Диалоги на тетрадных полях

      — Ну кто же так делает, — сонно бормочет себе под нос Тальхе, трёт глаза и дрожащими пальцами ссыпает в джезву пряности. Пальцы — слишком длинные, с четырьмя фалангами, будто живущие своей собственной жизнью, не слушаются, так и стараются высыпать побольше перца и вообще — перебрать все баночки подряд. «Вот возьму, и послушаюсь их», — мстительно думает Тальхе. И украдкой смотрит на медную чашу, стоящую на столе и поразительно изящно выбивающуюся из общего кухонного настроения.       Всем бы так.       Ветер в чаше виновато гудит. Тальхе вздыхает и удерживает непослушные руки.       — Где ты вообще его достал? — Тальхе очень хочет рассердиться, но сейчас ночь, и у него даже это не очень-то выходит. Сил никаких нет. Тальхе тот ещё жаворонок, из породы тех самых прекрасных, что ходят по любым скрипучим половицам абсолютно неслышно, потому как осознают, что утро принадлежит только им, и на кой же тогда будить всех остальных. — Ты же знаешь, что тебе от него крышу сносит мгновенно!       Пресловутое «оно» — пряное, медово-травяное вино в пыльной бутылке, — стоит на том же столе, но на значительном расстоянии от чаши. Бутылка почти пустая. Тальхе демонстративно морщит нос.       Ветер в старой чаше с протёртыми стенками и дырявым зелёным дном замирает и едва слышно дышит. Тальхе делано сердито хмурится, поджимает губы и брызгает в чашу горячей водой. Ветер вздыхает и просыпается.       Ветер Тальхе совсем не похож на семью Руэрги — он вовсе не так силён и гораздо проще и мельче. Что несомненно к лучшему, потому что страшно подумать, что мог бы натворить пьяный, например, Сирокко. А так — всего лишь почти рукотворный вихрь в ломкой и хрусткой человеческой оболочке, не выдержавшей на этот раз напора собственной обезумевшей сущности.       — Потерпи немного, — устало просит Тальхе. Ставит кофе на огонь. Зевая, устраивается с ногами на стуле, похожий на сонную взъерошенную птицу, и штопает прорвавшуюся оболочку прошлогодними еловыми иглами. Иглы ломаются и сыплются, но других у Тальхе нет, ни более новых, ни, тем более, сосновых. Приходится обходиться тем, что есть.       Смилостивившись, о кофе он всё-таки не забывает, снимает с плиты, как только приходит время, и тонкой струйкой сцеживает, не дав остыть, в ветряную чашу. Ветер пьёт и шипит, даром что не плюётся.       — Сам виноват, — мстительно говорит Тальхе. — Сам знаешь, я кофе варить не умею ни-чер-та. Но сейчас ещё и ночь, так что ничего другого не дождёшься.       Тальхе и правда не умеет варить кофе. Зато у него хорошо выходят жидкий белоснежный шёлк, молочно-черничные сумерки и горячий речной песок — напиток дураков и безумцев. Но для сумерек сейчас совсем не то время, с песком ничего не выйдет, тут нужно солнце, ведь какой идиот возьмётся готовить раскалённые песчинки-чаинки на обычном огне? Ну, а в шёлке совершенно недопустимы комки и уродливые складки, его Тальхе тоже ни за что не решится варить до утра. Потому что по ночам у него всё всегда валится из рук, вот и приходится жертвовать кофе — всё равно не жалко, как ни старайся, а выходит бурда бурдой. Других ночных напитков Тальхе не признаёт. Потому что, по его скромному мнению, ночью нужно спать, и если не всему остальному миру, то хотя бы ему самому. Ну и зачем тогда.       — Ты хоть представляешь, как это выглядело? — спрашивает устало Тальхе, критически оглядывая дело рук своих. — Сплю я, значит, и тут ко мне посреди ночи заявляется мой лучший друг — пьяный настолько, что повредил собственную физическую оболочку, — и начинает выть в водосточные трубы. И я, конечно, как миленький, подскакиваю. И бегу его, то есть тебя, спасать. Безрассудно и героически, через пару часов после полуночи, как и положено настоящим психам и настоящим друзьям. И вот, сижу тут. Штопаю твой грешный облик. Держи, кстати, уже готово. И следов не осталось.       