***
Никогда не забывал о дыре в лёгких. Ни ещё в детстве, сидя в стороне, пока все остальные дети носились наперегонки по площадке, а все его вопросы разбивались об испуганное мамино «Нет, что ты, тебе же нельзя, маленький мой, забыл, как бывает больно?!» Ни задыхаясь от кашля, когда кто-то из приятелей решал закурить рядом с ним. Ни сгибаясь пополам в приступе посреди ночи и отчаянно боясь увидеть кровь на платке или рукаве, в который утыкался лицом, чтобы заглушить кашель и хрипы, чтобы мама не проснулась и не прибежала. Всегда знал, что дыра со временем только растёт, и когда-нибудь поглотит его изнутри. Совсем не удивился вердикту врачей, сказавших, что жить ему осталось совсем недолго. Если подумать хорошенько, всегда только этого и ждал. Шёл по Городу и слышал собственные мысли, как будто со стороны, звучащие присвистывающим шёпотом внутри: «Ты скоро совсем закончишься. Исчезнешь, растворишься — называй, как хочешь, потому что суть всё равно одна. Истончишься, как заношенная посеревшая нитка. А потом просто порвёшься». Спустя всего несколько секунд думал уже своим голосом: «Не хочу. Почему она будет, а я нет?» Задыхался в собственной боли, судорожно цепляясь руками за грудь, зная, что где-то там, глубоко внутри — дыра, и уже совсем скоро она распахнёт свою хищную пасть, и ничего не останется, кроме неё, всегда желавшей занять его место, закрывшей весь мир, вставшей неодолимой стеной между ним и жизнью. Ненавидел себя и всех вокруг ничуть не меньше, чем её, потому что и правда ничего не останется — ни для друзей, ни даже для матери, умершей пару лет назад и так до самой смерти и не думавшей почти ни о чём, кроме болезни сына. Ни слова, ни одной мечты, ни смеха. Ни одного воспоминания, кроме чёртовой дыры, потому что только она всегда всех и волновала. Она — не он. Шёл всё дальше, через мосты, по набережным, между красивых изящных домов центра и слышал только протяжный свист ветра в собственных лёгких. Почти ничего уже не видел сквозь туман и собственные слёзы. Почти наделся упасть куда-нибудь и умереть прямо сейчас. Город заглядывал через плечо, как старый друг, которому не нужны слова, чтобы спросить, что не так. «Смотри, — шептал сам себе, может быть даже вслух, пугая случайных прохожих, но главное — Городу. — Смотри, что внутри у меня. Пора давно признать, что меня-то самого там нет, да и не было никогда, мы оба это прекрасно знаем. Всё, что во мне когда-либо любили другие — это всё она». И собственные мысли эхом отзывались в окружающем сизом тумане: «Хочешь заглянуть в эту темноту? Так смотри!» И асфальт под ногами бугрился и пенился, бурунами вздымался во тьму ночи, гибкими лесными корнями обвивал ноги, виноградными лозами вился по зыбкому дрожащему воздуху. Город завивался спиралями вместе с ним, как дым, внезапно обретший плоть. А потом раскололся, и он падал вниз вместе с осколками целого мира, цеплялся пальцами за то, что ещё осталось, рассекая их в кровь, но удержаться всё равно не мог. И ветер свистел в надсадно стонущей от страха дыре, забившейся куда-то в дальний уголок груди, так что можно было даже ненадолго забыть о том, что она вообще есть. Падал в пустоте так долго, что мог забыть даже о собственном существовании, что уж тут ещё говорить. А потом всё-таки упал, и тут уж невозможно было сомневаться в собственном существовании хотя бы уже из-за мучительной боли в ноге, которую, видимо, всё-таки сломал. Вообще много чего тогда сломал, и не о костях тут речь. Город рычал и пытался вырваться из пут его собственного искажения, казавшегося теперь чуждым и страшным. А ему чудилось, что огромный обезумевший зверь из металла и камня хищной тяжёлой волной нависает над ним, готовясь броситься. Дрожал, сжавшись в комок, почти забывая дышать от ужаса. А туман, собравшийся в груди, напоминал: «Эй, я здесь. Я здесь, и твоя дыра молчит, потому что её больше нет. И всего, что сейчас вокруг, всего этого чудовищного ада — его тоже нет, ты же сам знаешь, потому что это всего лишь порождение твоей дыры, а совсем не твоё, и пора бы сбросить его с плеч, ты не обязан таскать за собой вечно чужие несбывшиеся кошмары». Не послушал, потому что как был дураком, так им и остался. Вскочил, и рад был бы забыть про боль в ноге, но не смог. Но всё равно бежал, бежал, бежал, слушая то ли смех разбивающегося на кусочки неба, то ли безумный грохот собственного сердца. Сам так и не узнал, как умудрился пережить эту ночь. Домой добраться не мог, сидел где-то, забившись в угол, дрожа от страха, разглядывал собственные ладони, распоротые осколками осыпающегося мироздания. Не верил, что всё это на самом деле. Метался внутри себя, не в силах принять. Машинально тёр больную ногу, то и дело касался пальцами за ночь поседевших волос. Привыкал к тому, что дыры внутри больше нет, а есть туман, колышущаяся серая мгла, потихоньку протягивающаяся во все клеточки тела, придающая волосам серебристый оттенок, клубящаяся внутри почти бесцветных глаз. А утром с трудом добрался до дома и продолжил жить. Ни разу больше так и не смог заставить себя выйти из дома в темноте, как бы ни звали друзья, с которыми, кстати, почти прервал общение, потому что внезапно выяснилось, что это дыра знала и любила их, а вовсе не он сам. Никогда не ходил через центр Города, а, когда на улицах собирался туман, сразу бежал домой или прятался в ближайшем магазине. Но уж там не мог заставить себя отойти от двери, стоял на пороге и смотрел, а холодная мгла внутри, верно закрывавшая дыру, ласково шептала: «Пойдём, там совсем не страшно, там только очень хорошо. Там ты будешь на своём месте, ты ведь давно уже знаешь, что чужой среди людей…»***
