Диалоги на тетрадных полях

      — И что это такое? — растерянно спрашивает Роберт, когда прямо на нос ему падает первая капля. — Мама ещё сказала, что проверяла, сегодня же солнце обещали целый день!       Ниави не успевает ответить, что она думает обо всех, кто пытается предугадывать или предсказывать погоду любыми способами, потому что именно в этот момент небесная чаша с грохотом переворачивается, и вода из неё сплошным водопадом хлещет вниз. И странно ещё, что светила небесные не выплёскиваются вместе с ней.       Одежда промокает мгновенно, а зонта у них нет, поэтому куртка Роберта, накинутая Ниави на голову, ситуацию не исправляет. Вокруг носятся люди и духи — те, которым не плевать на внезапный ливень, — ищут, где бы укрыться от дождя. Под навесом автобусной остановки уже целая куча народу.       Ниави тоскливо вздыхает. Вот была бы одна — обернулась лёгким ветерком и унеслась бы отсюда, но нет. Не оставлять же Роберта, глупая телесная оболочка которого слишком сильно связана с душой.       — Пойдём, — говорит она, — ко мне домой. Тут недалеко. Правда, почти все сейчас, наверное, там, но что уж поделать. Идём, — и тащит его за руку. Ужасно непривычно возвращаться домой вот так, в человеческом теле, а не приноситься в вечно открытое окно весёлым шумным ветерком.       Подниматься по лестнице на шестой этаж — настоящее мучение, но тесных лифтов Ниави не признаёт совершенно. Она возится с ключами, пока Роберт пытается хоть немного выжать собственную куртку.       — Кучу времени уже ими не пользовалась, — вздыхает Ниави и неодобрительно косится на окно, по которому стекают широкие струи воды. — Интересно, остальные ещё вообще помнят, что у нас в квартире есть дверь, а не только окна?..       Этот вопрос так и остаётся без ответа, потому что в квартире тихо и темно, а когда Ниави входит, свет выключается ещё и на лестнице. За окном бушует буря, и комнаты озаряются только редкими сполохами молний.       — Поищем тебе одежду сухую, — вздыхает Ниави и уходит в комнаты, пока Роберт пытается стянуть с ног мокрые кроссовки. С кухни доносится звон посуды. Роберт изо всех сил старается не вертеть головой — дома у Ниави он оказался впервые.       Девушка выбегает из своей комнаты в сухом домашнем платье и суёт в руки Роберту футболку и штаны:       — Вот, держи. Великоваты, наверное, будут, но других всё равно нет.       Роберт идёт в ванную, переодевается, собирает мокрые вещи в кучу, вытирает волосы полотенцем.       — Обалдеть можно, — произносит Ниави, едва войдя в гостиную. — Ну вот просто обалдеть можно!       Потому что за окном всё ещё бушует чудовищная буря. Потому что в доме нет электричества, и другие квартиры погружены в темноту. Потому что в одной только этой комнате светло, как днём.       Потому что посреди комнаты на пушистом ковре лежит на животе Солнце и болтает босыми ногами в воздухе. Заслышав голос Ниави, Солнце поднимает голову, откидывает с лица пряди золотых волос и чуть смущённо улыбается:       — Привет…       — Привет! — нетерпеливо отзывается девушка. — А ты почему здесь?! На улице вон что творится, а ты тут сидишь, будто бы так и надо!       От такого напора Солнце съёживается, сжимается в комочек. Сирокко заходит в комнату как раз вовремя, пихнув сестрёнку носком ноги в коленку. Ставит поднос с четырьмя кружками чая и какао, садится на пол рядом с Солнцем и насмешливо смотрит на дующуюся Ниави:       — Ну-ка перестань ворчать, сестричка. Это я позвал Солнце к нам в гости. А что, нельзя, что ли? Гулять по улицам хорошо, сестрёнка, но нам тоже иногда хочется спокойно посидеть дома. В обычные дни Солнцу нужно светить на улице.       — А по ночам я сплю, — застенчиво подаёт голос Солнце, делая глоток горячего шоколада из огромной оранжевой кружки.       Ниави хмурится и поджимает губы, но ничего не говорит. Потому что не ей, притащившей в гости Роберта, даже не спросив остальных, придираться к Солнцу и Сирокко. Девушка садится на край кресла, пьёт чай и машинально водит руками по всё ещё влажным волосам.       — Ладно, — говорит она уже спокойнее. — Вы тут, хорошо, я поняла. Но остальные-то где тогда?       