаем у них. – А помолвка? – Через месяц. – А свадьба? – Через год. В Пресбурге, я надеюсь. – Что?! – Герберт захлопал ресницами: известия, одно страшнее другого, обрушивались на него оглущающей лавиной. – Ты хочешь, чтобы я уехал? Ты отсылаешь меня?! – У твоего будущего шурина связи при дворе, он поможет тебе устроиться. Здесь, в этой глуши, тебя... ничего не ждёт, – он точно запнулся на последней фразе – но Герберт не думал об этом. Всё, что в нём осталось, был ужас. – Но что со мной будет в Пресбурге? Papa, прошу тебя, нет! Пожалуйста! – видя, что его слова не имеют никакого действия, он бросился перед отцом на колени. Граф, не ожидая такого, подался назад. – Позволь мне остаться – с тобой, с Рудольфом... пожалуйста! Я умру там! – он разрыдался, прижавшись к ногам отца. – Встань, – сказал его сиятельство. (Герберт мотнул головой и прижался к нему ещё сильнее.) – Нет уж, встань! – он взял сына за плечи, поднял силой, усадил на диван, обнял за плечи. – Послушай, ты и вправду уже не ребёнок, чтобы так вести себя. У каждого из нас есть свой долг. Сколько раз мы с тобой об этом говорили? – Много, – прошептал юный виконт. Он горел, как в лихорадке: голова, лицо, ладони... Он сознавал, где находится, но почти ничего не видел из-за слёз, и только чувствовал, какая у отца рука – холодная... Что же это происходит?! – Пожалуй, даже слишком много. – И сколько раз ты соглашался со мной? – Всегда! Но и ты ведь обещал, что никогда... н-никогда не станешь... – Он сдавленно всхлипнул, но больше уже не плакал. Слёз не осталось – и смысла в них не осталось тоже. Всё было решено, неожиданно и без него. Отец пожалеет, наговорит кучу всего, попытается успокоить. Но не передумает. Раз уж он так решил... – Я надеялся, что не придётся, – сказал граф. – Но время идёт. В нашей семье принято жениться рано, и ты знаешь, почему. Чем раньше у тебя появится сын, тем лучше. Кроме того, я хочу, чтобы в любых обстоятельствах рядом с тобой был кто-то, кто мог бы стать твоей надёжной опорой... – И при этом отсылаешь меня? – Герберт не выдержал. Он взглянул отцу в глаза, пытливо ища в них хоть что-то – хоть тень сомнения! – но натолкнулся на уверенный взгляд, непроницаемый и серьёзный, словно чужой, и понял, что ошибся. Никто не собирается утешать его. Повиновение – вот всё, что от него нужно. Жалеть его могли в детстве, за разбитые коленки, – но детство прошло, оно резко оборвалось здесь, в этой самой комнате, и теперь никто не собирался жалеть его раскалывающийся мир, его разбивающуюся судьбу. Понимая это, виконт фон Кролок сказал: – Хорошо, отец, если такова ваша воля... – И спросил: – Могу я уйти к себе? – Герберт... – начал было граф, встревоженный таким непривычным между ними обращением, но виконт мотнул головой: – Нет. Пожалуйста... – Хорошо, – вздохнул граф, – будь по-твоему. Тебя ждать к ужину? Герберт, уже в дверях, пожал плечами. Он умереть хотел, а не ужинать. Он вышел через другие двери, – но к себе не пошёл. Вместо этого он спустился вниз и, пройдя тихими, пустыми коридорами, куда старалась не заглядывать прислуга, отворил тяжёлую, обитую железными полосами дверь, которая вела прямо на кладбище, окутанное густым сумраком. Под ноги ему попались примулы – бледно-жёлтые цветочки, едва различимые в полутемноте; виконт сорвал их, даже вырвал с корнем, и продолжил свой путь, в самую глубину кладбища. Он шёл не к матери. Чем могла бы помочь ему графиня, будь она даже жива? Наверняка поддержала бы супруга, потому что удел женщины – повиноваться мужу и учить тому же