***
Смерть была всё ближе с каждым днём – вороном кружила над головой, обдавая могильным холодом. Страшно ли было? Где-то в глубине души – да, но усталость и негодование были сильнее. Как же так? После всего, через что ему пришлось пройти, после всех потерь, после такой мучительной борьбы за всё, что ещё могло составлять его счастье, он должен был проститься и с жизнью – лишь потому, что время его пришло! И все вокруг переживут его, а он, ещё полный сил, сойдёт во мрак, не увидев ни свадьбы сына, ни внуков, ни даже того, что с Гербертом действительно всё будет в порядке. Да, он собирался оставить его на попечение самого надёжного человека, которого – странная судьба! – только сумел встретить: графа Августа Бадени. И всё же... Всё напрасно. С этой мыслью он, ранним сентябрьским утром, сырым и холодным, вскочил в седло. Путь ему предстоял нелёгкий – в дальнюю деревню, где в последнее время творилось что-то слишком уж подозрительное. Дохода деревня не приносила почти никакого, крестьяне чуть ли не голодали, зато староста как будто не бедствовал: женил второго сына и отстроил в доме новый флигель. На что? Граф решил, что поедет и выяснит сам. Если этот глупый крестьянин уверен, что расстояние в два дня пути станет помехой для высочайшего гнева, то горе ему! Другой землевладелец на его месте послал бы кого-нибудь из доверенных людей, может быть, сына. Но так уж сложилось, что больше всех граф доверял самому себе. Поэтому взяв с собой камердинера, егеря и ещё четверых слуг для охраны, он, верхом на любимом жеребце по кличке Мрак, отправился объезжать свои владения... в последний раз. Он уже знал, что в последний. Когда они въехали в лес, за которым и должна была находиться деревня, камердинер с волнением сообщил, что в пути их могут подстерегать разбойники, но граф только досадливо поморщился и похлопал по богато украшенной седельной кобуре, где лежала пара пистолетов. Пистолеты ему на его последний день рождения подарил Бадени, признавшись в тот же вечер, что в последнее время испытывает очень много беспокойства. – Отчего же? – удивился его сиятельство. – Ваши долги погашены, люди здоровы, земли принесли хороший доход, как вы говорите, и судьбу сестры вы также устроили... Что же вас ещё тревожит? – Ах, дорогой граф, если бы я только знал! – воскликнул Бадени. – Верите ли, но предчувствие... оно меня не покидает. Признаюсь, что не в последнюю очередь оно связано с вами. – Со мной? – удивившись, переспросил фон Кролок. – Так потому и пистолеты? Бадени кивнул. – Простите, если своей тревогой омрачаю ваш праздник, – сказал он, – но... ах! Вы слышали? Он вдруг остановился, сжав руку графа, и заозирался кругом. Его сиятельство тоже взглянул поверх его головы, но в коридоре, ведущем к маленькой гостиной, где они находились, не было никого, кроме рыцарских доспехов. И ещё портретов. Другие гости веселились – танцевали в бальном зале, развлекались за игрой в карты, болтовнёй за лёгкими закусками, – и провеселиться должны были до самого утра. Как всегда, одним словом. В тяжёлых гардинах, обрамлявших окна в коридоре, притаились густые ночные тени, и пламя свеч, горевших в золочёных бра на стенах, слабо колыхалось от сквозняка. – Верно, мне почудилось, – наконец вздохнул Бадени и словно нехотя отпустил руку графа из своей унизанной перстнями руки. – Как будто шаги... Это кто-то из ваших родственников? – вдруг спросил он, кивнув на один из портретов, висевших на деревянной панели. – Кажется, я вижу некоторое сходство с виконтом... Его сиятельство повернул голову. – А, – сказал он, – вы о нём... Боюсь, что вынужден не согласиться с вами: мне сходство кажется весьма и весьма условным, хотя и верно, что у большинства членов нашей фамилии обычно светлые глаза и светлые волосы. Обо всём прочем остаётся лишь догадываться: хотя кисть, без сомнения, превосходна, портрет без подписи. Когда замок взялись перестраивать, его нашли вон в той комнате, – он указал рукой дальше по коридору, – но кто его оставил там и почему – тайна. В любом случае, написан он мастерски, и потому находится здесь. – Скажите пожалуйста! Интересно… – Вероятно, это один из сыновей моего предшественника; но старший или младший, сказать не могу, – заключил его сиятельство. – Хотел бы я знать, что он был за человек... – добавил он вполголоса, глядя в лукавые глаза мужчины с портрета. У него возникло странное чувство – как будто он может хоть сейчас повернуться, взять этого человека за руку и сказать ему: «Пойдём»... Только куда? И ради чего?! Граф будто очнулся – тогда, стоя с Бадени перед портретом, и теперь, когда во главе своего маленького отряда въехал в лес, под ветвистые старые ели. Было очень-очень тихо; оранжевые лучи закатного солнца падали на дорогу, стараясь пробиться сквозь малейший просвет... Графу стало душно; он глотнул воды из фляги, висевшей у него на поясе, и поморщился: вода была тёплой... Как кровь. – Так дом кузнеца сгорел, говоришь? – спросил он своего камердинера. – Сгорел, ваше сиятельство, как есть сгорел, – отозвался тот, поспевая за ним на своей соловой лошадке. – Летом как раз, три месяца тому... Хозяин-то раньше помер, а вдова, видно, за домом не уследила. И сама сгорела. Дело вроде бы маленькое, потому вам и не доложили... – Ничего, – сказал граф. – В любом случае, уже всё равно. Но я вами недоволен... Далеко ещё до деревни? – Так за лесом и через поле, ваше сиятельство... Ваше сиятельство! – камердинер привстал в стременах. – Куда вы, ваше сиятельство?! Граф, слыша позади его недоумённые крики, только сильнее пришпорил своего жеребца. – Давай, мой хороший, скачи! – крикнул он. Мрак звонко заржал. – Душно, как в аду! – граф на скаку дёрнул застёжку плаща – тот улетел в пыль, остался лежать на дороге, чёрный и алый. Он должен был выехать из этого проклятого леса, во что бы то ни стало, должен был! Где-то за ним мчалась его свита, кто-то из лакеев остановился, чтобы подобрать плащ, – но это всё было неважно: Тьма настигала, гналась за ним по пятам – граф чувствовал её зловонное дыхание. И он должен был сбежать от неё, должен был!.. Лес – только бы преодолеть лес. – Скачи, мальчик, скачи! – без плаща стало легче: волосы растрепал ветер, бросил прохлады в лицо, в грудь... Когда-то давно, когда ему было семнадцать лет, он мчался точно так же, торопясь на встречу со своей будущей невестой. Только мир тогда был светлее, и смерти не было. Ничего ещё не было! Граф зло выругался сквозь зубы, как никогда не позволял себе, яростно смахнул рукой волосы с лица... Лес заканчивался: впереди расступались ели. Граф остановил коня на опушке и обернулся: подождать своих. Мрак взвился на дыбы, мотая по ветру пышной чёрной гривой. Из леса появились всадники; они торопились к нему, и один из них вёз его бережно свёрнутый плащ... Граф улыбнулся, натягивая поводья. И вдруг – покачнулся, весь разом обмяк, словно плеть, и бессильно соскользнул с седла под копыта своего жеребца. Тьма подкралась к нему, ударила в спину и обняла – душащей, мёртвой хваткой.***
