Диалоги на тетрадных полях

      — А если ты Хозяйка, то — чего хозяйка? — с интересом спрашивает Хаманакки, свешиваясь с потолка. Хозяйка замирает над чашкой, в которой размешивает горькое лекарство.       — Ничего, — тихо отвечает она. — Просто — Хозяйка.       — Ну-у-у, так не бывает, — с сомнением тянет Паук, свешивается ещё ниже, так что тени, образующие нижнюю половину его тела, истончаются и становятся скорее сероватыми, нежели чёрными.       Хозяйка хочет ответить, что очень даже бывает, потому что вот же она — просто Хозяйка, ничего конкретного, стоит прямо перед ним на чужой кухне и готовит лекарство для хозяина — вот каламбур! — Паука Хаманакки, и если этому самому Пауку нужен хозяин, которому есть над чем хозяйничать…       Но сказать она ничего не успевает, потому что…       — Карау-у-ул! — во весь голос истерически орёт Хаманакки, втягивается в потолок, становясь совсем плоским и перебирая всеми двенадцатью конечностями, несётся в соседнюю комнату. Хозяйка чуть не разливает лекарство, бросаясь следом за ним.       Обогнать Паука она, конечно, не успевает, но зато умудряется и не опоздать. И, слава небесам, прихватывает с собой стакан с лекарством. Бережно вливает его в чужой, распахнутый в беззвучном крике рот, ладонь кладёт туда, где под кожей заходится грохотом сердце.       Паук мельтешит по стенам, но хотя бы молчит, и то хорошо.       И когда Мастер, наконец, начинает снова дышать, распрямляется и откидывается на спинку, Хозяйка понимает, что и ей теперь дыхание восстанавливать вместе с ним, потому что она совсем забыла, что это нужно делать.       — Ты молодец, Хаманакки, — говорит она, едва обретя такую возможность. — Просто умница. Снова всех спас.       — Ага, я такой! — взволнованно отзывается со стены Паук. И нервно смеётся.       Мастер сидит в кресле, откинув голову назад. Лениво смотрит в потолок, на котором танцуют и двоятся серебристые звёзды, нарисованные Хозяйкой, чтобы Хаманакки было не так скучно бегать туда-сюда. Он по осколкам восстанавливает в памяти, как холодный кусок льда под сердцем вдруг стал из бело-голубого алым, а потом снова белым — но уже от жара. И как этот раскалённый лёд опалил вдруг сердце, заставил зайтись воплем, который так и не вырвался наружу, а потом успокоился — под чужой нежной тёплой рукой. Жар к жару. Мастер выдыхает и, склонив голову набок, прислушивается к разговору.       — А ты почувствовала, да? — осторожно спрашивает Хаманакки. — Ну ведь почувствовала же? Ты ведь голову подняла не от того, что я закричал. А я всегда знал, что ты сможешь!       — Может, и почувствовала, — негромко отвечает Хозяйка. Глаз не поднимает. Думает о том, что всё это значит, что… Ай, неважно. Значит. Очень многое. Потому что это Хаманакки связан со своим создателем чарами прочнее любых цепей. Идеальная сигнализация, всегда знает, если что не так. Ему положено ощущать любые изменения в состоянии Мастера, тут бесполезно завидовать, ревновать и нырять с головой в собственное бессилие. Но если уж она почувствовала…       — Отстань от Хозяйки, Хаманакки, — хрипловато произносит Мастер. И всё внимание тут же переключается на него. Хозяйка хмурит брови и говорит:       — Вот что. Чувствовать — это, конечно, хорошо. Но больше мы так рисковать не будем, — и катит кресло Мастера на кухню. Там, конечно, придётся сидеть на неудобном стуле, а не в кресле-качалке, но бегать туда-обратно, если что вдруг опять не так — можно и не успеть, даже если оставить Хаманакки помешивать лекарство. А оттащить кресло на кухню не выйдет, и Паук ей тут не помощник, ему даются только самые лёгкие предметы.       