своих детей. К тому же, разве покинула она Трансильванию хоть раз за всю свою недолгую жизнь? Разве узнала все тяготы одинокого пути? Нет. И потому Герберт шёл не к ней. По правде говоря, он и не чувствовал никакой связи с ней, словно она была ему чужой. Странную связь, которая его и тянула, он чувствовал с другим человеком, с тем, кого никогда не знал и кого, может быть, выдумал себе с ног до головы. Он нашёл могилу в самом углу, положил цветы на серый обветренный камень, опустился на колени – и, закрыв лицо руками, разрыдался так, как не плакал даже в ногах отца. Он шептал о том, что отец его не понимает, что бросил его, что, может быть, и вовсе обезумел или очень болен – разве он вёл себя так когда-нибудь? Разве был с ним таким жестоким? Разве подумал бы женить его неизвестно на ком и отослать в чужие края? Никогда! Он жаловался, что Рудольф, единственный, кого он любит, вряд ли любит его и вряд ли поймёт его горе – позавидует, может, возненавидит его, но никогда, ни за что не поймёт! Он плакал о том, что во всём мире нет ни единого живого человека, который мог бы принять и, как есть, пожалеть его. Он плакал долго, пока не выбился из сил. В сгущающемся сумраке, за рядами могил, на кладбище, куда в такой час не осмелился бы выйти никто из прислуги, его бы ни за что не нашли, так что он мог дать волю и слезам, и бессвязным жалобам – всему, что наполняло сейчас его истерзанную душу. Выплакавшись, он поднялся на ноги и обвёл взглядом погружённое во мрак кладбище. Зовут ли его уже к ужину? Донесли ли слуги отцу, что его в замке нет? Герберт не хотел быть похожим на ребёнка, убежавшего из дома. Мог ли он быть ребёнком в такой вечер? Достаточно было того, что он решился прийти к Генриху – так по-детски! Но теперь он знал, что больше никогда сюда не придёт. И наверняка знал, где, когда придёт время, завещает себя похоронить. Здесь, в этом месте, вправду было очень тихо и хорошо – уходить не хотелось. – Бедный мой, бедный... Этот голос – мягкий, тихий, едва различимый шёпот – влился Герберту в уши, окутал его всего, словно дыхание ветерка... Виконт застыл на месте. Потом медленно, как во сне, повернулся – и, всмотревшись в темноту, почти что себе под ноги, попятился назад. Цветов на могильном камне не было! Они не растворились во мраке, их не унёс ветер – они исчезли. И Герберту показалось, что он чувствует на себе чей-то внимательный, изучающий взгляд – отовсюду. Он вскрикнул, запнувшись о соседнюю плиту, и чуть не свалился наземь, но удержал равновесие, опомнился и, торопливо выйдя на дорожку, пошёл всё быстрее, быстрее, чуть не сбиваясь с ног, а потом, чувствуя, что идёт слишком медленно, бегом кинулся в замок. Скорее, скорее отсюда!!! Впервые в жизни его охватил сверхъестественный ужас – настолько, что он даже позабыл о так тщательно воспитанном в нём чувстве собственного достоинства.***
– А что потом? – спросил Альфред. Он сидел на диванчике рядом с Гербертом и слушал. Рассказ был очень запутанным, виконт много отвлекался, особенно пытаясь объяснить запутанные родственные связи, но Альфред понял всё... кажется. Во всяком случае, он надеялся, что его не заставят сдавать экзамен по всем этим Фридрихам, Феликсам и Фердинандам – хотя Фридрих это тот, который изгнанник, Фердинанд отец Генриха, а Феликс – ещё какой-то ранее живший граф, который придумал вовремя обнаружившееся завещание. Альфреду, правда, оно казалось подозрительным, но сомневаться вслух он не стал, чтобы не обидеть возлюбленного. Мало ли, какой сатисфакции тот потребует