– Что мне в тебе особенно нравится, Отти, – сказал Генрих, стаскивая с него туфли, – ты никогда не падаешь духом. Ты прекрасно держишься! Интересно, не мешает ли тебе всё остальное? – он задумался, критически оглядывая графа. – А! Знаю. Вот это мы и сделаем. Он развязал на графе шейный платок, отстегнул пышное жабо из чёрного кружева и раскрыл воротник сорочки, оголяя шею, ключицы и грудь. Его сиятельство следил за ним, полуприкрыв глаза. – Намного лучше, – одобрил Генрих. – И позволь, я распущу тебе волосы... Приподними голову. Его руки, белые, почти по-женски изящные, но по-мужски грубоватые, были приятно тёплыми... Боль недовольно завозилась в челюсти, но улеглась, стихла. Граф открыл глаза, которые было зажмурил, и посмотрел на своего создателя. Вампиры не меняются с годами, вот и Генрих не изменился за эти двести лет... с той только разницей, что вместо того, чтобы всем своим обликом являть картину полного упадка, вдруг взялся цвести и благоухать. Что бы это значило? Что он такое затевает? – Полежи немного, дождись меня, – Генрих улыбнулся и поднялся с постели. – Одежда слишком сковывает; думаю, будет лучше, если я тоже немного разденусь. Я ведь не смущаю тебя этим? – Мне всё равно, – отозвался граф, наблюдая, как он расстёгивает фрак. Почему из всех костюмов всех минувших эпох нужно было выбирать именно такой? Не иначе, чтобы лучше выставить напоказ бёдра, бесстыдно обтянутые белым атласом кюлотов. Как Фредерика согласилась сшить ему что-то подобное? Как она могла?! Граф отвёл глаза: он не желал даже думать, как выглядит его создатель со спины теперь, когда снял фрак, жилет и остался в рубашке, кюлотах с застежкой под коленом и шёлковых чулках – потому что туфли он, как граф понял по звуку, также сбросил, и теперь готовился лечь на кровать! Силы ада... – Отти! – укоризненно вздохнул Генрих. – Не слишком-то это похоже на доверие. Разве же я хоть когда-нибудь желал тебе зла? Я стремился причинить тебе боль? Кажется, напротив... – говоря это, он исподволь заключил графа в объятия, прижимаясь к нему. – Что же заставляет тебя всё время бежать от меня? Кажется, ты вовсе не бежишь от других мужчин... Должен сказать, – он задумчиво провёл рукой по груди графа, который шумно вдохнул, хотя и до этих пор слышалось его неровное дыхание, – я встретил твоего милого польского друга у Фредерики... надо же, какой сюрприз! Никогда не думал, что наш Герберт захочет обратить ещё кого-нибудь. – Мой сын не имеет к тебе никакого отношения. – Почему же? Он разбудил меня, я обратил тебя, ты обратил его, а он, в свою очередь, подарил бессмертие нашему экстравагантному другу. А? Видишь, мы все связаны. Хотя, признаться, его спутник возбуждает во мне несколько больший интерес. Кто он по крови, Отти? Ты ведь выпытал у него эту тайну? Выглядит таким скромным, почти как святой, но какая необъятная тьма скрывается за этими замечательными кроткими глазами! Он будто проклят по рождению... ах, что же мне это напоминает? – он будто задумался. – Да, знаю! И погладил графа по щеке. Правой. – Он не... – начал граф. – О, разумеется, знаю! – Генрих перебил его. – Он не нашей крови. Но чьей? Что может заставить потомка глупых земледельцев служить верой и правдой одному из нас? Люди бегут от нас – и правильно делают. Мы – их смерть... Но это неважно. Кто же он, твой верный камердинер, твой самый преданный слуга, нежный возлюбленный твоего вечного поклонника? Ты должен был посвятить в это меня, – его брови вдруг сошлись к переносице: он нахмурился. – Сказать остальным... Он неловко кашлянул и тронул горло. – Передай своей госпоже, – отозвался граф, от взгляда которого, конечно, не ускользнул этот мимолётный жест, – что судьба этих мужчин не имеет к нам никакого отношения. Когда придёт время, они появятся здесь; и это случится... довольно скоро, – он вздрогнул, но тут же овладел собой и продолжал: – Если с этими двумя случится что-то, если кто-то посмеет нарушить их покой, произойдёт катастрофа. Сама судьба воздаст их обидчикам, отмерит самой тяжёлой мерой. Генрих фон Кролок? – Что? – Генрих, вздрогнув, поднял на него глаза. – Ты пришёл сюда по своей воле? Его голос затих – и наступила пауза. Потом Генрих усиленно кивнул: – Да. – Если ты уйдёшь, я снова начну соперничать по красоте с Куколем? – спросил граф, потому что сейчас его лицо приобрело почти нормальный вид – только лёгкая напряжённость, казалось, затаилась под щекой и в уголке рта. – Вероятно. – Ты действительно можешь мне помочь? И да, я знаю, какой ты на самом деле трус, но хватит так трястись, в конце концов! – Прости, Отти, – с трудом рассмеялся Генрих, – помочь я тебе действительно могу, но это... это выше моих сил. Он и вправду пытался собраться, это было видно; но нервная дрожь, которая его колотила, раз за разом оказывалась сильнее него. Если он испытывал страх, то совладать с ним не мог. Неужели и впрямь такой трус? – И незачем: ты под моей защитой, раз уж можешь быть мне полезен. Да и не думаю, что если мой создатель не выдержит истязаний и повредится в уме, мой собственный разум никак не пострадает, – проговорил Отто фон Кролок, глядя на Генриха тем пристальным взглядом, которым когда-то, в день первой встречи, смотрел на Августа Бадени, и с тех пор особенно не любил смотреть на других людей – и не-мёртвых, как теперь. – А если вас всех ещё не перебили, как младенцев, то только благодаря ему. Твоя хозяйка охотилась в моих землях? – Как же я могу знать об этом? – Знаешь, – без всякого сомнения отозвался граф. – Ты виделся и с ней, и с остальными, а значит, можешь сказать, какими застал их. Так что, на твой взгляд, сколько? Хватило на всех? Генрих вздохнул и деланно пожал плечами: – Ну надо же. От тебя ничего не скроешь! – Я освоил арифметику, когда мне не было и десяти лет, – сказал граф. – В тех местах, где люди боятся выходить по вечерам, натирают ставни чесноком и запирают двери, шестнадцать жертв для двух новичков, которые ничему ещё толком не научились – слишком много... – Он замер, прислушиваясь – и вопросительно взглянул на Генриха, который, будто услышав что-то, немедленно сорвался с постели и, запнувшись о собственные туфли, бросился к окну. С шумом он отдёрнул штору: за окном, уже вдали, виднелась летучая мышь. – А! – сказал Генрих, узнав её. – Обыкновенная чердачная тварь. Это Эммелина! Конечно, кого же ещё послать на побегушки? Кто умеет так выслуживаться… (С кровати донёсся сдавленный стон.) Отти! – с ужасом очнулся последний отпрыск старшей ветви фон Кролоков и отскочил от окна. – Я совсем забыл про тебя, прости! – Он опустился на кровать рядом с графом. – Что, снова? Ох, какое несчастье… Это моя вина! – Твои причитания... – глухо отозвался граф, прижимая ладонь к щеке. – Что? Ах да, ты прав, это ничему не поможет. Ты позволишь мне снова... Его сиятельство вздохнул и закрыл глаза. – Допустим, это был знак согласия, – обрадовался Генрих, торопливо заключая его в объятия. – Подумать только, всё так хорошо начиналось... Что же мне делать теперь? Он вновь коснулся щеки своего создания, скользнул вдоль его шеи, отодвинув густые пряди, погладил плечо... «Нет, – смутно подумал граф, ощущая крепкое, упругое, тёплое бедро, прижимающееся к его собственному, – хорошо ничего не начиналось...» Правда, эта мысль относилась не к нынешнему вечеру, а к тому, что был больше двухсот лет назад. И ничего хорошего тем вечером не случилось. Решительно ничего хорошего.***
Он открыл глаза. Перед его взором оказался низкий, ещё не прокопчёный потолок, который жёлтым кругом озаряло пламя свечи. Потом полутёмная комнатка, где, кроме кровати, находился грубо сколоченный стол и стул, закрытая дверь… Без сомнения, крестьянский дом. Но он-то как здесь оказался? Ощущения в теле были странные: оно как будто не принадлежало ему. Он был словно разбитой чашкой, которую склеили кое-как, даже не удосужившись посмотреть, правильно ли. И зачем? Граф шевельнулся, охнув, сообразил, что, должно быть, упал с лошади… спина болела так, что казалась ему сплошной кровавой раной. Он хотел подвинуться... И понял, что не чувствует собственных ног. Нет, они никуда не делись, они оставались при нём – тяжёлые, недвижимые, словно чужие. Будто в наказание его приковали к ещё не остывшему трупу, без всякой возможности от него избавиться! Широко раскрыв невидящие глаза, граф застыл в страшном оцепенении, в холодном поту. Так вот как всё будет! Он не заслужил быстрой смерти: жалкий калека, полутруп, он будет умирать долго, медленно, покинутый и забытый всеми – возможно, что и собственными слугами наконец... Некогда всесильный, он обратится в развалину, и уже никогда больше не покидать ему пределов той комнаты, которую он сам изберёт местом своего заточения, и каждая его ночь будет полна кошмаров и призраков. Вот к чему он себя приговорил! Вот чего стоила его попытка избежать неотвратимой судьбы. Граф повернул голову: на столе, возле свечи, лежали его пистолеты. Как кстати! Дотянуться бы... И всё будет кончено: рука у него не дрогнет. Ад, если существует, ждёт его и без этого, за все его прегрешения. Его тело зароют возле могилы жены; Бадени увезёт рыдающего Герберта, которого, конечно, станет сопровождать Анталь; всё