Если бы Альфреда попросили внятно описать, что случилось, когда они с Александриной (то есть, наверное, с графиней фон Карлштайн) и с графом Бадени (то есть с Августом, он просил!) вышли в сад, то он бы, наверное, не смог. И не потому, что выпил слишком много шампанского. То есть да, он наверняка выпил слишком много, но когда Август, то есть граф Бадени, вдруг, словно позабыв об их присутствии, пошёл неведомо куда, а потом развернулся, словно в него выстрелили, и рухнул на колени… словом, вот тогда шампанское перестало действовать. Это было слишком жутко, и Альфред уже бросился на помощь, как вдруг прямо перед ним не то из тумана, не то прямо из снега возникли две тени – он чуть не упал. К счастью, одной из теней оказался Герберт; он-то падать и не позволил.
А потом он тоже увидел, что случилось с Августом, и тоже хотел помочь, но тот, кто прибыл с ним, одним жестом остановил его. Герберт отшатнулся от его раскрытой ладони, и Альфред тоже: что-то настолько властное было в этом движении, что он даже не сразу вспомнил имя…
Анталь! Анталь Мадьяри.
И он как будто изменился. В нём не осталось ничего колеблющегося, ничего из того, что роднило бы его с тенью. Тонкий и стройный, почти как Герберт, хотя и не настолько высокий, он держался гораздо увереннее, хотя и не так высокомерно. Казалось, что он просто прочнее стоит на земле, вот и всё.
– Отойдите от него! – велел он.
И Герберт покорился. Он отступил, а Альфред просто не пошёл дальше. Нет так нет. Герберт, правда, попытался ещё раз, когда Анталь, что-то приговаривая, поднял Бадени на ноги, но получил яростный отпор:
– Вы сделали всё, что могли – я сам, не трогайте!
Герберт остановился. Он не упорствовал больше – только обнял Альфреда, и только после этого Альфред заметил, что появился-то он без пальто! И даже без фрака! А на улице ведь холодно!
– Ну не настолько же мы зависим от окружающей среды, глупенький! – Герберт сделал изумлённые глаза. – И нет, я не заболею, так что прекрати бояться! Ты забыл?
– Ох, я… – начал было Альфред, но вместо того, чтобы припомнить, что и Бадени действительно выбегал сюда же, им навстречу, в шёлковом халате и домашних туфлях, почему-то вспомнил себя на развалинах мельницы и чёрную застывшую воду. И своё отчаяние, такое же ледяное и чёрное, как вода.
Не то, что он хотел вспоминать. Совсем.
– Что это было сейчас, будь я проклята?!
Альфред вздрогнул: он не ожидал услышать голос Александрины, не ожидал, что она ещё здесь, а кроме того – что она вообще так выражается. Она ведь женщина! К тому же ещё и графиня. Правда, что-то он не мог пока назвать ни одной вампирши, которая соответствовала бы его ожиданиям полностью. Вампира, впрочем, тоже.
– Обычный дисбаланс, – отозвался Герберт сердито. Он повернулся к Александрине, но из объятий Альфреда не выпустил. – Я попытался дать Анталю своей крови, чтобы облегчить его состояние, но оказалось, что между нами находится граф, потому что я обратил его, а он Анталя, и проделывать такое без его ведома не стоило. Удовлетворены? Мы сами не ожидали, что так будет! Поэтому теперь Анталь на меня злится.
– А ведь ему помогло! – заметила Александрина. – Правда? – спросила она Альфреда. Альфред кивнул. – Но с графом ведь всё будет хорошо?
– Будет, но не сегодня, – Герберт поджал губы. – Он вывел вас прогуляться?
– Нет, проводить меня. Я как раз собиралась уходить, – Александрина плотнее закуталась в манто. – Соберу ваши вещи, вам пришлют их завтра вечером. Вы ведь остаётесь здесь, я права?
– Да, у нас комната наверху, – настороженно отозвался Герберт. – И да, мы будем вам признательны, если вы это сделаете. Я хотел бы… я нужен здесь.
– Не сомневаюсь, – вздохнула Александрина. – Бедный граф! Если Генрих будет удивляться, скажи ему, о чём я говорила тебе, пожалуйста, – попросила она Альфреда. – Будет только хуже, если они с Фредой поскандалят ещё раз или она просто велит вышвырнуть его вещи за ворота. Ему и так досталось от неё: если бы она не устроила ещё ту сцену вчера, уверена, ему бы и в голову не пришло явиться сюда сегодня. Господин Мадьяри не сказал, зачем он приходил? – спросила она виконта.
– Сказал, чтобы я спросил его самого, – Герберт нахмурился. – Отлично, теперь я готов предположить всё самое худшее. Спасибо, что предупредили, графиня, я с ним поговорю… и присмотрю за ним. В конце концов, это в моих же собственных интересах.
– Но ведь не может быть, чтобы действительно самое худшее! – воскликнул Альфред, когда Александрина простилась с ними и улетела.
– Как знать, – Герберт поджал губы. – Почему тогда Анталь отказался мне отвечать? Мог бы и сказать правду! Но он предпочёл отговориться в этот момент, а теперь я думаю, что это очень странно. Возможно, он просто не хотел меня пугать? Честно сказать, первым, о чём я подумал, когда эта кошмарная женщина только явилась к нам, чтобы объявить об исчезновении Генриха, было именно самое худшее.
– Но разве она кошмарная? – спросил Альфред. – Она просто хочет помочь!
– Тётушка Фредерика тоже вечно говорит, что хочет помочь, – поморщился Герберт. – А ещё – целое множество женщин рады были бы помочь моему отцу сделаться бездетным, чтобы он только обратил внимание на них. Они желали мне смерти с самого детства! И жена моего отца чуть меня не отравила. А моя мать? По-твоему, я появился на свет от большой любви? Нет, даже не заставляй меня!
– А как же Магда?
