Диалоги на тетрадных полях

      «Пожалуйста, приходи. Приходи, пока через пол растёт звонкая трава, покрытая тонким налётом вечности, как инеем или сединой цвета старой слоновой кости. Пока покосившиеся табуреты покрыты кудрявым тёмно-зелёным мхом, а пол густо усыпан листьями, кленовыми и осиновыми, облетающими с потолка почти непрерывно, так что и смысла нет пытаться их убирать. Пока темнота уютным сонным зверем лежит у моих ног, а в крошечной покачивающейся колыбели из скорлупки грецкого ореха спит крошечная новорождённая звезда.       Приходи, пока в кончиках моих пальцев и в прожилках тонких сиреневых вен клубится волшебство, от которого так отчаянно щиплет и жжёт ладони, что хоть в кровь стирай, лишь бы выпустить на волю, белый огонь в руках, между каждым выдохом и…       Пожалуйста, приходи».

***

      Ильмэ сидит на старом полосатом матрасе, сплошь поросшем яркими огненными цветами, так что полосок почти не видно, а набивка вовсю лезет наружу, торчит во все стороны, так и рвётся выбраться в неизведанное и прекрасное за границами привычного полосатого мирка.       Ильмэ ей не мешает — каждый имеет право на попытки достичь свободы.       Он вообще старается никогда и никому не мешать. Сидит и сонно нанизывает на очередную нитку ореховые скорлупки, чередуя с сухими ягодами и пучками трав — всё вокруг уже увешано разноцветными душистыми бусами. От любого порыва ветра над головой начинает постукивать и шуршать.       Из-под потолка сыплются алые, золотые и коричневые сухие листья, весь пол устлан ими, как ковром, пара застряла в волосах у Ильмэ.       На плечах у него — тёмно-зелёный плед, в полумраке кажущийся то ли чёрным плащом, то ли рваными крыльями, неуклюже сложенными горбом, так что весь Ильмэ похож на злого колдуна из страшной сказки. Вернее, был бы похож, если бы не был собой, потому что Ильмэ — исцеление и покой, и зло ему чуждо в любом виде, как, впрочем, и добро, потому что живёт он в другой системе координат.       Руки у него изукрашены тонкими аккуратными узорами древесного сока, въевшегося в кожу так, что уже не отмоешь, потемневшего от старины, и то ли коричневого, то ли ещё почти янтарного. Рисунки переплетаются со старыми белыми шрамами и светлыми чёткими венами, складываясь в один сложный узор. Запястье левой руки перехвачено тонким кожаным ремешком, но вместо часового циферблата, крошечный кусочек города, выточенный из тёмного дерева. Ильмэ то и дело поглядывает на свои «часы». И снова возвращается к бусам.       Темнота спит у его ног, свернувшись большим клубком, и контуры её столь нечётки в подступающих сумерках, что не поймёшь, где кончается она, и начинается тень. Ильмэ гладит её, запускает пальцы в нечёсаную густую шерсть. Когда Темнота линяет, клочки этого сумрака то и дело находятся в самых неожиданных местах, хоть на самом солнцепёке. Ильмэ собирает их и развешивает под потолком.       Он ждёт.       Глаза почти слипаются, но это не важно, можно даже улечься на старом матрасе, свернуться в комок, дождаться, пока засыплет листьями с головой. Главное, чтобы горела маленькая звезда в скорлупке, потому что она — самый точный и яркий маяк, и как только она вырастает достаточно, чтобы выпорхнуть из гнезда, лежащего наверху на балках и сменяющего скорлупку, Ильмэ принимается выращивать новую: из надежды, холодного блеска зачарованных зеркал и гортанного мурлыканья бездомных кошек, сбегающихся к его окнам каждое утро.       Раймонд приходит, когда проснувшаяся Темнота уже лезет, ласкаясь на руки к задремавшему хозяину, так что того почти и не видно в тёмной шерсти. Но от звона невидимого в кленовых ветвях колокольчика над дверью, Ильмэ тут же просыпается. Чешет Темноту по мохнатому лбу, встаёт, аккуратно освобождая начинающий прорастать сквозь одежду огненный цветок, задевая нежные бутоны, чтобы цветы тоже проснулись и рассеяли ночной мрак.       — Привет, — говорит Ильмэ, и голос у него хрипловатый от долгого молчания.       — Привет, — устало говорит Раймонд и вымученно улыбается. — Прости, что так поздно. В магазин заходил. Вот, рыбок тебе принёс, — и показывает прозрачный пакетик, наполненный водой, с плавающими в нём двумя белоснежными рыбками.       