***
— Ты, главное, не расстраивайся, — говорит Сирокко, рыжий и веснушчатый, как октябрь. — Первой любовью никогда ничего не заканчивается. Только начинается, на то она и первая. Ну-ка, сестрёнка, прекрати это, не реви, снег тает, весна пришла, и без тебя хватает воды, ещё потоп устроишь, и что мы все делать будем? Ниави морщит нос и громко шмыгает, пока самый лучший в мире старший брат достаёт из кармана большой носовой платок с дурацкими белками и зайчиками. Ниави давно опостылели белки и зайчики, ей сейчас, собственно, вообще всё опостылело. Сирокко, судя по виду, это не волнует, во всяком случае, выглядит он абсолютно невозмутимым. Вытирает Ниави нос и глаза, словно она маленькая девочка. Ещё бы на коленки посадил. А ведь может. У Сирокко потрясающе острый язык, настолько, что во рту он иногда всерьёз чувствует привкус крови. Но ради младшей сестрёнки приходится притуплять не только язык, но и всё остальное, что есть, хоть ядовитые клыки. Ниави молчит, не зная, что отвечать на это его «не расстраивайся». Очень хочется разреветься навзрыд, но стыдно — и вдруг ещё засмеёт, только этого не хватало! Поэтому она просто упрямо молчит, глядя в пол. Не хочет слышать ни слова. Какая ко всем богам разница, начало там или конец, если ей нужен был именно этот человек? Да и не был, и сейчас, собственно, нужен, иначе и проблемы бы не было. Сирокко цокает языком и качает головой: — Беда с этими младшими сёстрами. С братьями, впрочем, тоже. Никто не желает меня слушать, — уж кто-кто, а он может об этом судить со всей серьёзностью. — Даже интересно, как же это Руэрга нас всех вытерпел? У него-то на двоих больше было. «А вот вытерпел, — думает Ниави. — Так вытерпел, что теперь целыми днями не появляется, работает, не хочет больше терпеть. Но с Солано у него особых проблем не было». — Солано у нас беспроблемная, это точно, — соглашается Сирокко, словно читая мысли. — Но я-то старался за двоих, если не больше! Он наклоняется, поднимает голову Ниави за подбородок и смотрит ей в глаза: — Но из-за дурацкого расставания с человеком, которого даже не люблю, я уж точно не ревел. Только не думай, что я не понимаю, сестрёнка. Если бы ты любила, вы бы не расстались. Так уж мы устроены. Тебе просто обидно и страшно. Обидно — потому что он первым ушёл. А страшно — потому что ты теперь знаешь, что так бывает. Первая любовь только тем и отличается от остальных, что ты ещё на практике не знаешь, что она кончается. Конец — вообще самое страшное, что в жизни бывает. Но тебе бояться можно чуточку меньше других. Я разрешаю, — и улыбается. — Потому что ты всегда можешь всё исправить, моя милая. У Ниави будто бы тяжеленный камень падает с сердца. Она утыкается брату в дурацкую, драную на локтях красную клетчатую рубашку и громко рыдает. Сирокко поднимает её на руки, как маленькую девочку, и тащит на кухню, потому что оттуда уже доносится гомон. Эйгаля и Лабек, близнецы младше Ниави на пять лет, сидят за столом и в ожидании смотрят на Сирокко, на мордашках у обоих хитрые улыбки детей, которые задумали очередную шалость. Солано сделала бы вид, что не замечает, а Сирокко просто весело подмигивает. Младшие доверяют ему, потому что он-то всегда готов сам принять участие в любой авантюре. Ниави занимает своё место. Сирокко садится на край кухонного стола, на колени, как обычно, сажает Сюэ. Самый маленький ветерок исчезает из рук, хохочет и вырывается, того и гляди, унесётся прочь. — Сюэ, радость моя, не вертись, — шутливо просит Сирокко и гладит мальчика по голове. Тот почти перестаёт пропадать, обнимает старшего брата за шею. Эйгаля, Лабек и Ниави придвигаются ближе. Девушка всё ещё хмурится, и глаза у неё красные, но уже хотя бы не ревёт, и то хорошо. Сирокко одобрительно подмигивает младшей сестре. — Вы готовы? — спрашивает Сирокко. Тянет время, потому что всё и так, конечно, сразу понятно. Готовы. Уже давно. Столько времени этого ждали. Сирокко поднимает голову и, не размыкая губ, говорит Ниави: — Специально для тебя, сестрёнка. Сегодня — специально для тебя. И ветер дует.***