– Магда это Магда и её здесь нет. Она далеко. И у неё нет никаких видов на моего отца, ясно?! – Герберт сердито зашагал к дому. Альфред побежал за ним. – Я даже женскую кровь не переношу! Что ты хочешь от меня?
– Ты думаешь, у Александрины… у неё есть виды на твоего отца?! – Альфред не мог понять. Ну в самом деле, она же даже никогда не видела графа!
– Нет, значит, будут! – Герберт распахнул дверь. – Перед ним даже не все мужчины могут устоять, а уж она… Думаешь, если бы она действительно добралась до замка, случилось бы что-то другое? Да как бы не так! Виды на моего отца были ещё у её прабабки!
– У кого это там были виды? – из темноты возник Генрих – так неожиданно, что Герберт вскрикнул и отшатнулся. – Что такое? Это всего лишь я. А вы про Алекс?
– Не имеет значения! – Герберт попытался пройти мимо. Не тут-то было: Генрих явно не собирался позволить ему уйти! На мгновение Альфред остался наедине с открытой дверью и растерялся, но потом увидел задвижку. Что ж, по крайней мере, он мог запереть её со спокойной душой.
– Не интересуют мужчины? А что же она делала замужем? – донёсся из гостиной голос Герберта. – Может быть, она не интересовала мужа, охотно верю, но чтобы наоборот…
– Они поженились для прикрытия. Чем ты слушал? – спросил в ответ Генрих. – У её мужа был любовник, а она мужчин на дух не переносит. Успокойся: даже Отто нужен ей не больше, чем заупокойная месса, и последнее, что она захочет – отбивать его у меня. Впрочем, даже если она и захочет, воевать из-за него мы с ней не будем. Я отказываюсь.
Отка… чего?! От удивления Альфред даже схватился за воздух вместо дверной ручки, но потом исправился.
– Отказываешься?! – Герберт тоже был потрясён. – Но ты… ты не можешь!
– Почему не могу? – спросил Генрих. Он сидел в кресле спиной к дверям, Герберт стоял перед ним. И он был в шоке. Его взгляд обратился к Альфреду. – Что? – Генрих обернулся. – А, Фредль! Иди-ка сюда. Кажется, у нас семейный совет… ну или что-то в этом роде. Думаю, ты уже слышал главную новость.
– Но почему? – спросил Альфред, подходя ближе. – То есть… – он задумался, хотя, кажется, выпитое шампанское мешало ему делать это нормально. Он сел на диван. – Вы же… ты же его любишь? – кажется, он запутался. Всё было очень плохо.
– А ещё я обязан его отцу, – подтвердил Генрих, – единственному, кто обращался со мной как с человеком, не требуя взамен ничего. Ты похож в этом на него, мой милый Герберт, – сказал он виконту. – Разве что у тебя более трудный характер… Штефан погиб из-за меня, хоть я его и не убивал. Что мне стоило по-настоящему подделать завещание, чтобы он мог явиться в замок? Что мне стоило предупредить его о том, что я вампир, а не неупокоенная душа, которая к нему во сне явилась? Но я этого не сделал. Как будто не понимал, на что при случае пойдёт Лоренца!
– Но ты же действительно не понимал! – воскликнул Герберт.
Генрих покачал головой:
– Я так не думаю. Я видел, что сделали с моим братом и его женой. Отца мне было не жаль, но они двое… Я видел, как она умирала. Не говори, что я не знал. Мне было двадцать девять, я проехал через всю Трансильванию, я был мужчиной, а не ребёнком. Я мог обманываться, мог закрывать глаза – но не понимать?!
– Ты просто слишком к себе жесток…
– О нет, не слишком, – Генрих вздохнул. – Слишком жестока ко мне бывает Лоренца, а сейчас мне и вполовину не так больно, хотя душевные муки должны быть гораздо сильнее телесных… – он посмотрел куда-то в сторону от Альфреда. – Мне замолчать? – спросил он.
– Нет-нет, прошу вас, продолжайте, – отозвался Анталь, и Альфред даже подскочил: он-то откуда взялся? – Сидите-сидите, не вставайте! – Анталь удержал его – и протянул ему руку: – Анталь Мадьяри.
– Альфред В-Викертс, – Альфред пожал её. – Простите, я думал, фамилию у вас принято называть впереди имени?..
– Все бы об этом знали! – Анталь улыбнулся. – Не озадачивайте себя этим, – сказал он Альфреду. – Большую часть времени я пытаюсь вести себя не так, как принято у нас. Не возражаете, если я с вами сяду? Виконт занял моё любимое кресло.
– Могу и подняться! – возмутился Герберт.
– Нет-нет-нет, я вовсе не настаиваю. Или вы не доверяете мне? – Анталь прищурился. Странно, но он одновременно и нравился Альфреду, и нет. – Раз доверяете, то так и сидите.
Он уселся рядом с Альфредом – откинулся на спинку, оперся о подлокотник, скрестил в лодыжках стройные длинные ноги, заметил и застегнул пропущенную пуговицу на рубашке. Но для чего он здесь? Пришёл наблюдать за Генрихом? Неужели чтобы Генрих лишнего не сказал? И раз это семейный совет, то почему он вмешивается? Он же не член семьи!
Хотя он должен быть родственником графу. Они что-то там в родстве через Батори… Батори! До Альфреда запоздало дошло. Неужели та самая Эржебет Батори? Он не мог спросить прямо, но сомневался, что их было так уж много.