отойдёт и всё забудется. ... А на третью ночь он восстанет и напишет письмо сыну: «Всё, что случилось, досадная ошибка. Приезжай!» Герберт, конечно, помчится сразу, узнав его почерк; с ним, конечно, поедут и остальные, потрясённые случившимся, обеспокоенные им; но что же они найдут? Лишённое сердца, жестокое, мстительное чудовище... Которое никого не пощадит. Граф замер, не дотянувшись до пистолетов. Им овладела паника. Как же так? Ведь такого не бывает! Смерть окончательна, мёртвые не восстают из могил! Да, в легендах, в сказках – но не в реальности! Всё заканчивается под могильным камнем. Почему же эта участь не для него? Или всё, что ему остаётся – медленное, мучительное умирание? Но почему? Неужели он не заслужил скорой смерти?.. Ах, верно: он ведь сам отказался от неё... Граф рассмеялся – хриплым, незнакомым ему самому смехом. Так вот ты какая, высшая справедливость! Если ты существуешь... если вообще где-то существует справедливость. Что же он должен был, покоряться слепо? Умереть бездетным? Позволить умертвить своего сына, отнять у себя всякую надежду, потому что какая-то спятившая тварь, и без того уничтожившая всю его жизнь, захотела ещё и этого? Нет! Ни за что. Он не жалкий крестьянин, чтобы безропотно покоряться и сносить побои. Он граф фон Кролок! И если от него требуют склонить голову – кто бы ни требовал – этого никогда не будет. Его лицо ожесточилось, ноздри затрепетали от гнева, и он, с усилием сорвав с себя золотое распятие, бросил его под кровать. Он не продастся в рабство! Никогда! И никому. Он закрыл глаза. Вся спина у него горела от боли, но ещё яростнее горело его непримиримое, гордое сердце, так, что злость клокотала в груди. Вероятно, ему придётся ещё долго мучиться, но выход... он его отыщет. И не в тупой покорности судьбе, нет... Жар объял его голову, его лицо и всё тело; стало лихорадить, но слабо. Странное состояние: он не испытывал жажды – хотелось только забиться в угол и спать, спать... может быть, даже и вечным сном. Сместившись немного в сторону, несчастный граф нашёл какое-то такое положение, в котором ему было удобно дышать... Он не хотел никого звать. Пусть его лучше оставят в покое. Но что бросили здесь, одного – припомнит. Звук шагов, лёгкий, почти неразличимый, коснулся его слуха; стукнули каблуки. Встревоженный, граф открыл глаза. – Дитя моё?.. – прошептал он, но сразу понял, что ошибся. Тот, кто стоял перед ним, был не его Герберт. Вовсе не он! Хотя граф готов был поклясться, что костюм его. Но ведь не может быть так, чтобы… – О, нет, – сказал этот другой мужчина, – я не он. Хотя должен сказать, что моя мать была урождённая фон Штейнберг; но это было так давно! Скажи, дорогой родич, – он шагнул к постели графа, придвинул стул и сел, – как много значит кровь? Если мой отец был безумным чудовищем, а брат набожным, доверчивым, глупым монахом – хотя никто не предложил бы ему постриг, ведь он должен был сделаться владельцем огромного состояния, – так вот, должен ли я быть похож на кого-нибудь из них? Твои люди почитают тебя как мудрого, учёного человека; скажи, что ты думаешь? Я очень хочу знать! – Думаю, что нет, – отозвался его сиятельство, внимательно разглядывая странного гостя. – И думаю, что никаких «родичей» у меня тоже нет. Кто вы такой, сударь? Гость улыбнулся. – Неужели меня можно не узнать? – спросил он. – Может быть, и нет, но я вас не знаю, – пробормотал граф, всматриваясь в его лицо и лихорадочно вспоминая: где же, где он мог видеть его? Вот это овальное лицо, эти лукавые глаза с затаённой насмешливой искоркой, этот нос, чуть вздёрнутый, признак одновременно и задорного, и вздорного нрава, и эту улыбку…Тут незнакомец улыбнулся веселее прежнего и, вскинув руки, распустил волосы, прежде уложенные назад и перевязанные чёрной лентой. Он тряхнул головой – и вдруг превратился в кого-то очень знакомого... Граф чуть не вскрикнул. – Так, без сомнения, лучше, – сказал его нежданный посетитель. – Но этого не может быть... – прошептал его сиятельство, у которого вдруг резко закружилась голова. – Не может быть! Тот человек мёртв, больше полувека – даже его сын был бы уже почти стариком! – Но, к сожалению, у меня никогда не было детей, – незнакомец печально покивал головой. – И я не то чтобы жив... – Изыди! – граф машинально потянулся за кровать, – но, увы, распятие завалилось под неё, и теперь его было не достать. – Тебя нет! Тебя не может быть! Убирайся вон! – Не могу, – мужчина пересел к нему на кровать. – Ничего хорошего не будет, если я уйду: я пришёл, чтобы не дать тебе умереть. Он протянул свою белую руку, холодную, как с мороза, и коснулся ею лица графа, который, не зная, кому молиться, бессильно сжался под его прикосновением... насколько позволяли парализованные ноги. – Твои люди говорили между собой, что ты свалился с лошади, когда ехал сюда. Что придя в себя, ты снова потерял сознание... они доставили тебя на носилках, – продолжал гость. – Бедный мой... вероятно, тебе и сейчас очень больно? О, мне и самому больно думать, что это прекрасное, полное жизни тело обречено на распад, на медленную, мучительную смерть – вдали от дома, в грязной крестьянской лачуге... Едва ли ты перенесёшь обратный путь. Но я могу облегчить твою боль. – Слишком высокая цена, – прошептал граф, содрогаясь. – Цена? Ну что ты, я не назначаю никакую цену! – мужчина рассмеялся. – Я не предлагаю тебе бессмертие прямо здесь и сейчас – это решение ты примешь дома, в своей постели; но чтобы попасть туда, тебе потребуется моя помощь. Моя кровь. Граф открыл глаза. – Она может придать тебе сил, – продолжал его посетитель, – но, увы, не слишком много, и лишь однажды: смертным опасно прибегать к этому средству слишком усиленно, оно туманит разум... И нет, оно не может поставить тебя на ноги. Но заглушить боль – да. Я знаю, я испробовал его на себе. Это лучше, чем заговоры, вино и маковый отвар. – Ты мучился от болезни? – От болезни? О да, – мужчина рассмеялся, – непростая болезнь – кинжальная лихорадка! – Значит, ты был ранен? – Да, и смертельно. Меня бросили умирать в той комнате, где ты нашёл мой портрет. – Бросили умирать? – переспросил граф. – Так ты не старший сын... – Старший? Нет! Что за ужасы? Неужели похоже, будто мне почти тридцать пять лет?! – Тридцать пять не такой уж и плохой возраст. – О, конечно! Я бы придерживался того же мнения, будь мне сорок; но мне двадцать девять и ни месяцем больше! – Да, не месяцем, а пятью, – спокойно поправил его граф. – Пятью месяцами. Я знаю, когда ты родился и когда умер, Генрих фон Кролок... когда должен был умереть. (Генрих усмехнулся уголком рта.) Что же, выходит, и нежить можно задеть за живое? Вероятно, не так уж и плохо быть одним из вас. – О, – сказал Генрих, – поверь, дорогой родич, тебе понравится… Проклятье! – вдруг прошептал он. – Нам мешают! И, неожиданно для графа обернувшись туманным облачком, скользнул под кровать – но с криком вылетел оттуда и шарахнулся к стене, на лету обретая форму: – Ты… ты… крест… распятие… ты что?! – возмутился он, кое-как овладев даром речи. В коридоре послышался топот; Генрих сердито отряхнул жюстокор и, обернувшись летучей мышью (с большущими ушами), повис в тёмном углу под потолком. Вовремя: дверь отворилась, и вбежал камердинер графа, перепуганный криками. Он бы спросил, наверное, что случилось и кто кричал, если бы граф с порога не остановил его вопросом: – Где ты был? – Так ваше сиятельство, одежду почистить и коня… – в замешательстве начал камердинер. – Принеси мне воды. И вели готовить носилки: завтра я возвращаюсь в замок. – Но ваше сиятельство, как же мы… – Это приказ, Петер. – Ваше сиятельство! – Петер бухнулся на колени перед кроватью. – Прикажите хотя бы лекаря позвать! Вы же не перенесёте дороги! Граф поглядел на него – и отвернулся. – Никаких лекарей, – сказал он, зная, что единственный лекарь, который может помочь ему сейчас, пережидает в углу, укутавшись крыльями. – Ступай, делай, что велю. Камердинер, который знал своего господина с того самого дня, как тот впервые приехал в замок, понял, что все увещевания бесполезны, и отступил – только спросил