Ветер хлюпает остатками кофе, быстро остывающего под его порывами, а потом выныривает из чаши и попадает ровнёхонько в невесомую, неощутимую, пока нет внутри духа, физическую оболочку. Изящный лёгкий облик, как и положено ветрам.       И Рутве, юный и весёлый, абсолютно опьяневший от горьких трав и сладкого мёда, почти рукотворный ветер, дыхание и смех какого-то древнего божества, стоит рядом с Тальхе и смущённо глядит сверху вниз.       — Ты прости, — вздыхает он, уже протрезвевший от вины и горького отвратительного кофе. — Прости, мне просто совсем больше не к кому было. Только меня не надо было спасать, Тальхе. Я, понимаешь, был так счастлив, что совсем невозможно. Вот и понёсся к тебе, чтобы поделиться. И — ты же знаешь, какие прекрасные у тебя тут водосточные трубы. Самые музыкальные, которые я знаю, честное слово. Прости, что разбудил. Чудовищный дурак. Совсем забыл, что ты по ночам крепко спишь, да ещё и встаёшь в невероятную рань.       Тальхе трёт покрасневшие глаза и смущённо улыбается. Не ожидал, что Рутве вот так бросится извиняться.       — Расскажи мне сказку на ночь, — просит он. — Расскажи о счастье, хорошо? Я усну, и всё будет даже лучше, чем если бы ты не прилетал. Собственно, разговора нет, с тобой всегда лучше, чем без тебя. Но так станет совсем хорошо.       Под конец он уже бормочет, с трудом выговаривая слова. Но Рутве понимает — для чего же иначе нужны друзья, — сгребает невесомого от усталости Тальхе в охапку и на руках тащит в ворох одеял, смотанных в одно большое уютное гнездо.       И пока его лучший друг вяло копошится, устраиваясь поудобнее, ветер садится на пол, скрестив ноги, и начинает говорить.       О том, как в голове шумит запах сухих трав, такой невероятно летний, что хоть в пляс с места пускайся. А ещё пряности — и они-то, конечно, осень, но ведь осень тоже — время танцев, костров и дальних странствий, и ну совершенно невозможно сидеть на месте, когда всё это в тебе, когда всё это — и есть ты. И каждый глоток добавляет ещё немного тебя, ну совершенно невозможно остановиться, потому что это как полёт, только под ногами, до поры до времени, твёрдая земля. А потом земли вообще нет. Нигде и никогда. И это, конечно, к лучшему.       И о том, как же хорошо, когда есть друг, к которому можно прилететь даже среди ночи, чтобы поделиться этим невероятным счастьем. У которого совсем рядом с окном — лучшая в городе водосточная труба, честно-честно, я проверял, и можно дуть в неё, быть целым духовым оркестром в одиночку, то флейтой, то кларнетом, а то и самой настоящей тубой.       И ещё о том, что все мы иногда — пьяный ветер в старой дырявой чаше, которая тоже — мы. И можно рваться, подвывать и смеяться в собственных звонких стенках, не стремясь и не боясь выпасть наружу. Потому что главное — что путь всегда открыт. На таких условиях вполне можно продолжать жить внутри самих себя.       Рутве говорит до самого утра, не замечая, как пересыхает горло, как глаза почти слезятся, потому что всё-таки не спал всю ночь.       Но замолкает он только тогда, когда солнечный свет касается выцветших синих занавесок. И Тальхе, не просыпаясь почти, тянется к нему на встречу. Растворяется, становится тем, что он и есть на самом деле — самой светлой из светлых солнечной полосой, лучом на уголке подушки, спешащим по своим ежеутренним делам, касающимся сомкнутых век, шепчущим на ухо: «Вставай, уже утро, новый день наступил, и знал бы ты, сколько счастья он принесёт…»