И граф её родственник? И Герберт тоже? Хотя даже не родственник – кажется, Генрих сказал, что потомок… Значит, с одной стороны Кровавая графиня, с другой Лоренца. Вот это предки! Вот повезло так повезло…
Но ведь это же не значит, что он опасен, правда? Хотя насчёт Анталя Альфред не был так уверен. Ну то есть он вроде бы приятный и всё такое… красивый. Да. Альфред даже со слов Герберта не представлял его совсем уж заурядным. Не задумался бы Герберт о том, чтобы брать в любовники кого попало! Даже гипотетически. Ещё и камердинера. Но вблизи… Казалось, что за всем его неброским костюмом, заурядной и спокойной цветовой гаммой, просто подстриженными волосами и безыскусными манерами таится что-то другое, особенно неразличимое, когда рядом его броский и яркий компаньон. Слишком вызывающий… Понимая, что раздумьями ничего особенного не добиться, Альфред просто притих, постарался слиться с обстановкой, как умел, и решил наблюдать.
– Вы боитесь, что я скажу слишком много или слишком мало? – Генрих тоже вряд ли был доволен вторжением и не собирался молчать. Анталь пожал плечами.
– Вы пытаетесь меня обвинить, конечно, – сказал он, – но я пришёл вам помочь. А мог бы и с Агоштом остаться: ему я сейчас нужнее… У вас беда с вашей создательницей – точнее, у неё с вами, только она ещё не знает об этом. Она, видно, думает, что может использовать вас, поэтому вы и здесь.
– О, надо же! – Генрих всплеснул руками в притворном изумлении. – И как вы это поняли? А самое главное, как вовремя… Надо было мне сразу представляться вам фон Кролоком – гораздо быстрее бы всё закончилось!
– Что же вы хотите закончить?
– Я пришёл к вам с просьбой; повторяться не вижу смысла, – Генрих опустил глаза. – И если у вас есть сердце, вы не откажете мне, потому что теперь оснований у меня ещё больше.
– Оснований просить, чтобы я убил вас? – спросил Анталь. Альфред заметил, как Герберт переменился в лице и вцепился в подлокотники кресла. Всё плохо? Стоит бежать ему на помощь? Но его отвлекли слова Генриха:
– А что, по-вашему, сделает Лоренца, когда поймёт правду? Причём гораздо более худшим способом, чем вы. По крайней мере, вы меня только убьёте, – Генрих небрежно поправил волосы, словно речь шла о погоде. Альфред замер: он не мог поверить своим ушам! Если убить его, то вслед за ним…
– Но тебя же нельзя убивать! – воскликнул Герберт. – Ты совсем с ума сошёл?! А как же…
– Почему же нельзя? Я не обращал твоего отца, мой милый Герберт, так что для всех вас я бесполезен. Побочная, отмершая ветвь! Я бы убил Лоренцу сам, но увы… – Генрих болезненно улыбнулся. – Она в любом случае убьёт меня раньше: я без её ведома и шага в стенах замка не ступлю. Ты помнишь, как мы уходили.
– Не создатель? – Герберт взглянул на Анталя, ища поддержки – или опровержения, может быть. Но Анталь только вздохнул. – Это правда? Так вот зачем он приходил? И ты молчал?!
– Чужие тайны… – отозвался Анталь.
– Мог бы и сказать! Тем более… с чего вы двое вообще это взяли? Боги нашептали, да? – Герберт разозлился: дрогнули ноздри, напряглась челюсть, руки сжались в кулаки. Анталь поднялся и сделал несколько шагов по комнате – остановился у погасшего камина.
– Ваш отец, конечно, не подозревает, – сказал он. – Иначе дал бы понять. Да?
– Вот именно!
– Звучит интересно. Я не думал об этом, – Анталь пожал плечами, – но то, о чём я говорю, правда. Ваш отец обратился за счёт того, что унаследовал от Батори; если бы его обратил Генрих, всё было бы иначе. Настолько противостоять создателю никто не может! Ваш отец исключение, конечно, но… Я помню, как он вёл себя, не дождавшись вас, – сказал он Генриху. – Он действительно ждал, он хотел видеть именно вас, когда появилась ваша создательница. Конечно, ему бы следовало пойти вас поискать…
– Не следовало, – перебил его Генрих. – То, что он нашёл, не слишком напоминало бы меня. Лоренца хотела, чтобы я позвал его… вероятно, чтобы отдал ей в руки сразу, раз уж я его обратил. Но ничего не вышло – теперь я понимаю, почему. Не суть важно… – он крепко стиснул собственные пальцы. – Главное – я сказал ему, что свободен, до длинных ночей, до равноденствия, то, что услышал от неё, когда Герберт разбудил меня. Не слишком понимаю, почему моя свобода вдруг закончилась гораздо раньше…
– До равноденствия? Она вам так сказала? – Анталь удивился. – Странно, такого не должно… а хотя я понимаю. Звучит складно, и вы поверили ей. На самом деле примула действует не так…
– Примула? – Герберт встрепенулся.
– Она самая, – Анталь улыбнулся ему. – Как, по-вашему, вы подняли его из земли, где он был обречён лежать, потому что его создательница так сказала? Просто пришли поплакать? Хорошо, конечно, но нет: примула, сорванная любящей рукой… может, совпали ещё какие-нибудь астрологические циклы? – он прищурился. – Надо посмотреть. Так вот: примула подняла вас из земли, – он указал на Генриха, – и вы освободились от всего, что держало вас, правда, с тем условием, что сумеете сберечь свою свободу – постоять за себя, сами или с посторонней помощью, если кто-то за вас возьмётся. Но вместо этого вы позволили себя обескровить… что тоже довольно странно, честно сказать: где это видано, чтобы новообращённые вампиров кусали? Людей, кто под руку подвернётся, животных иногда тоже… ох, Агошт! – он вздохнул. – В редких случаях, словом, и делать так не надо. Но вампиров? Это же не еда!
– Ну я просто рядом лежал… – Генрих кашлянул.
– Нет! – отрезал Анталь. – Мало ли кто где лежал? Не в этом дело.
– Нет уж, позвольте!..