взамен? Прямо сейчас, прямо здесь... Юноша помотал головой: что-то он размечтался, некстати и вообще не о том. – Потом? Ну а ты как думаешь? – спросил в ответ Герберт. – Если ты думаешь, что я трясся всю ночь от ужаса, не в силах заснуть, и велел Анталю остаться сторожить меня, то верно. Если думаешь, что я никому ничего не рассказал, боясь показаться суеверным трусом, то это тоже верно. Если думаешь, что оставил всякую мысль о том, чтобы зайти на кладбище даже при свете дня, то нет: на следующий же день я вернулся и тщательно осмотрел могилу. – И что-то нашёл? – Нашёл? Нет конечно. Цветы исчезли, говорю же, и не появились вновь. Генриху они понравились: ему, может быть, уже больше тридцати лет не приходилось получать цветов. Он сказал мне это спустя три года, когда мы встретились во время первого Бала. А до тех пор я ничего не знал. К твоему сведению, не так-то просто заподозрить, что поблизости обитает не-мёртвый, если он соблюдает всяческую осторожность, – виконт улыбнулся. – Ты же не думаешь, что сразу, как только Генрих поднялся из могилы, он бросился кусать моего отца? – А что... нет? – Ах, mon chéri, ну конечно нет! – Герберт рассмеялся. – Чтобы обратить кого-нибудь, нужно дождаться подходящего момента. Вот он и ждал: понемногу разведывал обстановку, прислушивался к разговорам, позаимствовал у меня кое-что из вещей, которые я не носил... Где он питался, понятия не имею, только у нас никто не умер, да и в окрестностях не произошло ни одного громкого случая, чтобы появился повод заподозрить вмешательство сверхъестественных сил. Не все мы ведём себя так, как будто конец гона нам не писан... Во имя Тьмы, Альфред, сколько времени?! – спохватился он и вытащил часы из кармана. – Уже почти полночь! Отец нас упокоит, если мы опоздаем, и даже если Генрих опоздает по-настоящему, это будет не оправдание! Так что пойдём, – он ухватил Альфреда за руку. – Как тебе мои волосы? – Очень красивые. – Да при чём тут это? Лежат или нет? – Да… наверное. – Наверное?! – виконт бросился к зеркалу. Альфред хотел было его остановить, но только пожал плечами. Что поделать, если из-за мыслей о предстоящем ужине он сам чувствовал себя не в своей тарелке? И не годился ни для чего, кроме как для плохих каламбуров… Только бы Сара ещё спала, пожалуйста! Пусть она спит всегда? Или хотя бы триста шестьдесят четыре ночи в году. Другие же спят, и ничего! Герберт тем временем убедился, что восхитителен, подошёл к нему и, поцеловав его в висок, заметил: – Что-то ты загрустил, chéri… Волнуешься? Не беспокойся: я сяду рядом с тобой, и если уж кому-нибудь захочется превратить ужин в дешёвый балаган, то пусть скандалит со мной. Должен же я хоть что-нибудь для тебя сделать? – И обнял Альфреда за плечи: – Пойдём, покажу тебе столовую. Надеюсь, идея собрать нас всех за ужином пришла отцу в голову в первый и последний раз, но дорогу всё же постарайся запомнить: кто знает? – Тебе не нравится? – Что, затея отца? Вообрази себе! И я упорно не понимаю, чем она так нравится ему. – Может быть, он хочет, чтобы мы научились вести себя друг с другом? – Ха-ха! – Герберт рассмеялся, коротко и нервно. – Ну что ж, посмотрим... В любом случае, я уже готов дать волю дерзости, отбивая тебя от твоего профессора. Надеюсь, хотя бы за столом он воздержится от попыток применить силу или свой проклятый зонтик. – Ты злишься на него за зонтик? Виконт вздохнул: – Ох, не знаю, mon chéri, ничего не знаю... «Нервничает», – вздохнув про себя, подумал Альфред и решил больше не донимать его расспросами. Столовая