было, не нужно ли ещё чего-нибудь. Граф ответил, что хочет спать. Пусть его не тревожат. И нет, сидеть подле него не нужно: позовёт, если что понадобится. «Боги, – думал он тем временем про себя, – что же я делаю? Как я могу?!» Но тут же говорил себе: «Я хочу увидеть моего Герберта – вот всё, чего я хочу. Никогда я не приму этого страшного дара!» Говорил – и знал: примет. Или смерть… Он поймал себя на мысли, что при прикосновении не-мёртвого не почувствовал ничего отталкивающего, хотя ожидал запаха сырости, смерти, тлена. Слабо пахло духами и чем-то ещё, неуловимым, но щекочущим нервы, возбуждающим. Впрочем, едва ли он сможет почувствовать себя мужчиной ещё хотя бы раз… Да и с чего бы вдруг, в присутствии другого-то мужчины?! Не в его вкусах, не в его привычках это было! Только этого недоставало на его совести! Нет – видно, всё дело в том, что этим порождениям Тьмы нужно как-то приманивать своих жертв. А возможность совокупления – лучшая из приманок, Природа доказывает это сплошь и рядом, и любовь самый обольстительный обман. Причём неважно, сколько ты прожил на этом свете, случалось ли тебе уже обманываться. Пить воду из чашки оказалось нелёгким делом: граф неловко поперхнулся и чуть не залил всю постель водой. Это окончательно погрузило его настроение во мрак: чем же для него теперь станут самые простые надобности? Пыткой? Унижением? Прилюдным позором? Даже в самых худших кошмарах ему не снилось подобное. – Петер, – сказал он, – мой крест завалился под кровать; достань его и положи мне под подушку. Он не мог избавиться от тяжёлых мыслей, даже когда камердинер исполнил его приказание и ушёл; и ему сжимало горло от осознания того, что у него теперь есть только два выхода, один хуже другого: или медленная мучительная смерть, которая единственная сможет искупить все его грехи и подарить ему покой, или... вечные скитания во мраке? Ему? Неужели? Чем же он заслужил подобную участь? Неужели тем, что не склонил головы? Значит, его жена лежит в могиле, а он станет нежитью! Не смешно ли? После переломанной жизни его ждёт такая же переломанная вечность! – Мой бедный родич, как ты жестоко страдаешь! У тебя слёзы на глазах, – заметил подошедший Генрих, растроганный его состоянием. – Что же мне сделать для тебя? «Никогда не появляйся в моей жизни! – подумал граф, нарочно не глядя в его сторону. – А, уже поздно...» – Делай что хочешь, – произнёс он вслух. – Неужели что хочу? Ты дразнишь меня как будто, – смеясь, заметил Генрих. – Увы, это никак невозможно: одарить тебя всяческим утешением, которое один мужчина только способен дать другому, я не могу. Не сейчас. Быть может, позже? (Граф возмущённо уставился на него.) О, перестань: я не сказал ничего ужасного. – Что за мерзости? – Мерзости? Мне казалось, ты просвещён в этом вопросе... ох, нет? Право, мне так неловко! Но неужели такой мужчина мог всю жизнь курить фимиам только на одном алтаре? Не багровей! Я молчу. Молчу. Однако же какой ужас! И полувека не прошло, а я уже нисколько не разбираюсь в мужчинах! Прошу простить меня: когда-то со мной не случалось таких оказий... впрочем, должен сказать, что в те времена зрелые мужчины ничуть меня не интересовали, так что здесь ошибка ясна... Ах, что же я за идиот! – в сердцах он звонко хлопнул себя по колену. – Прости меня. – Надо полагать, за эти годы словом ты тоже ни с кем не перемолвился? – Я много говорю? – Чрезвычайно много. – А вот ты немногословен, – вздохнул его гость. – Жаль: у тебя красивый голос... Ну что ж, не будем тянуть до рассвета: ночи сейчас не так длинны, как хотелось бы, и, боюсь, если я хочу встретить тебя в твоей спальне, мне уже сегодня нужно будет проделать часть пути. Только вот незадача: торопясь попасть сюда, я не успел перекусить по дороге, да и охотиться в твоих землях без разрешения... Ты позволишь мне прибегнуть к твоим услугам? Впрочем, нет, это слишком дерзко; возьму одного из твоих лакеев, – он поднялся и шагнул к двери, но граф остановил его: – Стой! – Стою, – Генрих обернулся. – Что такое? Я не убью и не обращу его – только возьму немного крови, ну и, может, подарю один прекрасный сладкий сон... он ничего и не вспомнит утром, а если вспомнит, то не скажет: о таком не рассказывают... не крестьяне, нет. Впрочем, если ты хочешь предложить мне вместо него себя, обещаю, что от всего прочего воздержусь. – Собираешься обратить меня хитростью? – Хитрость здесь не поможет. Мне нужно твоё согласие, твоё желание, твоя искренняя любовь ко мне... словом, что-нибудь, чтобы ты всей душой сказал мне «да». Иначе мы можем пить кровь друг друга хоть вёдрами – ничего не получится, разве что ты лишишься жизни, а я утолю свою жажду. – Тогда что же нужно, чтобы я поднялся из могилы как один из вас, без всякого твоего участия? – Иметь ярость в сердце и тьму в глубинах души, – отвечал Генрих. – Совершить множество преступлений и ими очернить свою душу... Но тебе? – он вернулся к постели и сел рядом с графом. – Возможно, это огорчит тебя, но ты совсем не похож на жуткого злодея. К тому же, будь ты злодеем, ты бы не стал отказываться от того, что я предлагаю... – Другого способа нет? – перебил его граф. – Другого способа? Зачем тебе это? – удивился Генрих. – Хотя знаю! Сильное проклятие. Например, по крови... ох, подожди-ка, – он привычным жестом отбросил волосы назад, – неужели это тебе было суждено стать последним в нашей семье? Тьма и преисподняя! – ахнул он. – Это действительно ты! – О чём ты говоришь? – О том, что всё должно было закончиться на тебе! – Генрих в волнении вскочил с постели. – Даже твой брак был обречён на бездетность! – он сделал несколько шагов – и круто повернулся на каблуках. – Только ты хитрее, дорогой родич. Хитёр, как сам дьявол! – прошептал он, с восторгом в глазах, и граф отчётливо увидел кончики клыков, блеснувшие из-под его верхней губы. – О, позволь мне обнять тебя! Я так восхищён! И, не дожидаясь разрешения, подбежал к графу и радостно припал к его груди. – Только знаешь, им ведь никогда не поздно сделать тебя по-настоящему последним, – с волнением прошептал он. – Ведь что такое хрупкая жизнь одного юноши? (Граф рванулся.) Нет, нет, не пытайся подняться: ты ведь не сможешь... Есть лишь один способ защитить его. Стань моим... вернись в замок! И когда мы завершим твоё обращение, ты сделаешься самым сильным из нас. Никто не посмеет тебе перечить: мы все будем в твоих руках. – И много вас? – Что-то около двух десятков... не считал, – честно признался Генрих. – Все мы обращены нашей госпожой и пребываем в её полной власти... ну или почти в полной, – он рассмеялся. – Меня разбудил твой Герберт, и я пользуюсь свободой, которую он дал мне... до длинных ночей. – Мой Герберт! – в ужасе прошептал граф, теряя голову от волнения, и стиснул плечо своего гостя: – Где он? Что ты с ним сделал?! – Ничего я с ним не сделал: избавил его от необходимости выбрасывать несколько ненужных вещей, и только... ну же, отпусти меня! – Генрих вывернулся из его руки. – Ох! Ну и силища! – пожаловался он, растирая пострадавшее плечо. – Твой сын наверняка спит в замке... или отлучился из него, пользуясь твоим отсутствием. Откуда мне знать? Они считают его продолжателем рода и не тронут до тех пор, пока не узнают того, что теперь понимаю я. А когда узнают... ты же понимаешь, что жизнь бедного мальчика теперь повисла на волоске? – Потому что если сейчас я воткну крест тебе в глазницу и выгоню к чёрту, ты предашь меня при первом удобном случае? Генрих неуловимо переменился в лице – и вдруг улыбнулся. – Нет, – сказал он, – я просто пойду к нему, скажу, что ты умираешь здесь, и что стоит ему принять один мой поцелуй... по крайней мере, это ничуть не хуже помолвки, которую ты ему навязал, и уж точно приятнее, чем навязанная брачная ночь! – он засмеялся. – Да, сделай милость, прогони меня: видно, никто не позаботится о бедном мальчике лучше, чем это могу сделать я! Но погибнуть из-за твоего упрямства я ему не дам: у него слишком нежное сердце, он слишком хорош, чтобы стать потехой для нашей глубокоуважаемой родни. Верь мне: я знаю, о чём говорю. Ну, так с кого же мне начать – с