Диалоги на тетрадных полях

      Маленький единорожек идёт по улице, и звон его копыт серебристыми холодными искрами отражается от мостовой. Звук отдаётся этакой колдовской азбукой Морзе для тех, кто может понять, своеобразный сигнал SOS. Помогите, кто понимает, если вдруг найдётся такой в большом и тёмном городе.       Пожалуйста, помогите.

***

      Липпе доливает в бокал вина, вздыхает, вертит его перед собой и, так ничего и не углядев в рубиновых глубинах, ставит обратно на стол. Потягивается и роняет голову на скрещенные на подлокотнике руки. Про себя произносит тост, вслух так ничего и не говорит.       За не воскрешённых пьют только так.       Смерть театральным жестом снимает шляпу и также молча поднимает бокал. Пьёт. Вытягивает длинные ноги в чёрных сапогах. Кисти на рубахе горят, как ветви рябины. Смерть — это, фактически, не только хорошая причина, чтобы напиться, но ещё и один из лучших собутыльников.       Липпе натянуто улыбается одному из лучших своих друзей и самому постоянно спутнику. Смерть теребит русую косичку с вплетёнными в неё чужеродными яркими лентами.       — Мне неловко об этом говорить, — вздыхает он, — но к тебе на порог кто-то пришёл умирать. Так что мне придётся ненадолго тебя покинуть.       — Умирать? — глупо повторяет Филиппе. Смерть отрешённо и строго кивает, поднимается, выпускает из пальцев старинную косу с гладкой чёрной рукоятью и идёт к двери. На полпути останавливается, чтобы объясниться:       — Ты, извини, что именно сюда и именно сейчас. Только это какое-то волшебное существо, а они меня чуют, вот и идут прямо ко мне, чтобы поскорее.       Липпе почему-то идёт за ним. Делает перед самим собой вид, что только хочет открыть дверь. Хотя вот уж что-что, а умирания он видел достаточно. Знает, как это делается.       Но всё равно замирает, когда, закончив возиться с замками, всё-таки делает то, зачем встал из кресла.       Единорожек почти светится в темноте, лежит у самого порога, спрятав тщедушное тельце от дождя. Смотрит умными и добрыми глазами на Липпе, вытягивает голову, словно хочет ну хоть чуть-чуть спрятаться за порог, в тепло. Ну хотя бы ненадолго. Единорожек такой волшебный, что теперь магия окружает его плотным коконом и тревожно звенит, словно не хочет подпускать Смерть.       В голове у Липпе что-то щёлкает, как выключатель, когда Клара выключала на ночь свет, оставаясь у него, пока он зажигал расставленные по комнате свечи.       — Не бойся, — ласково говорит Смерть. — Не надо, — он ведь совсем не страшный и не злой. И единорожек доверчиво тянется к нему, хотя, казалось бы, высокий молодой человек, которого Смерть привык определять, как себя, да ещё и остальным привил такую же привычку, не слишком похож на юную девственницу.       — Подожди! — торопливо говорит Липпе, не давая выключателю щёлкнуть ещё раз. — А если я у тебя его выкуплю?       Смерть замирает. Изящная коса останавливается в воздухе.       Потому что главное умение некроманта — мистическая наука договариваться со Смертью. Не обманывать, не обгонять, не вырывать из его рук — а именно договариваться, обменивать чужую жизнь на то, что сегодня окажется достаточно ценным.       Липпе — один из лучших в этом деле.       — А что ты мне предложишь? — медленно спрашивает Смерть. Единорожка на крыльце всего трясёт от холода, мокрая шерсть блестит уже не только от волшебства. Так что соображать нужно быстро.       — Лакричные конфеты! — выдаёт Филиппе. — Пакетик! — говорит, потому что решение, пришедшее в голову случайно, обычно и оказывается самым верным.       Смерть смотрит на него скептически, усмехается и закусывает тонкую губу, наверное, чтобы не расхохотаться в голос. А потом склоняет голову набок, видимо, подсчитывая в своём окружении число прекрасных леди, обожающих лакричные конфеты. Насчитывает двоих, но в последнюю секунду вспоминает о не слишком знакомой, но зато несомненно прекрасной драконше Ив. Говорит:       — Три пакетика. И сойдёмся.       — Идёт, — выдыхает Липпе. И несётся за конфетами на кухню.       А пару минут спустя уже кутает крошечного единорожка в полотенце, растирает мокрые бока, несёт в комнату и бережно заматывает в тёплое покрывало. Смерть стоит в дверях, машинально шуршит пакетиками с конфетами. Наконец, произносит:       — Я пойду, пожалуй, — и действительно уходит, не дожидаясь ответа. Но рядом с единорожком ему сейчас и правда делать нечего. Слишком опасно Смерти находиться рядом с тем, кто чудом ему не попался.       — Ну, вот и всё, — устало говорит Липпе, когда за гостем закрывается дверь. Разглядывает своего нового подопечного. И кто придумал, что единороги похожи на лошадей? Боги извечные, ну конечно же нет! Разве что издали, да и то, если хорошенько прищуриться. Морда у него тоньше и изящнее, словно выточенная из мрамора, хотя камень тут не самый подходящий материал. Копытца раздвоенные, а хвост — длинный и тонкий, с аккуратной пушистой кисточкой на конце. На ушах — тоже кисточки, а на подбородке уже растёт маленькая белая бородка. Он смотрит печальными большими глазами, похожими цветом на тёмное вишнёвое дерево.       — Меня зовут Липпе, — говорит некромант. — И будем считать, что я спас тебя… ну, допустим… за всех не воскрешённых. Предположим, что так. Эта гипотеза ничуть не хуже десятка других, смею тебя заверить. Мой дом — не самое подходящее место для тебя, но что уж тут поделаешь.       Единорожек устало сворачивается клубочком в кресле и закрывает глаза.       А ночью, когда Липпе уже спит, приходит, тихонько цокая копытцами и волоча за собой покрывало, так и не свалившееся со спины до конца. И ложится рядом, забивается некроманту под бок, чтобы было тепло, уютно и безопасно, чтобы можно было больше не трястись от неясного предчувствия и не видеть сочувственного взгляда Смерти. В человеке, мирно спящем рядом, так причудливо сплетаются жизнь, смерть и магия, которая-то уж точно абсолютно бессмертна, что единорожку абсолютно не по-единорожьи любопытно. Он прижимается бархатистым жемчужным рогом к чужому лбу.       Говорят, рог единорог способен очистить от отравы всё, что угодно.       Но сейчас он просто медленно и аккуратно вытягивает чужие горечь и боль. Не память — боги с ней, с памятью — пусть, кстати, сами разбираются, какие, — её он не трогает. Но зато медленно вытягивает страх, отчаяние и кисловатую склизкую вину, которой не должно быть, только не здесь, не у этого человека.       И единорожек вытаскивает это мутное серое облако на поверхность. Спасает своего человека так же, как тот спас его.       За всех не воскрешённых.