оказалась внизу, если спуститься по боковой лестнице, пройти коротким коридорчиком и свернуть налево: Альфред постарался запоминать дорогу. Строго говоря, то была не столовая, а самый настоящий обеденный зал – с хорами для музыкантов, с тонкой росписью стен (изображён был некий пейзаж, который, наверное, должен был навевать мысли о покое на лоне природы), с длинным столом, застеленным свежей скатертью. На скатерти были расставлены свечи и большие тёмно-красные бокалы из гранёного баварского стекла, а по правую руку от кресла с высокой спинкой, которое находилось во главе стола, сидела Сара. Увидев её, Альфред готов был спрятаться у виконта за спиной – но вот беда, он уже и так шёл за ним. Да, он обещал, что будет бороться, но... совсем не был готов к тому, что Сара окажется здесь, такая, глядящая на них в упор. Неужели она и впрямь превратилась в чудовище? Но почему? Как такое вообще происходит? – Это твоё место? – робко спросил он Герберта, пытаясь вспомнить, кто должен сидеть по правую руку от хозяина дома. – Моё место там, где я пожелаю, – вполголоса отозвался виконт, – а твоё – рядом со мной. Идём, не бойся. Надо же, отец разрешил тебе присутствовать здесь? – спросил он, подходя ближе к Саре. – Мне-то казалось, твоя выходка будет стоить тебе долгих, одиноких и голодных ночей... Сара не ответила: отвернулась и опустила ресницы. – Ах вот как, – усмехнулся Герберт. – Ну что ж, посмотрим, что отец на это скажет, – он остановился возле стула по левую руку от высокого кресла, но отодвинул не его, а соседний, и обратился к Альфреду: – Садись, mon cher! Его голос сделался звенящим и холодным, как лёд; Альфреду не оставалось ничего, кроме как повиноваться. Он сел; Герберт сел с ним рядом, напротив Сары. – Удивлён, что не вижу отца, – продолжал он. – Ну что ж, посмотрим, кто появится следующим. Не успел он договорить, как дверь открылась, и в столовую, опираясь на свой зонтик, бодрым шагом вошёл профессор. Увидев Альфреда, он сразу направился к нему; услышав его шаги, юноша сглотнул и вжался в спинку стула. Герберт поглядел на него тревожно – и поднялся с места. – Добрый вечер, профессор! – сказал он. – Ваше место рядом с фройляйн Шагал. – Но... – попытался было возразить профессор. – Настоятельно прошу вас не позволять ей скучать в одиночестве, – улыбнулся виконт. Профессор Абронзиус, видя, что возражать бесполезно, сдался и пошёл в обход стола. – Доброй ночи, фройляйн Шагал, – произнёс он приветствие – и Сара, к удивлению, ответила: – Доброй ночи, профессор. «Ох, быть беде!» – отчаянно подумалось юному вампиру, но тут Герберт, не смущаясь остальных, взял его за руку и нежно поцеловал кончики его пальцев. Альфред вздрогнул – и поддался захватывающей мысли о том, что после того, как ужин закончится, они непременно останутся вдвоём. – Я придумал кое-что, chéri, для нас с тобой, – негромко сказал ему виконт – и Альфред подумал, что, кажется, уже согласен, что бы это ни было... Он чувствовал, как профессор напротив глядит на него с неодобрением – ну и пусть! Ничто для него не существовало в этот миг, кроме его любви. Старинные напольные часы в углу столовой с жужжанием и треском начали отбивать удары. Когда они пробили двенадцать раз, дверь в дальнем конце зала отворилась, и в столовую вошла Магда. Она несла высокий, объёмистый графин из того же стекла, что и расставленные на столе бокалы, прижимая его к себе обеими руками. – Отец никогда не опаздывает, – с беспокойством произнёс Герберт. – И где... – Всем доброй ночи! – двери напротив тех, из