него или же остановиться на тебе? – Если ты притронешься к нему... – тихо проговорил граф. Генрих вздохнул и склонил голову набок: – И что же? Ах, нет, боюсь, ты заведомо обречён проиграть. Ходи с козырей – победа всё равно моя! Впрочем, едва ли ты сможешь теперь ходить; и это особенно печально. Я правда сочувствую тебе, сочувствую твоему сыну, и потому хочу помочь – вот единственное, в чём я заинтересован. Мне не нужно тебя обыгрывать; а вот их – их я совсем не прочь обставить! И помочь мне в этом можешь только ты. – Приняв твоё предложение? Чтобы они меня не получили? И чем же ты лучше пистолетной пули? – спросил граф... и начал понимать. Что-то. Ведь никто не увидит его мёртвым! Как знать, может быть, у него появится шанс выиграть время? И спасти Герберта... а всё прочее уже действительно неважно. – Хорошо, – сказал он, – я хочу вернуться домой. Помоги мне. (Генрих усмехнулся уголком рта.) Прошу тебя. – Ах, – его будущий создатель вновь приблизился к нему, – ты ведь знаешь: достаточно только попросить... Не шевелись. Он отбросил чёрные, тронутые сединой пряди графа, обнажая ему шею, и склонился поближе. Его сиятельство зажмурился, ожидая, что вот-вот вонзятся клыки – но ощутил лишь долгое, скользящее прикосновение языка, вырвавшее у него неловкий задыхающийся стон... Генрих повторил манёвр, обхватив его своими холодными руками – а потом, оторвавшись, царапнул ему шею ногтем, почти не больно, но сильно, так, что кровь потекла. В тот же миг он припал к ране губами – и у графа закружилась голова: никогда бы он не подумал, что простое посасывание кожи на шее может быть столь мучительным и приятным! Наслаждение бродило в его теле, пылало в крови; он не мог ощутить его во всей полноте, будучи наполовину лишён чувствительности, но обнял своего будущего создателя в этот миг, сам не свой, и крепко прижал его к своей груди... Генрих стал зализывать ранку у него на шее, посвятив этому несколько мучительно долгих секунд, а потом, словно без сил, уткнулся ему в плечо – и граф почувствовал, что действительно сжимает в объятиях мужчину, из плоти и крови, а не ожившую статую из чистого льда... – Во имя Тьмы! – прошептал Генрих, задыхаясь. – Клянусь всем, что у меня ещё осталось, я ни за что не отпустил бы тебя... Но мне вправду пора: не хочу опаздывать на наше второе свидание... ты же будешь ждать меня? Скажи, что да! С этими словами он прикрыл глаза, сделал какое-то движение челюстями – точно куснул, поморщившись, – а потом приник губами к губам графа, и в его поцелуе была кровь... И оставалось только покорно глотать её – глотать, почти захлёбываясь, глотать, умирая от нового приступа головокружения, вздрагивать, словно всем телом, ощущая эту всепоглощающую власть над собой, и снова глотать... Кровь прекратилась, но поцелуй – ещё нет; и даже было разомкнувшись, их губы вновь слились... Разве не должен был кто-то мотнуть головой или сказать «нет», разорвать объятия или с усилием отпрянуть, может? Но – не произошло. Никто этого не сделал. – Ну, – прошептал Генрих потом, всё-таки отстраняясь, – можно считать, что мы помолвлены... Поздравляю! Как ощущения? Он улыбнулся алыми от крови губами. Граф смотрел на него, не понимая: до него словно только теперь дошло, что они делали последние несколько минут... или битый час, если судить по ощущениям: губы чуть покалывало. Его будущий создатель, пошатнувшись, высвободился из его объятий и, послав ему воздушный поцелуй, туманной дымкой выскользнул в окно, сбив на сторону пламя свечи. Ну вот. Можно было впадать в панику… либо не делать этого, а постараться осознать всё случившееся и сохранить разум как можно более ясным. Ничего ещё не кончилось. Кое-как дотянувшись до оставшегося на столе стакана и отерев лицо влажным рукавом рубашки, граф закрыл глаза. Генрих, наглый мошенник, не обманул его: кровь действовала, и жгучая боль в спине утихла, оставив по себе только ощутимую тяжесть, которая всё же позволяла немного придремать и забыться, поддавшись усталости. Оставалось только надеяться, что этого хватит, чтобы перенести обратную дорогу. В путь тронулись в следующий полдень, когда наконец-то приготовили носилки, и занял он почти три дня вместо двух: два дня в носилках, которые тащили четверо дюжих крестьянских парней, под сентябрьским солнцем, ещё полдня – в дормезе*, который граф распорядился прислать из замка. Он был так измотан дорогой, что мечтал лишь об одном: оказаться дома… и, может, умереть спокойно, если на то будет милость небес. Спину он совершенно не чувствовал – хоть молотом бей, как по камню, казалось ему, – и вряд ли это предвещало что-то хорошее. Дормез остановился во дворе замка; лакеи вновь сгрузили его на носилки. Ощутив наконец-то адскую боль, перетряхнувшую всё его тело, граф, стиснув зубы, проклял небо и землю. – Шевелитесь, чтоб вы передохли все! – рявкнул он на лакеев, которые застыли в замешательстве, испуганные его криком. – Несите меня наверх… сволочи. Вряд ли лакеев успокоила его брань: они не привыкли к тому, чтобы их хозяин бранился – он и голос-то редко повышал! Но всё же они подняли его и понесли; и вот тогда граф увидел своего сына. Он стоял на галерее второго этажа: наверное, выбежал, услышав крик. Потом, подхватив полу плаща, убежал в замок. Граф вздохнул: ну вот, свиделись. Сейчас начнётся. Он велел камердинеру разогнать с дороги дворню, чтобы не глазела, а работала. Эти толпящиеся, встревоженные люди отчаянно действовали ему на нервы, и без того атакованные болью, и было ещё другое: он не хотел свидетелей! Никто не должен был видеть его унизительного поражения, тем более что его ждало ещё и другое… и он не мог сказать, каким оно будет и что в точности принесёт ему. Он только помнил смех и голос, помнил эти живые, ясные глаза, которые столько раз наблюдал на портрете – и то, чего художник запечатлеть не может: мучительную сладость, которую пил с этих неожиданно страстных, горячих губ. «Можно считать, что мы помолвлены». Что должны были значить эти слова? – Papa! – Герберт очутился возле его носилок. Граф открыл глаза и увидел его красивое юное лицо, залитое слезами. И его, своё единственное дитя, он должен отдать кому-то на поругание? Нет – скорее, он уничтожит весь мир… и самого себя вместе с ним. – Брось плакать, – сказал он. – Я ещё не умер. Он сделал знак лакеям, чтобы те его унесли. По счастью, Герберт не подумал бежать за носилками, и его рыданий граф тоже не услышал. Это было хорошо: оказывается, он так вырос… и в то же время, вспомнив тот далёкий весенний вечер и сына, в отчаянии рыдающего у его колен, граф подумал, что, может быть, не стоило… Или? Его принесли наверх, раздели, обмыли, почти как покойника; и он не открывал глаз, чтобы не видеть своё изувеченное тело. Всё казалось ему унизительным, гадким, противным; всё било его по самолюбию… и это было больнее, чем физическая боль, которую он снова испытывал. Когда его облачили в свежую ночную рубашку, уложили на подушках (в этот момент он, не сдержавшись, чуть не ударил в ухо камердинера, который слишком резко приподнял его) и укрыли одеялами, он целых два часа велел проветривать комнату: ему всё мерещился тяжёлый дух, который бывает в комнатах, где долго лежат больные. Камердинер предложил послать за лекарем. – Никаких лекарей! – сказал граф. – Я и так знаю, что со мной. Пошлите лучше за моим сыном: я хочу видеть его и никого больше. И добавил: – Все вон. Оставьте меня одного. Он понял вдруг, что устал приказывать и распоряжаться – и то ещё, что это теперь единственное, на что он способен. Интересно, какой была бы его жизнь, не свались на него всё это огромное богатство? И как вышло, что оно вообще на него свалилось? Откуда на самом деле взялось это странное завещание? Отец говорил, что правда явилась к нему во сне... Да, во сне – как и смерть. И тридцать лет спустя Отто фон Кролок помнил бескровную, до белизны губ, чудовищную бледность, заливавшую лицо его отца. Какой страшный знак! Неужели не обошлось без… – Отец? Дверь тихонько скрипнула: это был Герберт, всё ещё очень напуганный. Граф улыбнулся, как будто ничего не случилось, и