Диалоги на тетрадных полях

      Каждый вечер Тео приходит домой с работы. Включает свет в коридоре. Запирает дверь, проверяет её несколько раз. Снимает куртку, вешает её на крючок, аккуратно расправляя рукава. Снимает обувь и задвигает её под стул. Берёт с собой большой тёмно-синий рюкзак и идёт на кухню. Заваривает чай. Добавляет ровно две ложечки сахара, аккуратно, ни больше, ни меньше. Размешивает — двадцать раз по часовой стрелке. Хмурится, поправляет скатерть. Выпивает чай. Моет кружку. Убирает её в шкаф. Выключает свет на кухне. Проверяет, заперта ли дверь.       И тогда, наконец, снова берёт с собой с тёмной кухни рюкзак — ещё раз включить свет, выключить, проверить и перепроверить, — и идёт в гостиную, которая, в силу отсутствия тех самых пресловутых гостей, скорее считается кабинетом.       Садится за стол. Поворачивается к окну и тут же вскакивает, раздвигает занавески, чтобы синеватая жидкая тьма просачивалась в комнату через истончившееся стекло. На пару секунд нарушает ритуал, прижимается пальцами к окну и почти чувствует, как оно течёт под его прикосновениями. Испуганно отдёргивает ладони и снова садится за стол. Достаёт миллиметровку.       Каждый день, прожитый Тео — чётко выверенный шаг по обоюдоострому кинжальному лезвию между вечностью и пустотой. Каждый день Тео — очередная шахматная партия с самим собой, которую обязательно надо сыграть в ничью, не ошибившись ни разу.       Днём он упорно изображает обычного — в рамках Города, — работника редакции небольшого местного журнала. Морщась от отвращения, исправляет чужие глупые ошибки. К концу дня его почти всегда начинает слегка мутить. Коллеги побаиваются Тео, а ещё делают ставки на то, что же именно лежит в объёмном тёмно-синем рюкзаке, который Теодор вечно таскает с собой, как единственное успокоительное. В основном ставки распределяются между «парой бутылочек виски» и «гриммуаром по чёрной магии». Ни то, ни другое, к истине не имеет ни малейшего отношения.       Тео барабанит пальцами по столу, выбивая нужный ритм. Заправляет за ухо прядь катастрофически непослушных волос. Синяя тьма с интересом заглядывает ему через плечо.       По вечерам Тео рисует карту. Осторожно выводит линии на миллиметровке тщательно заточенным карандашом. Перед тем как приступить к очередному району — проверяет несколько раз, вымеряет.       Ни в одном магазине Города нельзя купить карту — это Тео знал всегда. Только никогда не придавал значения. И почти не слушал восторженные рассказы знакомых о том, как шли по знакомой улочке, но попали вовсе не туда, куда она всегда вела. С самим Тео никогда ничего подобного не случалось. «И слава всем небесам, — устало думает он. — Только этого не хватало». Но когда рассказов о том, как, кто и когда заблудился в паре шагов от дома или работы, становится слишком много, Теодор не выдерживает. Вот тогда он и начинает рисовать карту. Чуть ли не первое бесполезное предприятие в его жизни. Карта слишком большая — уже сейчас-то занимает большую часть стены у него над кроватью, таскать её с собой никак не получится. О том, чтобы одалживать другим, и речи нет. Никто из знакомых Тео карту пока что не видел, даже не слышал о ней. Тео чувствует себя неловко и неуверенно, когда думает об этом. А ещё — до дрожи правильно, когда наконец приходит домой и садится за стол с линейкой, карандашом и бумагой. Мелкими аккуратными буковками подписывает названия улиц и номера домов.       Город с интересом заглядывает в окно и, прищурившись, прячась в чернеющей уличной темноте, вглядывается в карту. Мягко поправляет руку Тео, делая линию более прямой.       Теодор спохватывается, встаёт, идёт в спальню, взяв с собой рюкзак, долго и внимательно смотрит на готовую часть карты, висящую на стене. Достаёт из рюкзака единственное, что способно всегда успокоить его — плюшевого утконоса, подаренного родителями на десятилетие. Так привык когда-то носить его с собой в школу, что не смог отделаться от этой привычки до сих пор, да и не особо пытался. Утконос — единственное, что правда помогает всегда, и в редакции, когда трясутся руки и почти дёргается глаз, можно просто вцепиться обеими руками в рюкзак и приходить в себя, медленно, ощущая чужое привычное тепло. Тео кладёт утконоса в постель, приглаживает встопорщенный мех, гладит и укрывает его одеялом.       Потом берёт новую часть карты, над которой трудился несколько недель. Критически осматривает её и берёт скотч. Нужно аккуратно приклеить ещё один лист на место, вот и всё.       Вот и всё.       Стекло истончается настолько, что синеватая звёздная тьма почти замещает его собой, и Город беззвучно входит в дом. Шелестит занавесками, проверяет, заперта ли дверь, проходит в спальню. Держит карту, пока Тео старательно приклеивает новый кусок на скотч.       Город любит Теодора, как обычно любят хрупких, больных детей, о которых постоянно нужно заботиться. Забота Города трогательна и почти незаметна самому Тео — потому что он просто не знает, как бывает иначе. Город выпрямляет его пути, составляет улицы в почти ровную решётку изогнутых линий. Переставляет районы местами так, чтобы Тео узнавал их с первого взгляда, чтобы пальцы не сжимались судорожно на лямках рюкзака, когда он вдруг, ни с того, ни с сего окажется в незнакомом месте, свернув так же, как и всегда. Для Тео Город всегда остаётся одним и тем же. Дома не меняются местами, балуясь чехардой, остановки не играют в прятки, улицы не ведут в обоих направлениях сразу, только иногда — в одном, но обязательно в том, в котором нужно. Тео всегда нужны были константы, маленький островок его личной безопасности в кипящем хаосе окружающего мира.       Город никогда раньше не был островом.       Городу определённо нравится быть им.       Теодор засыпает на правом боку, лицом к карте, ещё раз проверив дверь и свет во всех комнатах. Город смотрит на него из каждой надписи, каждой чёрточки на расчерченной бумаге. Город аккуратно подправляет линии. Синеватой тьмой склоняется и целует Теодора в лоб, как маленького ребёнка.       За растворившимися окнами клубится, сматывая улицы в аккуратные мотки, ночь.       Завтра она размотает их все по-новому.