– С другой стороны, – продолжал Анталь, не слушая его, – чем больше я обо всём этом говорю, тем больше понимаю: ваша создательница вполне могла обмануться и посчитать, что его действительно обратили вы. Просто все обстоятельства сложились так, что он не воспринимает всерьёз ни ваши притязания, ни вас, ну так что поделать: такой вы неудачник. Свободу потеряли, ещё и создатель из вас… так себе создатель, – он окинул Генриха красноречивым взглядом. – Если так, то всё прекрасно: можно водить её за нос долго-долго. Сколько нам понадобится! Другое дело, что это секрет, который нужно охранять. Справитесь?
– Понадобится для чего? – Генрих наморщил брови. Анталь вздохнул – и обратился к Герберту:
– Я вас потесню, не возражаете? – спросил он и, когда Герберт поднялся с кресла, сказал: – Спасибо. Видите ли, если бы речь шла только о вас, – продолжал он, обращаясь к Генриху, – о том, чтобы избавить вас от заведомо безнадёжной и несчастной участи, я бы вам не отказал, правда. Но я не могу. И вовсе не потому, что я не приемлю насилия, не хочу брать грех на душу или руки пачкать – когда речь идёт о долге, тем более о долге милосердия, это всё неправда, и вы об этом знаете, потому и решились сюда прийти. Рука у меня твёрдая… Но речь идёт о графе, поэтому я вам откажу. Простите.
– Что значит…
– Ну только он один достаточно силён, чтобы решить вашу судьбу, что же тут неясного, – Анталь пожал плечами. – И я не верю, что вам не было никакого знака, когда вас осенила такая блестящая идея – убиться об меня…
– Быть убитым мной, – поправил его Герберт. – Убиться об тебя – это другое.
– А я что сказал? – спросил Анталь. – Боги! Мне уже по меньшей мере час пора быть в гробу. Слишком тяжёлая ночь… Так был вам знак или нет? – спросил он Генриха. – Ещё немного – и я даже по-венгерски двух слов связать не смогу, а мыслями общаться не умею… Вам даже Агошт не поможет: он спит.
– Как должен выглядеть ваш знак? – спросил Генрих.
– Как знак? – Анталь пожал плечами. – Я не знаю! Возможно, что-то бросилось вам в лицо… то есть в глаза. Не буквально. Или что-то, чего не должно быть – образы, звуки…
– Ощущения, запахи, яркие воспоминания? – подхватил Генрих. – Чувство, словно вот-вот окажешься где-то не здесь? Годится?
– Годится, – согласился Анталь. – А куда это вы чуть не вышли?
– В его кабинет. Из вашего подвала!
– Ну мой подвал совершенно точно не выходит в его кабинет, – согласился Анталь, – а жаль. Было бы гораздо проще… Пойдёте спать? – спросил он. – Просто, как вы могли заметить, сегодня нам по пути, а мне, кажется, не повредит провожатый. Не помешает… Я валюсь с ног; мне нужно быть рядом с Агоштом. Простите…
– О, никаких проблем, – согласился Генрих. – Можете опереться на моё плечо, если захотите. Тяжёлым вы не выглядите…
– Благодарю, – Анталь поднялся с кресла – и удержался за спинку. – Пойдёмте, а то и впрямь придётся так идти… Доброго утра, – сказал он Герберту. – И вам, Альфред. Если захотите поговорить со мной, буду очень рад вам завтра. Чувствуйте себя как дома и простите, если при нашей первой встрече был вежлив недостаточно.
Он слегка поклонился – и по его как-то разом побледневшему лицу Альфред подумал, что он, должно быть, валится с ног. Хотя который час? Четыре? Пять утра? После всего случившегося за эту ночь, после шампанского, после… словом, он бы сам с удовольствием лёг спать
– Хорошая информация к размышлению, – сказал Герберт, когда дверь в подвал закрылась. – А мы идём наверх. Знаешь какая роскошная у нас кровать? Ничуть не хуже моей! И полог – настоящий, а не эта модная пародия, как у Фредерики. Последнее, что мне хочется – пасть жертвой моды и бесславно сгореть! Уверен, тебе тоже. Так что встань и иди – со мной наверх.
– Хорошо, – согласился Альфред. – Только… я не совсем понимаю: как это Генрих твоему отцу не создатель? Ведь нельзя же, чтобы… он же его укусил, так? Но после этого…
– Иного пути нет? Ну да, видимо, papa тоже так думает, – Герберт сел с ним рядом. – Или повторяет то, что думают другие – почему он не может быть этим грешен? Но ты прав: он никогда ничего подобного не говорил, и мне кажется, он не может себе даже вообразить, что с Генрихом его не связывает ничего, кроме любви, о которой он не желает знать, потому что она неизбежно его погубит. Как бы ты на его месте поступил? Если бы от твоего выбора зависело так много? Я вот не знаю; но даже представить не могу, как скажу обо всём ему. И говорить ли? Генрих действительно до сих пор с нами только потому, что Лоренца убеждена если не в его полезности, то в необходимости его существования; что будет с ним, узнай она правду… я не знаю. Надеюсь, она просто не поверит, и страх потерять последнюю надежду, которую воплощает для неё мой отец, окажется сильнее. Знаю одно: я могу убить её. Если она решит сделать что-то такое, что превзойдёт все её выходки до сих пор, я убью её. Неважно, что решит отец, и Генрих меня простит.
– Убьёшь её? – по спине у Альфреда пробежал холодок. – Но… ведь это, наверное, трудно? Она же сильная, да? И это опасно? И почему ты? Ведь…
Он хотел сказать, что кто угодно сильнее, чем Герберт, но осёкся, вспомнив разом всё, что случалось до этого. Герберт многое пережил. Герберт убил Рудольфа. И если Герберт задастся целью, его будет не остановить, потому что, в самом деле, это же он!
И он сын своего отца, конечно. Но как можно вообразить, что он подвергнет себя опасности, скорее всего смертельной, просто потому, что он так сказал?