которых вышла Магда, распахнулись, и из них появился Генрих. – Герберт, Альфред, господин профессор и обворожительная фройляйн, которой я, увы, не имею чести быть представленным. Он улыбнулся всем, особенно Саре, которая в ответ оглядела его с пренебрежением, и занял место в конце стола, напротив кресла графа. – Впервые вижу, чтобы наш хозяин задерживался, – улыбнулся он. – Ах, благодарю, благодарю, – остановил он Магду, которая, начав с виконта, теперь подошла и к нему, чтобы налить ему крови, – не нужно так много, я настолько не голоден, душечка. – Отец велел не ждать его, – отозвался Герберт, с беспокойством поглядывая на пустующее кресло, – но я не думал... – Как это велел не ждать? – спросил Генрих, всё больше удивляясь, и тут хлопнула дверь где-то наверху. По лестнице проковылял Куколь с подсвечником, освещая дорогу его сиятельству. Потом спустился сам граф. Он шёл как-то преувеличенно прямо, не так, как всегда: его шаг звучал иначе, напряжённее, точно путь отнимал у него последние силы. – Добрый вечер, – проговорил он, остановившись. – Рад вас видеть, продолжайте... без меня. Магда застыла и чуть не выронила графин. Генрих ахнул. Альфред замер, вытаращив глаза. Герберт прошептал в ужасе: «Papa...» – и, видно, приготовился падать в обморок. Сара смотрела с любопытством, профессор, обернувшись, полез в карман за пенсне. Он даже позабыл, что вампирам оно без надобности, и неудивительно: выглядел граф ужасающе. Его лицо перекосило на сторону, оттянув вниз левый угол рта. Окинув всех неподвижным, помутневшим от страдания взглядом, он прижал платок к левой щеке, сделал знак Куколю, и тот, зарычав, повёл его куда-то через другие двери. – Лицевой нерв! – объявил профессор, который всё это время наблюдал через пенсне его лицо, искажённое жуткой гримасой. – Возможно, даже тройничный – как перекосило, подумать только... Но скажите, разве у вампиров такое бывает? – Прошу извинить меня, – неожиданно сказал Генрих, наспех глотнул крови – и с его места взвилась серебристая туманная дымка, которая исчезла где-то под сводами потолка. Оставшиеся за столом только проводили её глазами. – Позвольте, но кто же он такой? – обратился затем к виконту профессор Абронзиус. – Создатель моего отца – спросите его самого! – отвечал Герберт. – Поверьте, мне сейчас вовсе не до того, чтобы беседовать с вами. Chéri, – обратился он к Альфреду, – ты… – Можно я не буду это пить? – спросил Альфред, глядя в бокал. Ни вид, ни запах содержимого не вызывали у него совершенно никакого энтузиазма. – Кажется... к-кажется, я ещё не готов. – Вот именно! И я так думаю, – Герберт поднялся из-за стола. – Прошу извинить нас, – сказал он профессору – и, может быть, Саре. После чего удалился из столовой, вместе с Альфредом. – Что же это такое делается? – прошептала Магда, у которой, может быть, волосы сделались чуть более вздыбленными, чем всегда. – Они ж ничем не болеют! – В самом деле, – отозвался профессор. – Знаете ли, милочка, это очень любопытное наблюдение... Магда посмотрела на него. – Наблюдение? – спросила она. – Их сиятельству, значит, плохо, а вам всё наблюдение? Да как у вас язык-то повернулся такое говорить?! – Но позвольте, – возразил профессор, – это же научный факт... – Да подите вы с этими своими фактами! Человеку плохо, а вы... у! – Магда рассердилась и ушла, прихватив с собой графин. – Ну, – сказал профессор, когда дверь за ней закрылась, – кажется, мы с вами остались вдвоём, фройляйн Шагал. Сара лениво пожала обнажёнными плечами. Кровь она не пила. Ей было скучно.