Мастер не спорит. Благодарно кивает, когда она подкатывает инвалидное кресло к окну, смотрит, как улицы покрывает синяя-синяя тьма, припорошенная белым налётом снега. И послушно держит в руках светло-голубой клубок, похожий на странно тёплый снежный ком, разматывает нитку, чтобы Хозяйке не приходилось тянуть, пока она довязывает длиннющий шарф, совсем немного уже осталось до конца. Паук свешивается со стены через её плечо, с интересом разглядывает петли.       — Знаете что, ребята, — вздыхает он. — Устал я, переволновался. И раз уж вы тут тихонечко сидите — можно я пойду спать, а?       Мастер искоса бросает на Хозяйку взгляд. Та не отрывается от вязания, кивает:       — Конечно можно, — и лицо у неё совершенно непроницаемое. Хаманакки благодарно машет четырьмя руками, втягивается в стену и скользит по ней в соседнюю комнату. А там сворачивается под потолком в покачивающейся паутине из чёрных теней.       Но стоит Пауку уснуть, Хозяйка хитро смотрит на Мастера, приподняв одну бровь, закрепляет петли, заканчивая вязание, и встаёт с жёсткого стула. Мастер бесшабашно улыбается ей в ответ, одной этой улыбкой скидывая с плеч несколько десятков лет, так что даже разглаживаются мелкие, но глубокие морщинки на его лице. И когда Хозяйка подходит и заботливо укутывает его длиннющим, только что довязанным шарфом, он на секунду ловит её за запястье и бережно целует узкую горячую ладонь. Хозяйка едва слышно смеётся, откидывает за спину длинную рыжевато-каштановую косу и катит кресло в прихожую. Помогает Мастеру надеть на ноги тяжёлые тёплые ботинки, укрывает колени колючим толстым пледом, помогает ему надеть куртку.       — Я же не ребёнок, — укоризненно смотрит на неё Мастер. Хозяйка только головой качает, надевает тёплое коричневое пальто, закутывается другим шарфом — зелёным, в цвет платья. Надевает варежки и даже смешную шапку с кисточкой. Тихонько прикрывает за собой дверь, чтобы Хаманакки не проснулся.       И выкатывает поскрипывающее кресло в белый ветер под ногами да холодную звёздную синеву вокруг и над головой. Мастер вдыхает, прикрыв глаза. Улыбается сонно и счастливо. Хозяйка легко толкает кресло вперёд, под ногами поскрипывает довольная реальность, цепляется за шнурки ботинок и подол юбки.       — Тише, тише, — бормочет Хозяйка себе под нос. — Не надо, милые, не сейчас.       Мастер улыбается уголками губ. Реальность любит Хозяйку почти так же, как он, и он тоже, если бы мог, прижимался, мурлыча, к её ногам, стараясь удержать рядом хоть на мгновение дольше.       Они идут туда, где горят огни и звенят голоса, то ли в прошлую, то ли в будущую зиму, потому что для ярмарки в настоящем ещё совершенно точно рановато. Но это совсем не важно, потому что глинтвейн, который покупает Хозяйка, всё равно одурманивающе по-настоящему пахнет пряностями, а Мастеру в плечо ударяется до ужаса настоящий снежок, и Хозяйка, бросив на него короткий взгляд — «Не страшно, если оставлю тебя ненадолго?» — подбирает длинную юбку и несётся отстаивать его честь, попадает Сирокко прямо по рыжему затылку. Солнце садится аккуратно на подлокотник кресла Мастера, потому что снег, несмотря на толстые варежки, тает в его руках, не успев коснуться сияющей сквозь плотную ткань кожи. Мастер отдаёт ему стакан, в котором глинтвейна ещё как раз на два глотка. Солнце делает один, остатки выплёскивает в снег.       — Это уже какой-то новый уровень, — хмыкает Мастер. — Приносить напиток цвета крови в жертву солнцу — просто и понятно. Но когда такие жертвы начинает приносить само солнце…       Солнце только разводит руками и светло улыбается. Смотрит на алые пятна на снегу.       — Это чтобы в этом году все, требующие жертв, сразу решили обходиться без крови, — объясняет. Мастер меланхолично кивает. С задумчивой улыбкой следит, как развевается на ветру растрёпанная каштановая коса. Ухмыляется, быстро лепит несколько снежков и метко попадает в спину сначала Сирокко, а потом и Хозяйке. Оба оборачиваются, смотрят с недоумением, а потом, поняв, кто это сделал, навзничь падают в снег и смеются.       