– Потому что могу, – проговорил Герберт, и черты его лица ожесточились. – Последний, от кого она ждёт удара, это я. Ещё есть ты, но тебя я близко к ней не подпущу, понятно? И раз уж на то пошло – не заставляй меня обожать твою прекрасную Александрину! После Фредерики ей некому будет помочь – и, честное слово, после всего мне уже совсем не жаль Фредерику. У неё хороший вкус, но если Лоренца вдруг начнёт добиваться своего, это уже никому не пригодится, в том числе и нам с тобой. Идём! Я не хочу встречать здесь рассвет, и тебе это тоже не нужно.
Он поднялся. Альфред поспешил за ним. Напоследок, уже стоя на лестнице, он обернулся на тёмную гостиную: казалось, она вся полнилась бликами невидимого света, и воздушные изгибы и завитки позолоченной лепнины издавали тихий шелест, как облетающие осенние листья.
***
– Скажите, вы ведь не дали мне надежду затем, чтобы отобрать её у меня? – спросил Генрих, когда за ними закрылась дверь.
Анталь удивился. Подобного вопроса он, конечно же, ожидал, да и где ещё было его задавать, как не в чёрном и мягком безмолвии коридора, но тот факт, что Генрих мог смириться даже с собственной смертью, только не с недосказанностью, всё равно поражал безмерно. Почему просто не принять как данность?
Тем более то, о чём он не был готов рассказывать.
– А похоже? – спросил он. – С чего бы мне что-то отбирать у вас? На моё счастье, я здесь даже ничего не решаю.
– Вам так не хочется меня убивать?
– Мне никого не хочется убивать, – Анталь вздохнул. – А вы… думаю, что графу совсем не повредит, если он захочет остаться с вами. Точнее, если он захочет оставить вас при себе. Конечно, захотеть мало – он должен вас освободить и заслужить…
– Меня? Да вы смеётесь.
– Вы просто не знаете всего, иначе поняли бы. Впрочем, вы-то как раз и не должны, – что-то вроде паутинки прикоснулось к щеке, и Анталь провёл по лицу ладонью. Паутины, конечно, не было: он просто должен был осторожнее выбирать слова. Да, он понимал. – Граф знает, что предначертано ему и другим и пытается действовать наперекор судьбе – так он создаёт её; с вами же всё иначе. Опасности не останавливают вас, они вас раззадоривают, правда? Вы мчитесь сломя голову, как на пламя, и тогда что-то происходит, ваша жизнь и жизни других меняются, иногда трагически, иногда не очень, но ничто не может быть по-прежнему там, куда являетесь вы. Наверняка вы не раз это замечали.
– Хотите сказать, с вами такого не бывает?
– Думаю, со всеми иногда бывает, но не с таким завидным постоянством, как у вас. Вся ваша жизнь состоит из этого, и никогда ничего подобного вы даже не хотите. Это вас огорчает?
– Скажите пожалуйста! – воскликнул Генрих. – А вы бы огорчились, если бы ваше возвращение домой повлекло за собой гибель всей вашей семьи из-за ваших неосторожно сказанных слов? Да, между нами никогда не было особой любви, а вся прислуга в замке, пока меня не было, успела смениться, но ведь это не в счёт. На несколько ночей и дней замок превратился в бойню! Вы бы огорчились, Анталь? Потом оказалось, что Лоренца погорячилась, и даже если выяснится, что я выжил, никаких прав у меня нет. Нам нужен был наследник, и я отправился к Штефану с копией завещания, соблазнил его призраком торжествующей справедливости – с большими богатствами – и разрушил жизнь ему, его жене и сыну, которые, по-своему, были повержены горем из-за его потери. Я привёл Отто в мир теней, даже если и не обратил его… о, да я даже был посредником между ним и Лоренцой, когда… хотя это неважно, впрочем. Полагаю, вам я тоже сегодня ничего хорошего не принёс?
– Ну как сказать – вы привели виконта, – Анталь улыбнулся. – Полагаю, без вас он бы к нам долго ещё добирался, а нам было очень важно увидеть друг друга, не сомневайтесь. Это меняет всё. Так что ваша вина…
– Это проклятье, да?
Анталь остановился. Они почти пришли: только занавес отделял их от подвала. Но беседовать над гробом, в котором спит Агошт, как-то…
– Не оно, – сдержанно отозвался он. – Знаю, в начале вечера я сам называл его так, но забудьте. Это слова того, кто привык прятаться в надежде, что его пощадят, хотя скрываться вечно невозможно. Без ущерба для себя. Без того, чтобы навлечь на себя беду. Как я завидую вашему голосу, если бы вы только знали!
– Да вы оригинал! Странный предмет для зависти, – Генрих смерил его взглядом. – Обычно те, кто не успел ко мне привыкнуть, мечтают заткнуть мне рот. А вы мне, значит, завидуете? Мне доводилось слышать, как вы поёте…
– Пожалуйста, не надо, мне неловко, – попросил его Анталь. – И я вовсе не это имею в виду. Ваш голос – что-то вроде шестого пальца или причудливого родимого пятна. Игра природы. То, что не скрыть, как ни старайся, и это неизбежно выдаёт вас. Люди приходят в негодование вовсе не потому, что вы так уж ужасны, поверьте! Конечно, когда слышишь обертоны там, где не ожидаешь их услышать, а потом оказывается, что вы можете обходиться без них, тоже когда совсем уже не ждёшь, а потом оказывается, что в этом есть ещё и гармония – это сбивает с толку, да и не каждый выдержит, но это совсем ещё не повод проявлять враждебность к вам. Когда люди натыкаются на странное, на то, что не могут объяснить, они приходят в беспокойство, потому что это напоминает им о давно утраченном, отвергнутом, оскорблённом и забытом. И они очень боятся, что это затаило на них обиду и однажды им отомстит – возможно, готовится отомстить уже сейчас. Через вас, через меня – через таких, как мы.
– Какие ещё мы?
– Вы никогда не чувствовали этого?