Ильмэ потягивается, так что в спине хрустит, хмурится задумчиво и лезет в жуткий завал самых разнообразных вещей, неумолимо карабкающийся по стенам к самому потолку, где в непроглядном мраке вьются древесные ветви и роняют вниз кружевные листья. Извлекает откуда-то хрупкий круглый аквариум — как только не разбился под грудами вещей.       Раймонд аккуратно выпускает рыбок, идёт доливать воды — не из-под крана, конечно, чистой, той самой, на крайний случай. А потом ставит аквариум у матраса, и Ильмэ тут же прижимается к нему ладонями, закрывает глаза.       — Корм я тоже купил, — говорит Раймонд. — Вот, держи. Мне ещё говорили, как за ними ухаживать, но ты, я думаю, даже лучше разберёшься сам.       Ильмэ кивает. Он всегда чувствует, когда кому-то плохо. И всегда может исцелить. Уход за рыбками — вообще не проблема для таких, как он.       Вот, например, в этом доме из всех присутствующих хуже всех — Раймонду.       — Расскажи? — просит Ильмэ. Берёт лицо друга в ладони, пристально смотрит в глаза, так что Раймонду поневоле приходится согнуться, сгорбившись, как будто за спиной у него сложены крылья. Ильмэ усаживает его прямо на пол. А потом садится сам и грациозно переворачивается на спину, умудрившись не расплескать воду, поднимает аквариум над лицом, глядя, как плавают рыбки, голову кладёт Раймонду на колени.       И Раймонд рассказывает новую часть длинной и грустной сказки о драконе, влюблённом в принцессу, принцессе, которая не хотела быть спасённой, и о рыцаре, который вовсе и не желал её спасать. И о старом рыцаре, дедушке нынешнего, который считал, что внук его просто обязан убить дракона и жениться на прекрасной рыжеволосой принцессе, которая, кстати, вовсе и не принцесса, а княжна.       — Мы же с Валь с детства дружим, — говорит Раймонд. — И с ней, и с Драконом. И деда моего она, кстати, знает и очень уважает. Поэтому я ей ничего не говорю. Чтобы хоть у кого-то в этой сказке был счастливый конец. Валь со своим Драконом, и всё у них хорошо. А что мне дед жизни не даёт — это уже не так уж и важно. Потому что если у нашей сказки будет читатель, пусть смотрит на принцессу и дракона. И радуется.       — Каждый сам решает, куда смотреть, — сонно протягивает Ильмэ. Глаза у него закрыты, но он, конечно, очень внимательно слушает. А не смотрит — ну что с того. Как будто кому-то будет лучше, если он увидит, как Раймонд, самый последний и самый прекрасный в мире рыцарь, беззвучно плачет, прижавшись щекой к чёрному боку Темноты. Ильмэ не нужно видеть — он и так всё прекрасно знает.       Но он всё-таки открывает глаза, когда приходит время колдовать. Когда Раймонд замолкает.       Над головой у них больше нет ни потолка, ни сплетённых невидимых ветвей — одно только звёздное небо. Ильмэ отдаёт аквариум Раймонду, сам беззвучно встаёт и кладёт тяжёлые прохладные ладони рыцарю на виски. Седым серебром скользит по пальцам чужая боль, змеями вьётся у ног. Ильмэ ровно дышит, и дыхание его — самая лучшая, самая гипнотическая флейта.       Раймонд закрывает глаза, прислушиваясь к этому дыханию, сам дышит в такт. Всё медленнее и медленнее, пока в паузу между выдохом и вдохом не помещается несколько гулких звенящих искр на обратной стороне век. Пока не начинают сыпаться звёзды, прямо на голову, вместо алых и рыжих листьев. Пока змеи не засыпают между огненных цветов.       — Больше ни за что не будет больно и горько, — шепчет Ильмэ. — Веришь мне?       — Верю, — шёпотом же отзывается Раймонд, не открывая глаз. Улыбается. Слушает, как соскальзывает с висков тяжёлая сухая чешуя, копившаяся там долгие годы, между каждым выдохом и вдохом, новая чешуйка, крошечный пласт металла, сжимающий на виски — сколько же их там скопилось, этих чешуек.       Ильмэ ровно дышит, аккуратными короткими ногтями снимает слой за слоем: это всё не навсегда, ты же рыцарь, ты же так и не согласился стать злодеем, что бы там ни думал по этому поводу твой дед, и у твоей сказки не может быть грустного и счастливого концов, так не будет, только подожди.       Раймонд наконец открывает глаза. Ильмэ стоит, согнувшись, положив подбородок ему на макушку. Аквариум держит впереди на вытянутых руках. Белоснежные рыбы кругами плавают за стеклом.       С десяток их отражений медленно проплывает за окном, в синеватой бархатной мгле, Темнота бросается к подоконникам каждый раз, когда падающая звезда озаряет блестящие чешуйчатые бока.       Между каждым выдохом и…