Но Хозяйка, надо отдать ей должное, почти сразу встаёт, отряхивает одежду и волосы от снега, подходит к креслу Мастера и берётся за спинку.       — Нам пора, — говорит она. — Извини, потом как-нибудь ещё поиграем.       — Да ничего, — отмахивается Сирокко. — Вот тут уж найти, с кем в снежки играть, совсем не проблема.       Хозяйка поправляет на шее Мастера шарф и катит его дальше. И когда они отъезжают достаточно далеко, Мастер осторожно, медленно поднимает руки и начинает искажать.       Реальность шестернями часового механизма расступается под колёсами его коляски и ногами спутницы. Стрелка к стрелке, сливаясь в одно целое, чтобы в следующий миг разойтись, колёсико к колёсику на краткий миг — составляя ровную дорогу для них. Мерно вращается земная ось, тонкий живой стержень, послушный каждому движению рук. Мастер осторожно шевелит пальцами, настраивая сложный механизм, следуя его же потаённому желанию — быть точным и верным, делать шаг за шагом ещё день, месяц, год, вечность. Мастер улыбается, чувствуя, как наполняет его звонкое медное счастье, как весь мир повинуется его движению… Он обводит взглядом чарующий слаженный механизм… и натыкается на собственные ноги. То единственное, что совсем ему неподвластно.       Хозяйка вертит головой по сторонам и улыбается. Шестерни поворачиваются под её ногами с каждым шагом, под ноги можно и вовсе не смотреть, всё равно не упадёшь.       — Как красиво, — тихо говорит она. — Сколько раз это видела, а всё равно не могу привыкнуть.       И пока она не смотрит на него, Мастер решается. Шестерни плотно обхватывают его ноги, не давая им подломиться, а он отталкивается руками от подлокотников, выпрямляется, пытаясь удержать равновесие… Стрелки, вырастающие вдоль ног, натужно скрипят… Колёсики бросаются в лицо, стремительно срастаются, удерживая от падения вглубь механизма, где-то наверху и сзади испуганно ахает Хозяйка.       Мастер неуклюже утыкается лицом в собственные руки и закрывает глаза, только чтобы не смотреть, когда девушка аккуратно помогает ему подняться и сесть обратно в коляску. Не смотреть. И не то что шёпотом, а попросту беззвучно просить, чтобы она ничего, совсем ничего не говорила.       Она и не говорит, обнимает его сзади за плечи и утыкается носом в почти белоснежные — не седые, а просто настолько светлые, — волосы, в самый затылок. И молчит. Не осуждающе, а почти виновато. Сил нет терпеть.       И Мастер осторожно возвращает привычный мир на место, собирает мозаику из осколков и шестерёнок, складывает стены домов и оставшуюся позади площадь. А потом зажигает на кончиках пальцев рыжий буйный огонь, раскалившийся лёд, воплощённая боль и нежность. Поворачивается к Хозяйке — вот, смотри, я здесь, я в порядке, не бойся и прости меня, я никогда больше не сделаю так, не причиню тебе боли. Я ведь знаю, что тебе всегда плевать было на мои не ходячие ноги.       Вот только мне — нет. Но я это как-нибудь переживу.       Хозяйка поднимает голову, улыбается, в тёмно-зелёных глазах стоят слёзы, она смаргивает их, и солёные капли скользят по щекам. А потом осторожно протягивает чуть подрагивающую тонкую руку к пальцам Мастера, сплетает светлый послушный огонёк, кружащийся в танце с рыжим, снова — жар к жару. Аккуратно садится на край подлокотника. Едва слышно смеётся и переплетает пальцы с чужими, соскальзывает к Мастеру на колени, поправляя одной рукой смявшийся плед. Мастер виновато улыбается и бережно целует её солоноватые от слёз губы.       Крылатое пламя вьётся на кончиках их пальцев.