Генрих пожал плечами. Он смотрел на Анталя со странной смесью недоумения и растерянности – и ещё он не верил. Ещё один фон Кролок во всей красе! Двое за всю за ночь? Да даже за всю жизнь двое – это уже слишком много! Анталь схватился за голову.
– Я больше не вынесу! – воскликнул он. – Я что, железный?! – гневно спросил он в пустоту коридора. – Ну ладно… Я попытаюсь объяснить вам, но вы должны мне поверить, хотите вы этого или нет. Иначе… я не знаю – я ничего не сделаю вам, конечно, но обижусь на вас за всё ваше семейство, и вам придётся очень постараться, чтобы я забыл эту обиду.
– Вы это сейчас серьёзно?
– Я не знаю! Но лучше бы вам принять это всерьёз. Понятно?
– Надо же! А вы грозный, – заметил Генрих. – Признаться, я даже вас боюсь…
– Вы всегда флиртуете от страха?
– Постоянно! На самом деле, нет, – Генрих вздохнул. – Август меня убьёт?
– Не мечтайте! Я ему даже не скажу. И не придвигайте… как это… не прижимайте меня к стене. Прошу вас!
– Не припирайте, – подсказал Генрих, отступая. – Если бы я вас прижимал, было бы немного иначе, уверяю. Так во что я должен поверить?
– Своевременный вопрос! – Анталь вздохнул. Как тут сосредоточиться, когда подходят слишком близко? Никакой свободы… – Вы спросили, не проклятье ли на вас, так вот: на самом деле вы не прокляты. Никто из нас. Но для тех, кто хочет спокойно жить среди людей, проклятье всё, даже самое незначительное прикосновение богов. Мы говорили с вами о ведьмах, так вот, вы… что-то вроде.
– Вроде?
– Вы же не умеете ничего такого странного? Нет, кажется.
– Устраивать неприятности? – Генрих пожал плечами. – Особенно самому себе. Впрочем, вряд ли это то, что вы ищете. Нужно что-то вроде того, что умеет Отто, так? В таком случае, нет: я ничего не умею! И очень даже от этого счастлив: то, как он в своё время сходил с ума – я бы не выдержал. До него мне далековато!
– Хорошо, – согласился Анталь, – значит, дара у вас нет. Но есть одна особенность – сильнее, чем у любого из нас. Вы несёте с собой перемены. Служите катализатором, если хотите. Там, где появляетесь вы, всё становится непредсказуемым и бурным, и вас часто обвиняют в том, что именно вы приносите несчастья, хотя на самом деле это не так. Люди делают выбор сами, и сами навлекают на себя благословение или проклятие, но поскольку вы рядом… Кроме того – уж простите, но я вам говорил об опасностях. Они притягивают вас: вам нравится играть с огнём, и вы просто не можете удержаться. Так ведь и погибли, правда?
– Мог бы, если бы Лоренца за мной не явилась. Задел гордость отца, – согласился Генрих. – После того, как посягнул на часть его богатств, которые принадлежали мне по праву: мать не позволила бы обездолить меня, я знаю. Не стоило это делать, правда, но… так уж получилось. И что же, вы называете это прикосновением богов?
– Определённо, да, – кивнул Анталь. – Правда, одного не понимаю: вы явно один из нас, из одного теста с нами, как говорят, но ничего существенного за этим не скрывается. Конечно, рядом с вами почти всегда небезопасно, такова уж ваша природа, но это совсем не то, что обычно мечтают получить от нас. Я понимаю, почему Лоренца обратила именно вас, а не вашего отца или брата, но… – и тут его вдруг осенило. – О! – воскликнул он. – Боги, ну конечно… А я, значит, идиот, – он засмеялся. – И ещё откровения жду… Конечно! Фальшивый бриллиант, обманка – вот что вы такое для Лоренцы! Понимаете?
– Понимаю: не меня она ждала, – Генрих вздохнул. – Это я знаю и так. Но, выходит, она не просто так обманулась? Ваши боги ввели её в заблуждение?
– Именно так, – Анталь улыбнулся. – Ох, ну и задали вы мне задачу! Вы просто наказание… уж простите. Для вашей создательницы – наказание и есть. Она упустила графа из-за вас – даже его не коснулась. Как знать, вдруг от неё, раз уж она сама восстала, он бы не избавился? Вас обратили, вы не так сильны, но её-то никто не обращал! Может быть, у него и выбора бы не осталось, особенно если бы некому было облегчить его состояние и столько часов спустя после удара он бы ничего от боли не соображал. Вы сохранили ему свободу, вероятно…
– Обыграл Лоренцу?
– Да! И хотите теперь погибнуть, правда? Не давая графу даже шанса вас спасти? Как-то это несправедливо, мне кажется. Не сомневаюсь, тяжело ему придётся, но если ему будет угодно – пусть приходится, это ведь его судьба, выбрать или не выбрать вас и что-то за вас отдать. Не знаю что, правда, и этого мне никто не скажет: только ему, это ведь для него важно.
– И что для него всегда было важно, по-вашему? Неужели вы не знаете?
– Виконт? – Анталь на мгновение встретился с ним взглядом. – Нет-нет, что вы! Это исключено! Это же выбор без выбора, как можно такое заставить? С ума вы, что ли, сошли… – он поёжился. – Нет-нет-нет, речь вовсе не об этом. У Батори есть власть и гордость, но что такое есть у фон Кролоков? Не будь вы наполовину фон Штейнберг, как и виконт, могли бы, наверное, ответить на этот вопрос.
– Или не мог бы, потому что правду знает только Отто, – возразил Генрих. – В любом случае, надеюсь, эти ваши боги обратят внимание на то, что если от него потребуется пожертвовать сыном или собой, я избавлю его от этого без колебаний. Уж как-нибудь смогу! Даже без вас. Двести лет мы с ним только и делаем, что без конца мучаем друг друга, даже просто находясь рядом, и пошло оно всё куда подальше, если это закончится так. Даже вы, господин Невмешательство! Хотя спасибо, спасибо, что вы мне всё это сказали. Не то чтобы мне стало легче, когда я узнал о себе столько всего прекрасного, но я хотя бы понимаю теперь, что не напрасно чувствовал подвох. В конце концов, мне явился не Отто, а только его кабинет.