Ветер несётся по городу грохочущим смеющимся каскадом, почти сметая с ног зазевавшихся прохожих. Ветер пляшет, играет с ветвями высоких деревьев, оставляет на крышах следы старых кроссовок, нежно и влюблённо касается глади реки, приветственно и по-дружески обнимает знакомые шпили и взахлёб целуется с солнечными лучами. Маленькие ветерки кружатся рядом — один дарит городу запах моря, второй приносит ощущение скорого ливня, стучится в закрытые окна и корчит рожи. Четвёртый ветер пляшет на площадях, едва касается ногами то земли, то воздуха. Самый младший не может сдержаться и всё-таки притягивает дождь, смеётся, играет со звонкими крупными каплями. Старший — ветер перемен — строго покачивает пальцем и останавливает зарождающийся ливень, оставляет воздух густым, тяжёлым и горячим, пыль и песок мешаются в воздухе, золотятся на солнце. Ниави ступает по улицам легко, светло-голубая юбка колышется, взлетает и опадает вокруг тонких ног со звенящими браслетами на щиколотках. Ниави больше не плачет — она только танцует, живёт и дышит. Она бережно касается пальцами щеки человека, сидящего у окна — хватит, эй, нам пора мириться, мы довольно оба скучали, целых два часа, и я устала, не хочу так больше, слышишь — дует ветер! — и нет времени на дурацкие людские ссоры. Пожалуйста, обними меня. — Эй, сестрёнка, — шепчет ей горячий яростный ветер, дышащий пылью, песком и светом: — Я, конечно, не хочу мешать, но сейчас моя очередь! Ниави с сожалением кивает, потому что это попросту нечестно — снова бросать старшего брата с малышнёй и спешно сбегать на свидание. И она снова становится собой — лёгким, нежным, ласковым ветром, аккуратно подхватывает младших под руки и несётся к дому. Солано уже наверняка вернулась. И если Ниави сама не сможет вернуть маленькому Сюэ хоть сколько-нибудь человеческий облик, то старшая сестра обязательно с этим справится. В любом случае, сейчас очередь Сирокко.***
— Привет, — говорит он, опускаясь на крышу, вытряхивая из карманов лишний песок, на бегу, не касаясь руками, завязывая шнурки. — Я ведь не опоздал? Солнце сидит на краю, болтает босыми ногами. На Солнце драные широкие джинсы, которые, кажется, на пару размеров больше, чем нужно, цветная футболка, выцветшая на свету, поверх неё расстёгнутая синяя клетчатая рубашка и восхитительная вязаная изумрудная жилетка, украшенная кучей деревянных брошек. У Солнца тысяча имён и ещё больше лиц, но сейчас Солнце — просто Солнце, и этого достаточно. Сирокко садится рядом и улыбается. Ему очень нравится быть здесь и сейчас. — Не опоздал, — говорит Солнце. И ложится на горячую не по-весеннему крышу, раскалившуюся от их присутствия. — Ты как раз вовремя. Был ветер. Было хорошо. Волосы Солнца жидким золотом растекаются по поверхности крыши. Сирокко улыбается счастливо, потому что всё это было, конечно, для Ниави, для маленькой глупой влюблённой Ниави, но не только. Потому что всё, что делает Сирокко — всегда для Солнца. Потому что Сирокко только для Солнца и существует. И весь этот золотой песок, весь смех, все вихри и танцы — всё это для Солнца. — Я принёс тебе кое-что, — говорит он. — Вот, смотри. В маленькой подвеске в виде песочных часов — золотистый песок вперемешку с вековой пылью. Солнце приподнимается на локте, щурит тёмно-карие глаза со светлыми крапинками и позволяет Сирокко надеть шнурок на шею. Улыбка Солнца — самое восхитительное, что придумано в этом мире. — Будет ещё ветер, — обещает Сирокко. — Сколько захочешь, — и становится на колени. Самый преданный рыцарь, самый ярый солнцепоклонник. Солнце кивает, никак не может побороть свою застенчивость, опускает пушистые рыжеватые ресницы и тянется навстречу. — Будет ещё свет, — говорит Солнце в тон Сирокко. — Сколько пожелаешь.***
— Сегодня солнце опять танцует, — говорит Эйгаля. — Ты посмотри. Только что было низко совсем, а теперь опять поднялось. Никак не может успокоиться и уснуть. В который раз за последние недели это вижу.***
Под конец Солнце всё-таки устаёт раньше. К этому времени кожа Сирокко становится почти бронзовой, а рыжие волосы выцветают и становятся сухими, как солома, непослушно торчат в разные стороны. — В пламени покойся, — хриплым шёпотом произносит Сирокко. — И да обратится золотом холодная сталь. Солнце сворачивается уютным кошачьим клубком, кладёт голову Сирокко на колени и тушит свет тёмных глаз. Крыша сгорает в закатном пламени. Солнце никуда не тонет — отлично умеет плавать. Солнце просто крепко засыпает на всю ночь. Сирокко крепко-крепко обнимает своё солнце, гладит веснушки на тонких руках с длинными пальцами. Солнце полностью состоит из текучего золотого мёда, звонкого колокольного смеха, яркого света и тёплых, пляшущих в воздухе пылинок. Сирокко ласково гладит Солнце по волосам, зарывается пальцами в прозрачный горячий мягкий шёлк — расплавленный свет. Где-то за тысячу миль — в паре кварталов отсюда, — Ниави и Солано укладывают детей спать и разогревают ужин для усталого сонного Руэрги. Сирокко думает о том, что ему надо бы вернуться домой и помочь, но почему-то остаётся сидеть на месте. Солнце крепко засыпает, и даже во сне от него исходит жар. — Огонь полыхает в небе и на земле. Яркое пламя бушует уже тысячу лет, не угасая ни на миг, — говорит Сирокко. — Осень сгорает вечными кострами, раз за разом, раз за разом. Лето вспыхивает и потухает снова. Зима опадает пепельными хлопьями. Весна возрождает огонь снова, как феникс. И да будет свет, моё нежное яркое Солнце. Да будет свет.