Юргас сползает с кресла и медленно сворачивается клубком на полу. Утыкается лицом в колени и закрывает голову руками. Лиу неловко приобнимает его за плечи одной рукой, а потом крепко прижимает к себе и гладит, запуская пальцы в чужие седые волосы. Успокаивает неумело: — Всё в порядке, эй. Город не чудовище. И он больше не тронет тебя. Не сделает больно. — Я не знаю, — шепчет Юргас, так что Лиу Фаню приходится напрячь и без того острый слух, — он ведь не то что вылечил меня, а спас жизнь. Я давно должен был умереть, а живу до сих пор, переехал сюда, а ведь у нас была большая квартира почти в самом центре, бросил учёбу, устроился на работу… Он меня спас, тут и говорить больше не о чем. И вместе с тем — покалечил. Для чего? Лиу молчит. Гладит его по спине, чувствует мучительную тревогу и вместе с тем — почти счастье, потому что как же давно ему никто ничего не доверял. Это чужое доверие оказывается похожим на маленькую хрустальную подвеску, у Лиу когда-то была такая. Конечно же, её он потерял. — Мне кажется, — нерешительно говорит он, — об этом нужно спрашивать не у меня. Юргас поднимает голову, в глазах его — жидкое серебро, того и гляди, потечёт по щекам. — Ты предлагаешь?.. — начинает он, и голос его даже почти не дрожит. — Да, — решительно говорит Лиу. — Тебе нужно в центр Города. Сейчас, вечером, когда туман. Пойдём, — и с трудом выдавливает непривычные слова: — Пожалуйста. Юргас низко-низко опускает голову, сгибает и разгибает пальцы. — Надо, — продолжает убеждать его Лиу Фань. — Ты же сам знаешь, Юргас. Ты ведь умный, ну. Ты должен посмотреть на это. Нельзя вечно бояться и прятаться. Ты сам это прекрасно знаешь, потому что иначе уехал бы из Города. И сейчас — самое время. Знаешь, почему? — Почему? — устало спрашивает Юргас. — Сейчас у тебя есть я, — мягко произносит Лиу. — И я пойду с тобой. Давай. Пора, — он чуть ли не силой поднимает Юргаса на ноги, тот слабо улыбается и произносит: — Хорошо. Уговорил. Только пойдём быстрее, потому что я не смогу и… — он замолкает, но Лиу и так знает. «… и передумаю». Поэтому пододвигает к Юргасу ботинки и накидывает на плечи плащ. Подумав, суёт подмышку чужой зонтик. Говорит: — Держи меня за руку, ладно? Крепко держи. И ничего не бойся. Потому что даже если весь мир вывернется на изнанку, а ты превратишься в туман целиком, я всё равно буду держать тебя за руку. И ни за что не отпущу. Юргас берёт трость, и они выходят на улицу, в седое туманное марево. Лиу крепко сжимает в ладони чужие пальцы. Долго ждут на остановке, потому что автобусы сейчас ходят медленно. Юргаса бьёт мучительная дрожь. Он садится у окна, кладёт голову Лиу на плечо, цепляется за его руку и неотрывно смотрит в окно, за которым клубится туман. Лиу Фаню кажется, что он видит за стеклом странные силуэты и тени, с интересом следующие за автобусом, заглядывающие в окна. Лиу очень надеется, что их не видит Юргас, потому что весь он сейчас — натянутая нить, того и гляди, сорвётся, так и не добравшись до центра Города — сердца своего страха. Но Юргас то ли правда не видит, то ли терпит. Выпрямляется, как будто у него стальной штырь вместо позвоночника. И не сопротивляется, когда Лиу на пару остановок раньше, чем можно было бы, выводит его на улицу. Чуть ли не тащит за руку, потому что Юргас замирает встревоженным зверьком. Туман словно отражается в его лице, заставляя его меняться ежесекундно. Холодные сумерки ласково обвивают ноги и мурлычут, как кошки. — Я не хочу на мост, — одними губами выдавливает Юргас, когда они уже начинают подниматься на горбатую спину перегнувшегося через реку зверя. — Я знаю, — спокойно говорит Лиу и чуть крепче сжимает его ладонь. — И именно поэтому мы здесь, верно? Даже если ты превратишься в туман, не забыл? Он почти силой тащит Юргаса за собой, но тот не сопротивляется, переставляет ноги, плотно закрыв глаза, и расплавленное серебро всё-таки течёт из-под ресниц. Юргас открывает глаза только на самом гребне моста, до боли вцепившись ногтями в руку Фаня. И смотрит, как звёзды мягкими белыми перьями опускаются на прозрачную гладь времени, текущего под мостом, а сейчас почти застывшего на месте. Берега тонут в тумане, их совсем не видно, и сейчас мир выглядит таким, какой он есть на самом деле — одно только сплошное безграничное Время, и на нём тонким налётом пены — эта реальность, всего лишь одна из многих. — Это ведь не снег? — неуверенно произносит Юргас. — Сейчас совсем не время для снега. Лиу молчит. Лиу крепко держит его за руку.