поманил его к себе: – Не бойся, – сказал он, – сядь со мной. Ну? Видишь, всё хорошо. Ты волновался? – Да, – Герберт коротко кивнул, – и сейчас тоже... – Он сел возле отца и бегло оглянулся по сторонам, словно ища признаки чего-нибудь ужасного. Глаза у него всё ещё были заплаканные, хотя он тщетно пытался скрыть следы слёз, запудрив их. Граф неслышно вздохнул и подумал: «В мать». – А что случилось, что... – он кивнул на одеяла, закрывавшие ноги отца, и влажный блеск снова появился в его глазах. Граф вздохнул и привлёк его к себе в объятья. – Ничего не случилось, – успокаивающе шепнул он ему на ухо. – Ну свалился с седла, ну ушиб спину; ну так и что? (Герберт испустил дрожащий вздох.) Да ничего не случилось, глупый ты ребёнок: не с чего мне умирать! Может быть, я ещё буду танцевать у тебя на свадьбе. Ну? Больше не страшно? (Герберт помотал головой.) Вот и не бойся. И не плачь. Ну, расскажи, что тут случилось без меня? Ты хорошо себя вёл, а? – Боже, papa! – Герберт рассмеялся, утирая слёзы краем кружевного платка. – Точно мне восемь... Ничего особенного не случилось. Только знаешь, приходила женщина... – Какая женщина? – удивился граф. – Просительница? Из деревни? – Не совсем просительница, нет, – Герберт поджал губы. – На самом деле, она... будто бы прежняя камеристка maman. И... – Как?! – вскричал граф. – Когда?! – В день твоего отъезда, вскоре после... Papa, что с тобой? Я сделал что-то не так? Её нельзя было впускать? Papa! – Герберт схватил отца за руки; и боль от этого резкого, порывистого движения отрезвила графа. – Нет-нет-нет, – выдохнул он, – просто... ох, постой, – он высвободил руки. – Ох проклятье... – Что? Тебе больно?! – Герберт испуганно вскочил с места. – Мне кого-нибудь позвать? – Никого не зови! Сядь! – рявкнул граф, так, что виконт в ужасе от него шарахнулся. – Ох прости меня, дитя моё, я сегодня... мне сегодня слишком не по себе... Так что она сказала? – Что хочет помолиться, – Герберт сел с опаской, не сводя глаз с искажённого страданием отцовского лица. – На могиле твоей матери? (Виконт кивнул.) Что ещё? – Ничего, papa. Она помолилась, пробыла ночь в замке и ушла. Больше ничего. – Она видела тебя? То есть, я имею в виду, ты разглядел её? Как она выглядела? Герберт пожал плечами: – Она только сказала, что я сирота. Не пожалела, а так... Не знаю. Она показалась мне очень странной. Лица её я почти не видел: она всё время куталась в платок, но знаешь... – Похожа на твою мать? Только сильно постаревшая? Герберт кивнул: – Да. – Проклятье! – прошептал граф. – Кто-нибудь видел, куда она направилась? Впрочем, нет, конечно, никто не знает... Эта женщина должна была умереть! Я и думал, что она умерла! А она просто... ну что ж, хорошо же! Вот проклятье... – Кто она? – Она? Убийца твоих сестёр и братьев, ведьма и отравительница – вот она кто! Твоя мать когда-то по глупости доверилась ей... и она её погубила, – граф вздохнул. – Я сохранил ей жизнь, потому что она поклялась искупить свою вину... не зверь же я? А она, выходит, сожгла дом и сбежала... семнадцать лет ждала! – он рассмеялся. – Значит, это было ещё до моего рождения? – Да. Я не хотел говорить тебе, потому что... это старая и неприятная история; и я надеялся забыть о ней. И об этой женщине тоже. Я скажу тебе, что случилось – только не говори никому: твоя бабка по матери умерла родами, и, конечно, твоя мать боялась того же самого... и тогда эта женщина, камеристка твоей матери, её молочная сестра, из страха за неё, из зависти к ней – я не знаю! – помогла ей с тем, с чем помогают падшим женщинам, когда те желают избавиться от плодов своего грязного ремесла. Понимаешь меня? (Герберт медленно кивнул.) Десять лет они обе скрывали от меня, что наделали; а твои братья и сёстры так и продолжали погибать, не появляясь на свет. Ну а когда... когда твоя мать зачала тебя, эти две заговорщицы вдруг поссорились, и мне пришлось всё узнать. – И ты... – Мне следовало либо простить, либо жестоко покарать обеих. Я выбрал первое. Что мне оставалось делать? Я жил только мыслью о твоём появлении на свет. Не устраивать же мне было суд и расправу? Тем более, чуть ли не десять лет прошло... – Ты молился? Граф поджал губы. – Да, – сказал он. – О том, чтобы не сорваться и не поубивать всех... плохо помню, что тогда происходило. Но с той поры я стал намного терпеливее, чем был, поверь мне. «Да, – подумалось ему, – стал. И был. До одного момента... Герберт, моё несчастное дитя! Простишь ли ты когда-нибудь своего отца? Простишь ли за то, что три дня назад он побоялся умереть?» – Хорошо, – отозвался Герберт. – Ты ведь поправишься? Ах, какой замечательный вопрос! Граф улыбнулся. – Конечно, – сказал он, – ну что ты? Не волнуйся. Поужинай, съешь что-нибудь сладкое и ложись спать. И не плачь больше? Слышишь? Он вновь привлёк сына к себе и поцеловал в лоб. Нет, разве же он мог умереть без этого? Но если речь шла о жизни Герберта... Он повернул голову и поглядел в окно. Заходящее солнце бросало на стёкла плотный оранжево-красный отсвет. Значит, скоро... Что ещё он может успеть сделать до ночи? Приказать Петеру, чтобы тот принёс какую-нибудь книгу, где говорится о вампирах? Нет... напрасный труд. Поцеловать Герберта ещё раз? Думая о совсем другом поцелуе... – Не хочу снова завтракать один, – прошептал виконт. – Боюсь, мне будет не до завтрака, – вздохнул его сиятельство. – Мне теперь нужно много спать... чтобы набраться сил. Да. К ночи... Нужно выпроводить Герберта из спальни до темноты. Остаток вечера граф Отто фон Кролок провёл в одиночестве, в чёрной меланхолии. Ни есть, ни пить он не стал: ни голода, ни жажды он словно не чувствовал. Не хотелось ему и читать, и о той деревне, которую он так и не осмотрел, он тоже позабыл; и уж, тем более, не писал он никому писем, не продумывал своей последней воли. Оставив у постели единственную свечу, он смотрел, как трепещет её огонёк. Что вставало перед неподвижным взором его необыкновенных, пугающих своей глубиной серых глаз? Две женщины... «Хотя должен сказать, что моя мать была урождённая фон Штейнберг»… И мужчина. Ах, как мучил его этот голос! Как до сих пор отзывались в его теле касания этих белых рук! И это тело... Но ведь это же только наваждение! Он убеждал себя – а самому так и слышался этот весёлый смех. Граф сердито мотнул головой. Вытряхнуть его, заткнуть бы уши... С каждым мгновением, пока в спальне сгущался мрак, он всё больше мучился. Его слух точно болезненно обострился, а нервы, все, которые ещё сохранили чувствительность, страшно напряглись, готовые отозваться на малейший шорох. И верно: когда наступила полночь, когда стихли отголоски боя часов... Он услышал. Не хлопнула дверь и даже шаги не прозвучали – Генрих просто возник из ночной темноты. Потом открыл глаза, осматриваясь... Граф смотрел на него с кровати. Мог ли он подумать когда-нибудь, что ему с замиранием сердца придётся наблюдать за тем, в кого он никогда не верил? Тишина в замке стояла такая, точно совершалось что-то торжественное; казалось, и Генрих, чувствуя это, не стремился нарушать её, только осматриваясь кругом. Его фигура в серо-голубом наряде выделялась на фоне окружающей тьмы; кружевные манжеты и воротник казались особенно белыми, талия, подчёркнутая кроем жюстокора, особенно тонкой. Шпаги на бедре только не хватало, а бёдра... бёдра были скрыты ниспадающими складками, и графу вдруг мучительно захотелось узнать, какие они, раз уж икры и лодыжки так хороши, что не стыдно их показывать. Содрать с него все эти тряпки и рассмотреть как следует, из чего Тьма создала его – граф хотел этого... как философ и учёный. Хотел с жадностью. Проникнуть в самую суть неведомого, познать его... Как хохотал бы Генрих, знай он эти его мысли! А между тем он, улыбаясь, уже приближался к постели; и от этой улыбки графу захотелось скрыться под одеялами. Это и вправду было страшно, как в детстве, ещё и от того, что в улыбке виднелось что-то хищное, нечеловеческое. Граф ещё не знал, что это такое, но почувствовал жажду... это исчадие тьмы пришло, чтобы его пожрать! А он, парализованный, наполовину от удара, наполовину от