– Это ничего не значит… – попытался возразить Анталь, но Генрих покачал головой:
– Или это значит всё. Чей это был знак, мой или ваш? Раз мой, то мне и понимать его – так, как я понимаю.
– Хорошо, – Анталь вздохнул. Нравилось ему или нет, но в этой своей категоричности Генрих действительно был прав. Он бы тоже никому не позволил вмешиваться в свои откровения, даже если те были противоречивыми и туманными. Строго говоря, они были такими всегда, и после них ещё, как с похмелья, болела голова. Сколько он наговорил сегодня – а сколько ещё не сказал!
Хотя что было важно – кажется, всё.
– Ну что, не обиделись вы на меня за всё моё семейство? – спросил Генрих. – Я верю вам, как видите.
– Да… то есть нет. То есть вижу, и это хорошо. Я не обиделся, – Анталь вздохнул. Как же он устал! – Если вы не возражаете, прошу вас, на сегодня отпустите меня. Я едва соображаю… знаете, сколько нужно сил, чтобы находить для вас ответы? Особенно сейчас.
– Еле дышите и чуть живой? – сочувственно спросил Генрих. – Может, крышку гроба вам открыть? Могу вас поддержать…
– Думаю, что откажусь, – Анталь совершенно точно не желал ни того, ни другого. – Просто ложитесь отдыхать, хорошо? Этого будет достаточно.
– Что ж, будь по-вашему. Доброго дня, господин Тёмная лошадка! – Генрих отодвинул занавес, обратился туманом и скрылся в гробу, а Анталь так и остался стоять. Невмешательство – ещё ладно, этим он грешил, но тёмная лошадка? Обидеться, что ли?
Или списать на бушующий в некоторых хаос. Анталь махнул рукой – и, проскользнув туманом в другой гроб (он не мог сказать, что свой, потому что его гроб фактически занял Генрих), занял место рядом с Агоштом, который спал совершенно мёртвым сном. Сняв жилет и рубашку, словно никуда в спешке и не уходил, Анталь зарылся лицом в его растрёпанные волосы, чтобы вдохнуть запах духов – сильный, стойкий, но такой привычный, такой же вечный, как его желание. Агошт родился под счастливой звездой: его свело с последними потомками несчастливой ветви его рода, с целыми тремя, но всё же не в наказание. Или, может, он просто сделал правильный выбор, рассудив, что от близости с бывшим камердинером фон Кролоков его гордость не пострадает? Необходимость собрать осколки, отчистить винное пятно с ковра или самому себе разогреть ужин (именно самому себе: разогреть на двоих, если в нём с вечера было больше сил, и даже принести в постель его не оскорбляло) – всё это наносило его гордости куда больший ущерб, чем любовная связь.
Жаль, что выбор графа едва ли будет похож на этот: в роскоши он не вырос, кофе себе, по примеру отца, без всяких затруднений варит сам, да и с другими делами тоже справится: понимает он, что значит руки приложить. Особенных различий между людьми по признакам титулов и сословий он не делает, потому что сам, когда родился, никакого титула не имел; есть разница между слугой и господином, но это совсем не то и измеряется положением и Фортуной, а Фортуна бывает переменчива. Он до того практик и настолько не похож на погрязшего в мечтаниях теоретика, что ни одного философа не чтит по-настоящему и даже свои стихи, полёт души и фантазии, словно рубит топором, оттого и сжигает их, когда возвращается с небес на землю. Или не с небес: едва ли именно там были рождены до самого Пресбурга когда-то долетевшие строчки:
Не верь любви: она немало зла,
Страдания и горя принесла.
Их, написанные кровью, нашли на груди у погибшей дочери пастора, когда пропал Рудольф, и Агошт, получив об этом известие в письме, переволновался так страшно, что поторопился скорее ехать за сестрой в трансильванское поместье – туда, где без виконта его непременно настигла бы смерть. По дороге он часто ужасался и повторял, что как же это, кем же это нужно быть, а Анталь молчал и думать не хотел о возможном продолжении разговора.
Он знал, к несчастью, когда были написаны эти слова и из-за кого они были написаны. Он знал, какие слова ещё были написаны дальше. И спрашивал себя: ну почему, почему именно сейчас, что должно было произойти, чтобы вдруг вот так всё обернулось? Был ли это знак, которого он не понял? Было ли что-то ещё?
Графа он так и не спросил. Может быть, и стоило тогда вмешаться?
Может быть, стоит сказать теперь, чтобы Генрих знал, хотя если подумать, то – зачем?
***
Дурные сны, тяжёлые ночи, многократные ложные пробуждения, кошмары, просто бессонницу – за свои двести сорок три года, если подумать, Отто фон Кролок переживал всё и, если как следует подумать, не раз. Удивить его было трудно: ничего нового он уже и не ждал.
Однако эта ночь его удивила: он проснулся в ужасе. В леденящем ужасе от того, что пролилась кровь, что ничего как раньше уже не будет… хотя что должно быть как раньше и с чего бы вампиру сожалеть о пролитой крови, он не имел ни малейшего понятия.
– Два века живи – два века сходи с ума, – с тревогой и удивлением пробормотал граф. У него ломило все кости – ощущение не из приятных, и чувствовал он себя вдобавок старой развалиной. Это что? Как это называется?
Он сел на кровати, опустив на пол босые ноги. Ступни обдало холодом – Отто со свистом втянул воздух. Терпи! Надо было вспомнить, что ему снилось, освободить голову… всё так смешалось, что от переизбытка чувств, запахов и звуков начинало мутить. Главным образом, конечно же, было больно. И не ему. Потому что это не ему всадили кол в сердце – не аккуратненько между рёбер, а прямо так… вероятно, даже не молотком. Это какая же сила нужна?