Солнце и Сирокко переглядываются, на лицах у обоих играют улыбки — у Солнца робкая, у Сирокко довольная. Старший брат всегда так улыбается, когда в восторге от сотворённой шалости. Ниави подозрительно щурится, глядя на него.       — Они на улице, — отвечает, наконец, Сирокко. — Я всех отправил гулять, — и с удовольствием следит, как лицо Ниави медленно вытягивается. — А что ты так смотришь? Не будь бури, было бы хуже. Так всем кажется, что просто погода чудовищная. А вот если бы с неба просто солнышко исчезло…       Ниави только вздыхает устало. Потому что при всей своей безалаберности Сирокко всё равно прав. Абсолютно ужасные создания — эти старшие братья.       Солнце ложится обратно на пол, кутается в неприлично растянутую старую кофту поверх своей обычной одежды и возвращается к прерванному занятию. А именно — рисует. Вернее, раскрашивает. Крошечных ярких птичек, порхающих среди цветов. Гибкого дикого кота в листве. От обилия деталей начинает скоро рябить в глазах, но Солнцу, кажется, нравится. Солнце старательно разрисовывает и карандаш даром что не загорается в его руках. Впрочем, в помещении Солнцу всегда было проще сдерживать жар. Роберт глядит на него, забыв даже о приличиях. Потому что Солнце из тех, при взгляде на кого даже не поймёшь сначала, парень это или девушка, а потом уже догадаешься, что совсем не важно. Солнце — не то и не другое. Просто Солнце, яркое настолько, что глаза начинают слезиться, если долго смотреть. Роберт отворачивается и жмурится.       А вот Сирокко смотрит на Солнце неотрывно и жадно, словно не может наглядеться. Сползает с кресла на пол и глядит, позабыв про остывающий чай.       Солнце рисует, и любая линия под его руками — чистый яркий свет пополам с цветом. Картинки становятся похожими на яркие витражи. Сирокко пододвигается ближе, обнимает Солнце и утыкается лицом ему в спину.       — Могли бы поиграть во что-нибудь, — тихо предлагает Ниави и переглядывается с Робертом. Оба смущены, потому что им явно не стоит присутствовать при этом.       — Принеси… — просит вдруг Солнце, словно отзываясь на слово «поиграть».       И когда Сирокко как бы из ниоткуда, но на самом деле из своей комнаты приносит небольшую кельтскую арфу, Ниави сначала хочет сказать, что имела в виду совсем другое, но так и не собирается до конца.       Потому что, оказывается, музыка тоже может быть светом. Может быть таким опаляющим жаром, в котором вовсе не страшно сгорать дотла. Может быть жизнью и всегда была ею, потому что без неё жизнь невозможна вовсе. Может быть любовью, счастьем, нежностью и такой нестерпимой болью, что почти рвётся сердце. Может быть огнём, набегающими волнами, небесной бездной, хлопаньем крыльев, всепоглощающей тьмой и взрывом, и самим воздухом, до предела заполняющим лёгкие, и ещё тысячей вещей — сразу, одновременно, в одно и то же бесконечно долгое мгновение.       Роберт ловит себя на том, что сидит с открытым ртом, только когда Солнце отпускает струны и кладёт арфу себе на колени. Ниави молчит, разглядывая собственные ноги. Они оба всё ещё чувствую себя лишними. Они оба чувствуют оглушающую — даже не пустоту, тишину в себе.       И свет, который течёт у Солнца по венам — тоже музыка, звучащая вместо ударов сердца, и это ли не причина сидеть теперь, привалившись к креслам и друг другу, абсолютно зачарованными? Солнце жмурится, пока звук, выпущенный потоками из вен, собирается вокруг него. Это почти не больно — разве что совсем чуточку, как всегда больно отпускать то, что привык считать частью себя. Но совсем немного. Потому что если не отпускать вовсе, никогда не узнаешь, каким сокрушительным шквалом счастья оно возвращается. Солнце прячет сияющее лицо в ладонях и сгибается пополам, низко-низко, утыкаясь лицом в колени Сирокко.       За окном всё ещё бушует чудовищная буря. Музыка рвётся на волю, стучится в стекло, почти превращая его в диковинный витраж, и наконец вырывается наружу яркими лучами.       Младшие ветерки замирают посреди улиц и смотрят на радугу, небесным мостом из ниоткуда к счастью поднимающуюся над крышами домов.