ужаса, сам себя обещавший и уже почти отдавший себя ему, – был беспомощен. – О, – прошептал Генрих, – не могу поверить! Как я ждал нашей встречи! А ты ждал меня? Ну хоть немного? «Вот, – тоскуя, вздохнул про себя граф, – глупый голодный вампир... На что ты надеешься? Что я сейчас спрыгну с постели и брошусь к тебе в объятья? Да меня дрожь пробирает от одного твоего, прости господи, кокетства! Будь ты хотя бы женщиной... Какой стыд!» – Не можешь вымолвить ни слова? – Генрих сел с ним рядом на постель, провёл рукой по одеялу. – Посмотри, я – твоя вечность! Ты готов сказать мне «да»? Он был рядом, так близко, что у графа учащалось дыхание. Околдовывающий, опьяняющий, мягкий... С сердцем творилось что-то сумасшедшее. И почему, наконец, он совершенно не думает ни об агонии, ни о смерти? Борясь с собой, граф задал один-единственный вопрос: – Ты подбросил завещание моему отцу? Генрих, уже почти склонившийся к нему, вдруг отпрянул: – Завещание? Что ты, я не знаю никакого... – Знаешь, – спокойно перебил его граф. У него вдруг появились силы держаться. – Ты подделывал отцовские векселя, я слышал; что могло помешать тебе подделать подпись прадеда? Может, родовая честь? Не смеши меня! – С чего ты взял, что завещание подделка? – Так ты подбросил его? – Зачем тебе это? – Допустим, моё последнее желание – знать правду. Ты откажешь мне? – А-а, – протянул Генрих, – тебе нравится быть принципиальным... Ну что ж, верно: завещание было в замке, я помог снять копию, доставил её в Шессбург и подложил в ларец... Ты должен был унаследовать всё это – у замка фон Кролоков должен быть хозяин. Меня отец наследства лишил; а ты... Но если бы всё было иначе, – он вдруг рассердился, – пойми: ты бы никогда не появился на свет: первое, что я бы сделал – позвал Штефана с сёстрами сюда... в благодарность за давнее гостеприимство! – он тяжело задышал. – Не спрашивай, прошу тебя, не спрашивай меня: мне слишком тяжело говорить об этом... «Да уж, – подумал граф, – неудивительно». – Не спрашиваю, – сказал он. – Тебя никто не заметил, я надеюсь? – И я надеюсь, – живо отозвался Генрих. – Твой слуга спит прямо у дверей – хорошо, что хотя бы не собака: эта тварь подняла бы весь замок своим воем... – Я не держу в замке собак: животных, кажется, вообще пугает это место, – граф вздохнул. – Но человек неприхотливее всех животных. Только так я могу объяснить, почему кто-то из моих слуг спит у меня под дверью, хотя я ему этого не приказывал. – А второй прохаживается по галерее. – Какой второй? – удивился граф. – Хм-м-м... молодой, но уже не юноша, приятный, кудрявый, очень тревожный. При других обстоятельствах я бы не отказался немного попугать его, но – я слишком занят тобой, чтобы меня интересовали другие мужчины. – Это камердинер моего сына! – прошептал граф. – Он-то что там делает? – Хороший вопрос, – пожал плечами Генрих. – И неплохой камердинер... Ну, так что же, будем ждать рассвета и сгорим вместе, трогательно обнявшись, или ты, наконец, готов? Не бойся, – он придвинулся к графу и устроился возле его подушки, – больно только поначалу. Это может быть и очень приятным – и, обещаю, тебе станет очень приятно, или я не Генрих фон Кролок! Правда, потом ты немножечко умрёшь, но это ничего: я буду рядом всё время, я не отпущу тебя, и ты никогда не пожалеешь о том, что принял мои объятия, поверь мне! – Не самое убедительное, что я слышал, – заметил его сиятельство. – Зато, может быть, самое правдивое, – Генрих коснулся его шеи кончиками длинных острых ногтей. – Не верь тому, что знаешь обо мне... и прости, что иногда даже не-жить хочется гораздо сильнее, чем просто сдохнуть, обнявшись со своими никому не нужными принципами. Ах, как бы я хотел быть тем идеалом, который брезгливо отталкивает всех своими чистейшими руками лилейной белизны! Впрочем, нет – я, конечно, вру. Едва ли может быть что-то отвратительнее этой участи. Потому что каждый раз, тесно соприкасаясь с кем-то, мы неизбежно обмениваемся с ним отпечатками; нельзя полюбить кого-то, не отметив его своей любовью – и не получив от него того же в ответ. Мы оставляем тонкий, невидимый глазу узор на телах и душах друг друга – мы покрыты им с головы до ног... так всегда бывает. Вчера мы друг другу тоже кое-что оставили, и этого уже не стереть... Разреши мне продолжить. Не думай о смерти. – Ты ледяной, – прошептал граф, пытаясь отодвинуться. – Твоя кровь скоро меня согреет... только разреши ей это! Ну же! – Генрих вдруг притёрся к нему тесно-тесно, умоляя, едва ли не до слёз. – Я могу только убить тебя, если ты... – он слегка задыхался от волнения, и граф искренне порадовался, что не ощущает всего, чем он к нему сейчас прижимается. Он обвёл комнату отчаянным взглядом: вдруг случится что-то, что позволит ему избежать этой участи? Но нет, конечно – всё было напрасно. Ничто не могло его спасти. – Помоги мне лечь пониже, – попросил он. – Есть ли вероятность, что я этого не вынесу? Впрочем, нет, не говори. Не нужно мне этого знать. Я всё равно согласен. Генрих помог ему лечь удобнее, потом торопливо сбросил жюстокор и камзол, чтобы не испачкать их. Как ни странно, граф остался доволен всем увиденным: за исключением пола, Генрих фон Кролок не оставлял никаких поводов для жалоб. И когда они снова оказались вдвоём... Генрих снова лизнул его в шею. Вероятно, для него это должно было что-то означать... Граф подчинялся, закрыв глаза. Он знал, что больно будет всё равно... Но не знал, что так больно. Крикнуть он не смог: не хватило воздуха; но ощущение от вонзившихся в шею клыков оказалось таким, словно вспороло ему позвоночник, от шеи до самого крестца... И – наслаждение прокатилось обратно, ему в ответ. Бешеной волной оно снесло всё – до последней мысли, до последнего слабого желания сопротивляться, до остатков приличия и чувства собственного достоинства. А потом Генрих оторвался – и укусил опять; и всё повторилось снова. А потом ещё раз. Он зализывал одни ранки – и тут же прокусывал другие, стремясь выпить всё, до последней капли. Наконец он оторвался от графа – мертвенно бледного, неподвижного, чуть живого, словно жертва кораблекрушения, которую всю ночь швыряло по морю и только теперь выбросило на берег, – и прошептал: – Подумать только, я ведь даже не спросил, как тебя зовут... Граф открыл глаза – мутно-серые, как вода в реке после долгого-долгого ливня. А потом его вдруг выгнуло дугой. У него началась агония. Ахнув, Генрих навалил на него одеяла и сам навалился сверху – беспощадный, тяжёлый, как могильная плита. Граф пытался кричать, потому что его рвало на части и выжигало изнутри – Генрих глушил его крики, жестоко и безжалостно, чуть ли не душил одеялами, вдавливал в постель, когда он пытался вырваться, и самым нежнейшим образом успокаивал в перерывах между приступами, пытаясь утихомирить жар, дрожь и боль. Не выдержав этих чередований, граф признался ему в ненависти, самой искренней, проклял до седьмого колена и, наконец, обозвал мерзостным и грязным содомитом. Генрих мстительно поцеловал его, обласкав везде, где только смог достать под одеялом. Его обращённый наподдал ему коленом, и на том они и расстались – в том смысле, что граф наконец-то потерял сознание. – Ну! – прошептал Генрих, утирая пот со лба. – Под натиском грязного содомита, милый мой, ещё и не такие сверкающие крепости падали... О-о-о! И без сил рухнул рядом с графом. В тот самый миг, как он закрыл глаза, его сиятельство восстал из мёртвых. Медленно приняв сидячее положение, он открыл глаза, посмотрел на свои руки. Пошевелился. Попробовал заострившиеся клыки – языком, потом на палец. И пришёл к выводу, что заострились они недостаточно. Не хватало первого укуса. Он повернул голову и посмотрел на мужчину рядом с собой – на его бурно вздымающуюся грудь, на румянец, слабо окрасивший его щёки. И вспомнил всё, что он с ним сделал. И поразился его беззащитности и безграничной наглости: валяться на его постели, как пьяному, раскинув ноги! И да, мужчина был не-мёртвым, но в этом не-мёртвом имелась кровь. Хотя граф и знал, что кровь отчасти его собственная. Но также он знал, что если доберётся до неё, то