***
Сегодня дом решает, что мы будем плавать по каналу. Возражений у меня нет, я просто сажусь на пороге и начинаю разматывать удочку. Совсем недавно её нашёл на чердаке и починил. Может, дом сам и подкинул. Как бы то ни было, а сложившаяся ситуация меня вполне устраивает. Крыльцо и пол покачиваются под моими ногами. Я начинаю дремать, прислонившись щекой к дверному косяку. Дом выскрипывает мне колыбельную старыми половицами. Солнечные полосы, светлее светлого, пляшут по моему лицу. Я моргаю, когда они путаются в колючей паутине ресниц, выпускаю их на волю. Мне хорошо и тепло. Я люблю воду. Я люблю дом. Я люблю весь этот глупый дурацкий мир, в котором мой дом может плескаться в канале, сколько пожелает. Вильсве, мой хорёк, тощий и скользкий, почти как рыбка, и белый, как лучи слишком яркого солнца, забирается на плечи и тянет за волосы. Я осторожно оставляю удочку, строго киваю дому: смотри, чтобы не упала, и ухожу на кухню. Варю кофе, ставлю в духовку апельсиновый пирог. Вильсве пьёт молоко из моей чашки — специально для него широкой и неглубокой. Дом распахивает окна, чтобы небо следило за пирогом. Я беру горький, как тысяча прошлых жизней, кофе и возвращаюсь на крыльцо. За удочку кто-то тянет, но дом держит крепко, не выпускает. Я забираю у него удочку, мокрую от прикосновений, и начинаю аккуратно вытаскивать. Я ловлю хрустальных, звонких, как колокольцы, рыбок, и тут же отпускаю обратно. Вместо наживки использую ночную, ещё не успевшую остыть нежность. Я пью кофе и наполняюсь воспоминаниями — страшными, горестными, больными и совершенно необходимыми. Вильсве спит у меня на коленях. Солнечные лучи гладят его по спинке, не спрашивая у меня разрешения. Я благополучно закрываю на это глаза, то и дело зеваю. Дом бултыхается, спугивая моих рыбок, и я в шутку шикаю на него, а он брызгает на меня водой. Когда пирог допекается, дом наклоняется назад, так что я чуть не вкатываюсь с крыльца в открытую дверь. Вытаскиваю пирог на тарелку, накрываю салфеткой и несу на крыльцо — если не держать рядом, кто-нибудь до него всё-таки доберётся. Вильсве, как живое доказательство этому, тут же просыпается и шевелит усами. Я фыркаю и щёлкаю его по носу. Русалки собираются вокруг дома, и тот восторженно раскачивается из стороны в сторону, а они смеются и развешивают по стенам водоросли и раковины. Я даю каждой по небольшому кусочку остывшего пирога, последний кусок, самый тонкий, делю напополам с Вильсве. Дом плывёт дальше по течению, и я смотрю, как он радуется, просыпается наконец, будто всё это время было только долгой спячкой, затянувшейся на несколько лет. Его право. Мне иногда тоже хочется очень долго спать и не просыпаться. — Я соскучился, дружище, — глажу тёплые гладкие ступени. — Очень рад, что ты снова со мной. Пыльная старая черепица потихоньку становится лиловой и блестит на солнце. В окнах вместо толстых почти матовых стёкол загораются весёлые витражи. Ракушки и водоросли на стенах сплетаются в сложный узор. Скучные доски перил покрываются витиеватой резьбой. Из крыши вырастает флюгер-дракон, крутится, а потом показывает ровно по течению. Вильсве почти по-кошачьи урчит и ластится к стене дома — тоже скучал. Дом встряхивается и прихорашивается, как птичка. Я сижу и смотрю, как из второго этажа вырастает крошечный балкончик, весь заставленный цветами, а из крыши тянется вверх невысокая, абсолютно бесполезная башенка. Впрочем, польза тут не важна. Главное, чтобы дому нравилось. Поэтому я только говорю: — Впереди мост. Смотри, осторожнее. А сам иду внутрь — помогать дому, как умею. Чувствую слабую дрожь, когда он проплывает под мостом и пригибает спешно выращенные трубы и безрассудные башенки. Позже всё ненужное отвалится, как шелуха, но сейчас всё хорошо и так. Я достаю из большого сундука фонари. Золотой — подарок Солнца, мы с ним старые друзья. Серебряный — от Тоалли, сына Луны, в честь нашего знакомства. Вешаю их на крыльце, с разных сторон от лестницы. Потом достаю гирлянды фонариков и развешиваю их по дому. Вильсве забирается ко мне на плечо и шипит тихонько, если ему не нравится то, что я делаю, и нужно перевесить. — Прелесть моя, — строго говорю я. — Это уже ни в какие ворота. Как тебя вообще понимать? Ну зачем нам хрустальная люстра и вот этот огромный стол, да ещё стулья такие дурацкие? Ты где такое нашёл? У меня больше одного гостя за раз никогда не бывало. Что это ты задумал? Дом дружелюбно насмешливо урчит и послушно меняет обстановку — так уж и быть, уговорил, только не ворчи. Комната становится меньше, столик теперь маленький, круглый и уютный, а вместо громоздких стульев — большие потёртые кресла. Лампу он убирает вовсе — мол, вешай сам, если не нравится. Я достаю стремянку и развешиваю фонарики по потолку. Дом и Вильсве урчат в унисон, довольные моим решением. Русалки забираются на крыльцо, и скоро сидеть тут становится тесно, но внутрь я уже не ухожу. Сижу, зажатый со всех сторон, чей-то мокрый хвост оказывается у меня на коленях. Русалки что-то лопочут, а потом принимаются чесать длинные волосы и петь. Дом добродушно поскрипывает в такт, я играю на тростниковой флейте, которую в каком-то сундуке откопал Вильсве. Пальцы сами привычно скользят по инструменту, пока я вспоминаю знакомые мелодии. Русалки смеются и вплетают мне в волосы яркие подводные цветы, водоросли, раковины и просто веточки. С рук на руки передают и гладят Вильсве. Дом плывёт, то и дело крутится на месте, осматриваясь по сторонам. Купается в отражении неба, смывает с себя сон и многолетнюю пыль. Мы с русалками машем руками людям, гуляющим по набережным — знакомым и незнакомым. Под конец русалки всё-таки соскальзывают обратно в воду — им всегда было скучно подолгу оставаться на одном месте. Я возвращаюсь в дом. Вдыхаю такой непривычный, сладковатый и свежий воздух. Вдыхаю так много сразу, что давлюсь им и кашляю. Дом укоряюще смотрит на меня глазницами окон. Я всё-таки рискую подняться на второй этаж и взглянуть на свою новую спальню. И замираю, едва бросив взгляд на широкую кровать, укрытую мягким цветным одеялом. Потому что в моей комнате снова есть лесенка на чердак, и я чувствую — не могу не чувствовать! — как оттуда дует ветер. Это значит, что мой дом снова открыл окошко на крышу, и все сегодняшние чудеса не идут ни в какое сравнение с этим. Я забываю про всё, хватаю прибежавшего за мной Вильсве и несусь туда. Выбираюсь через окошко, сворачиваюсь клубком, завернувшись в ярко-зелёный плед, каким-то чудом оказавшийся в руках, и прижимаюсь к звенящей черепице, похожей на рыбью чешую. Закрываю глаза и проваливаюсь в цветную звёздную пустоту. Только целую вечность спустя понимаю, что горько плачу, до крови вцепившись ногтями в ладонь, и слёзы мои текут и текут по лиловой черепице чёрными потёками, наполненными белыми искрами. — Извини, — тихо говорю я дому. — Прости, пожалуйста. Я сейчас всё вытру. Но тёмные разводы сами впитываются в черепицу, становятся ещё одним из оттенков. Я крепко обнимаю трубу и прижимаюсь к ней. Наконец, через силу говорю: — Я очень скучал по тебе. Я так страшно скучал.***
Вечером мы с домом играем в шахматы. Я играю чёрными, как обычно. Он двигает фигуры неумело, словно бы только учится играть. Я то и дело слегка поддаюсь. На закате дом всё-таки решает выбраться из воды. Отряхивает щупальца, карабкается на набережную и неспешно ползёт по улицам. Машин мало, мы выбираемся на проезжую часть. Я раскуриваю вересковую трубку, набитую яблочным табаком, который храню для особых случаев. Дым ночным туманом расползается по городу. Мой дом находит себе место, сворачивает щупальца уютным клубком вокруг фундамента. Я улыбаюсь и выдыхаю сладко пахнущий летом и счастьем дым. Я наконец-то дома.