«Нечеловеческая, – заключил в уме граф. И добавил: – Я бы смог». Мысль об этом наполняла тоской и ужасом. Но во сне – к счастью, убивал не он. Была женщина… две женщины. Одна убивала другую. То есть не совсем.
Чтобы убить не-умершего, надо отрубить ему голову и сжечь – то, что доктор прописал. Ван Хельсинг. Это его любимый способ. Некоторые сомневаются, но он прав. Почему так? «Кто знает, ваше сиятельство? – пожимал когда-то плечами Анталь. – Живучие потому что. Ну нежить, конечно, так и что с того?»
Анталь знает?
Во рту пересохло. Граф махом глотнул воды, с вечера оставшейся в стакане, и вздрогнул: ледяная! Что ж всё ему холодно? Камин бы растопить: может быть, и память отогреется тоже. Нужно вспомнить…
Как же болит голова! Тошнотворная, липкая боль. Отто прижался виском к витой колонке кровати. Умереть бы! Сразу бы всё закончилось. Но из-за такого пустяка умирать – позор. Всё равно что с похмелья, но с похмелья – хотя бы повод…
Знал бы – с вечера напился бы с Шагалом, честное слово! Хоть бы обидно не было. А тут просто приснился сон…
Ему-то зачем?
Две женщины; одна убивала другую. Точнее, начала: может быть, уже убила. Синее платье, тёмные волосы… лица он не видел. Или запомнить не смог. Ничего. Но ему делалось плохо от этого синего цвета. Как океанская глубина, как сапфиры, как…
Граф открыл глаза. Он знал этот оттенок! Он помнил: золотые звёзды, три башенки на гербовом щите…
– Какого дьявола? – спросил он вслух. Потому что ничего подобного не могло быть! Все Карлштайны мертвы, а если живы, он не имеет к ним никакого отношения. Обещал не значит женился, а он ничего и не обещал Амалии – просто женился на другой. Амалия до конца своих дней должна была благодарить небо, что вышло именно так! Пожалуй, она и благодарила. А если нет, то исключительно потому, что не знала всей правды о страшной судьбе его жены и о том, при каких обстоятельствах родился его единственный сын. Врагу такого не пожелаешь… Так что, в самом деле Карлштайны?
Кто-то должен знать об этом – например, кто-то, кто способен сунуть свой длинный нос дальше всех. Что там говорила Магда? Кто из них кому должен написать? Неважно. В любом случае пусть отвечает Анталь. Ему хотя бы не покажется странным, если попросить его разузнать, и он совершенно точно не причастен.
Насчёт Фредерики граф не был так уверен. Точнее – совсем не был уверен, что кол держала не она.
– Мне-то что с того? – спросил он себя. – Ну убила и убила. Женские дела. Я-то что в них забыл? Второй раз подумываю навесить на себя ярмо и всё в обход Карлштайнов, а небеса гневаются? Как это понимать?
Ответа он не знал. Не мог знать! Но, во всяком случае, голова у него прошла. Что-то он сделал правильно.
Написать письмо сейчас?
Он подумал об этом, когда за окном что-то упало. Не совсем за окном: правее… дальше. На галерее. Грудь обдало волнением; Отто поднялся на ноги. Никто ведь не надумал вернуться? Нет… едва ли.
Тогда что такое? Слишком большая сосулька? Весна пришла? Не попадая в рукава и чертыхаясь, граф накинул халат и поспешил на галерею. Там он остановился: понял, что был неправ. Не весна.
Он узнал старую куртку Альфреда, хотя на визитёре она болталась так, как на самом Альфреде, кажется, не болталась. Но взамен утраченного розового жюстокора надеть ему было больше нечего. Надо сказать, единственной его приличной одеждой была именно эта куртка: всё остальное за две сотни лет пришло в крайне жалкий вид, особенно жалкий из-за того, что граф помнил, как выглядел Людвиг Мёллендорф, когда явился на самый первый Бал, спасать свою неверную Эрнестину. Но что он делает здесь? Почему не на кладбище?
Ответ нашёлся почти сразу: едва граф приблизился к юноше, как оказался в его объятиях, пылких, хотя и немного деревянных. Он опешил.
– Я… вас люблю, – вымолвил Людвиг. Его голубые глаза смотрели как стеклянные. Граф почувствовал неладное: он его и так чувствовал, но теперь не сомневался.
– Дозрели? – спросил он, высвобождаясь. Надо же, прислали! – Не надо, – осадил он юношу, – вы мне халат испачкаете… если уже не. Да дьявол! – он резко отстранился. – Послушайте меня! – он схватил юношу за плечи. – Что с вами? Что вы здесь делаете?
Людвиг не ответил. Конечно, он не отличался особой сообразительностью и прежде, но сейчас… Он ослабел, у него закатились глаза, и, если бы не граф, он так и полетел бы вниз головой через перила галереи.
– Вот ещё радость, – пробормотал граф, удерживая его. – Младенца подкинули! И как так получилось, что Эрнестина его отдала? Знала, что не трону? Эй! – он для порядка встряхнул Людвига, но бесполезно. – Ах, чёрт… и почему же именно я? Чистый халат! Был, до сегодняшнего дня. И хоть бы нашатырь взял! Так нет, неси его теперь через весь замок.
Аккуратно – и опасаясь, что вот-вот посыплется земля – он поднял юношу на руки и понёс, желательно куда-нибудь в сторону ванной. Только не своей. У него было сильное искушение вытянуть руки как можно дальше перед собой, и он бы так и сделал, если бы не жаль было пересчитать очаровательной, хотя и довольно грязной головой бесчувственного господина Мёллендорфа все углы и выбить из неё последние мозги. Если повезёт, они ему ещё пригодятся.
А если нет – будет очень жаль.