станет только сильнее. Да и не оставлять же мерзавца наслаждаться украденной победой! Усмехнувшись, он без звука навалился на Генриха – и впился ему в горло, прорывая кожу. Но это был ещё не настоящий укус – и потому Генрих вскрикнул под ним, вцепился ему в плечи, раздирая ночную рубашку... но слабо, и крик сменился стоном, а тщетные попытки отбиться – страстными ласками. Задрожав всем телом, он обхватил графа ногами... А граф, в свою очередь, вжался в него, подхватив под ягодицы, понимая, что ему и здесь не на что жаловаться. Генрих попытался было его оттолкнуть ещё раз, но... Содрогнулся, толкнулся бёдрами своему созданию в живот, вскрикнул и завалился назад – задыхающийся, хмельной, горячий. Граф в ужасе отпрянул, оттолкнул его. Он не ожидал такого! Чтобы мужчина под ним... вот так?! Хуже всего, что Генриху было и горя мало. – Ах, Отти! – прошептал он, счастливо улыбаясь. – Кажется, в этот раз падать буду я. Но ничего... Даже вспомнил, как тебя зовут, – засмеялся он. – Озарение наступило... И закрыл глаза. Граф в ужасе соскочил с кровати. Этого, этого только не хватало! Застонав, он метнулся к дверям... И налетел на своего камердинера, который имел несчастье услышать крик, проснуться, заглянуть в спальню, увидеть графа, торжествующего над кем-то на разворошенной постели (над кем-то, кто издалека вполне сойдёт за виконта!), ну а теперь стоял и трясся в дверях: – Ваше сиятельство! Ва-ва-ваше сиятельство... Но его сиятельство отреагировал так, как реагирует голодный, испуганный, обезумевший от всего случившегося новообращённый вампир. Только когда тело человека, который верой и правдой служил ему тридцать лет, рухнуло на пол, он понял, что сейчас натворил. Стало ли ему лучше от этого? Нет! Нет! Его ужас перешёл в панику. Опрометью граф выскочил из спальни, бросился белой тенью по тёмному коридору, не разбирая дороги, – и вдруг натолкнулся на что-то. Вернее, на кого-то. Вернее, он остановился перед кем-то, словно врезавшись в невидимую стену. Перед ним стоял человек, и в руке он держал распятие. Не маленький нательный крестик, а большой, величиной с ладонь, и, к тому же, серебряный. Наклонив голову набок, не сводя с него широко раскрытых глаз, граф попятился. – Тише, хозяин, тише, – заговорил человек мягким, ласковым голосом – и прикрыл распятие полой чёрного плаща, в который был закутан. Но едва граф, рассвирепев, оскалил клыки, как крест показался снова; пришлось остановиться. – А ну-ка назад, ваше сиятельство! Шагом марш. И сам шагнул на него, держа крест перед собой. – Анталь, – заговорил граф, тихим, глубоким голосом, на пределе человеческого слуха, – я же тебе жизнь спас, а ты... – А я спасаю то, что у вас осталось, – едва ли громче отвечал Анталь. – Так что идите к себе, ваше сиятельство, потихоньку, не запнитесь. Почудили – и будет с вас. Что же вы? А господин виконт что скажет? (Граф издал неясный захлебывающийся стон.) Домой, ваше сиятельство! Домой, домой. Так, вынуждая графа пятиться, он провёл его обратно до спальни. Труп камердинера всё ещё лежал у порога; а вот Генриха не было. Только ветер колыхал шторы на распахнутом окне. «Получил своё и сбежал, мерзавец», – мрачно подумал граф – и почувствовал, что его мысли как будто возвращаются в прежнее состояние: голова становится ясной, пелена, что окутывала разум, медленно испаряется... И не хочется никуда бежать, а всё случившееся было сном... самым кошмарным сном в его жизни, таким, что впору поседеть окончательно. Из последних сил пытаясь не рухнуть на колени и не заорать в отчаянии и ужасе, он повернулся к Анталю... Тот молча взирал на тело старшего товарища. – А ведь говорил я ему, не надо стеречь вас, – вздохнул он. – Раз уж вы сговорились, не поможет... Я бы вас сам постерёг, и только. А он не послушал. Говорит, раз нежить, значит, как положено, так и поступлю... Эх, положено! Он наклонился, расстегнул кафтан на трупе и вытащил у него из-под полы деревянный кол... Не глядя, граф сделал несколько шагов и наугад, тяжело дыша, опустился в кресло. У него дрожали руки. «В тихом омуте черти водятся», – вспомнилось ему. – Посидите, посидите, господин, – услышал он, – я вам постель перестелю. Никто ничего не слышал, даю вам слово, и никто ничего не узнает, если только будете слушаться меня. Вы ведь будете? Граф кивнул. У него снова не оставалось выбора. И виноват в этом был Генрих фон Кролок... который, после всего, что натворил, имел ещё и наглость сбежать, бросив его одного... В аду.***
– Так странно переживать это снова! – шептал Генрих, обнимая его. – Даже немного страшновато. Но я иду на это без страха. И ты не бойся, Отти. – Думаю, бояться, что получится хуже, чем в прошлый раз, смысла не имеет, – вздохнул граф. – Хотя как знать... ты всё-таки полон сюрпризов. – Ничего, – заверил его Генрих, – в этот раз я сумею вовремя уйти. Мне нужно будет немедленно лечь спать, если ты понимаешь, так что иначе я не могу... И ты расслабься, как будто засыпаешь, и всё получится. – Ты слишком хорошего мнения о моём самоконтроле, – вздыхая тяжелее прежнего, пробормотал его сиятельство. – Ну судя по тому, что мне рассказала прелестная Эрнестина... – Что?! – открыл глаза граф, услышав имя бывшей своей любовницы. – Только хорошее! – успокоил его Генрих. – Ох, я молчу... язык мой – враг мой. Послушай, может, мне стоит дать обет молчания? Как ты находишь эту мысль? – Нет. – Почему нет? – Потому что если ты начнёшь тайком вываливать всё, что накопилось, на Альфреда, бедный ребёнок начнёт прятаться от тебя по всей округе. В конце концов, он где-нибудь заблудится, а подвергать его опасности ради какого-то фарса я не намерен. Так что ответ очевиден, по-моему. И прекрати это, иначе мы не закончим никогда. Он замолчал. – Неужели я настолько безнадёжен? – спросил Генрих вполголоса. Граф не ответил ему. Генрих тихо вздохнул. Он наклонился ниже к лицу своего создания; дыхание графа участилось, чуть заметно. Генрих задышал с ним наравне, а потом и вовсе ещё чаще – теперь наоборот, граф, словно под гипнозом, вынужден был поспевать за ним. Генрих наклонился к его уху, низко-низко, и шепнул несколько слов... А потом с силой прижался щекой к его больной щеке. Душераздирающий вопль пронёсся по замку – нечеловеческий, не стихающий несколько секунд... и всё прекратилось. – Скотина, – прошептал граф со слезами на глазах, – убью... – Ну-ну, – Генрих поднялся, пошатываясь, – не стоит благодарности... спи, теперь ты должен хорошо спать. А вот я… Он на ощупь отвязал занавеси полога, кое-как задёрнул их, оделся, немного путаясь в рукавах, а потом, неровной походкой, выбрался в коридор. Не успел он затворить за собой дверь, как мимо него в спальню прошмыгнул Один. Резво прохромав до кровати, кот прыгнул за полог, пробравшись между занавесок. Генрих улыбнулся и закрыл дверь. В коридоре он вскрикнул, столкнувшись с виконтом, который чуть не отбросил его к стене: – Где отец? Что ты с ним сделал?! – Он спит, посмотри сам! – отозвался Генрих сердитым шёпотом. – И не кричи на меня, пожалуйста... Мне нужен твой саркофаг. Разрешишь воспользоваться им? Потому что если я займу саркофаг твоего отца, он меня там и упокоит... Отпусти меня, пожалуйста, мне слишком дурно. – Хорошо, – растерянный Герберт отпустил его. – А ты... что с тобой? Генрих улыбнулся: – Пройдёт. И дымкой просочился сквозь пол, словно его и не бывало. Герберт ещё мгновение постоял, а потом бегом бросился к отцу в спальню. Осторожно, боясь увидеть что-то не то, он отодвинул полог... Граф спал – да так крепко, что совсем ничего не услышал. Его лицо, хотя и измученное, приобрело совершенно нормальный вид, не искажённый страданиями, – а на груди у него, прямо на сердце, свернувшись мохнатым чёрным клубком, спал Один. – Этого только не хватало! – шёпотом возмутился Герберт. – Брысь немедленно! Он протянул руку, чтобы схватить кота, но тот, открыв жёлтый глаз, издал тихий, но вполне себе угрожающий утробный вой. Ахнув, виконт шарахнулся в сторону и поспешил закрыть полог. Потом задёрнул гардины на окне и неслышно покинул спальню. Вслед ему из-за полога донеслось тихое сонное мурлыканье.