Диалоги на тетрадных полях

      — Скоро вернусь, — тихо говорит Ордэ и прикладывает палец к губам, прежде чем удобнее перехватить поднос. Её, впрочем, кажется, всё равно никто не слушает: у сестёр полно своих дел, Верена раскладывает ровными рядами тонкие нити, множество нитей, десятки, а то и сотни, а Асколь к нитям прилаживает ленты, бусины да разноцветные подвески.       В общем, работа так и кипит, и никто не расстроится, если Ордэ ненадолго покинет их. Позволит себе небольшой обеденный перерыв, если кому придёт в голову обедать поздним вечером.       На подносе стоят чайник и блюдо печенья, аккуратно укрытое крышкой, три бокала, три же чашки и бутылка вина. Бутылки, возможно, будет маловато, но этот вопрос и на месте можно решить.       Ордэ танцующими движениями выбирается на крышу, ловко придерживая поднос одной рукой. Там её уже ждут.       — Здравствуйте, здравствуйте! — радуется Ворон и приветственно взмахивает руками, что крыльями. Выглядит почти абсурдно, в этом своём старинном колете, высоченных кожаных сапогах, но закутанный в плед, и это, конечно, тоже похоже на крылья.       — Здравствуй, — соглашается Ордэ и аккуратно передаёт поднос, Ворон ловит его, покачивает, словно чуть не роняя за край, фыркает ехидно и ставит себе на колени. Принимается ковырять бутылку вина, пока старшая из троих сестёр аккуратно устраивается рядом и перекидывает через плечи длинные каштановые косы.       — Доброго вечера тебе, — еле слышно шелестит Хранитель и рассеянно виновато улыбается, как будто только что её заметив. Что ж, не удивительно, если и так.       Хранитель стальнокрылых птиц сидит чуть дальше Ворона, пальцами шевелит, задевая холодную от ночного ветра черепицу. Он похож на ангела с картинки в старой книге: волосы золотятся волнами, белая ткань завёрнута на манер тоги с хламидой, не было б ещё длинных рукавов.       И стальнокрылые птицы вьются над его плечами, Ордэ слышит, как их острые крылья вспарывают воздух.       — Надолго останетесь? — спрашивает Ордэ. Ворон раскидывает руки в сторону и покачивает ими, словно планер. Хранитель пожимает плечами и аккуратно ловит одну из птиц в ладони, словно бабочку. Она копошится, серо-стальная на фоне бледных ладоней с сеточкой линий. Замирает невесомой статуей.       — Не знаю, сестра, — со вздохом признаётся Хранитель. — Хотелось бы подольше… Я совсем забываю, как говорить с людьми, когда я…       Когда он — там. Пустошь, горная цепь, лес — всё едино. Бесцельные блуждания там, где больше никого.       Ворон обнимает покровительственно Хранителя за худые плечи.        — Ну, я-то с тобой, — напоминает. Хранитель рассеянно цепляется пальцами за край ворота, ногтями задевает узкую ключицу. Ворон объятьем сминает золотые локоны.       — В облике ещё одной птицы, — негромко напоминает Хранитель. Ворон разводит руками и опускается на своё место. Делаю, что могу, драгоценный мой, только не жалуйся. Будто бы у нас есть варианты. Я — твоя сумасшедшая чёрная птица за плечом, и нужен ли тебе в этих странствиях такой же сумасшедший человек?.. Ордэ вздыхает и передаёт ему бокал.       Дай мне вина и крови на этот вечер, сестра моя. Дай мне кров, на котором мы проведём эту бездумно-безумную ночь. Тот, что станет нам сегодня и столом, и постелью, и целым домом.       Ворон пьёт жадно, ему вино, что кровь, и кровь, что вино.       У Хранителя голос — севшая флейта битвы, помедневшая мелодия бури полуночной. Он рассеянно крошит печенье в ладони, так, чтобы ни единая крошка не просыпалась на бордовую черепицу крыши. Птицы кружатся, клюют из ладони, и их отточенные клювы оставляют на коже мелкие ранки. Ворон искоса следит за ними. Облизывает тонкие губы.       Ордэ опирается локтями о колени, кладёт голову на бок на ладони. Нет слов, чтоб описать, как соскучилась по ним.       — Расскажите мне что-нибудь, — просит она. Неизменная хранительница прошлого. Совсем, конечно, не из той породы, что Смотритель.       — О чём тебе рассказать, сестрица, если нам самим ничего и неизвестно? — дурачится Ворон. — Сама знаешь, как мало нам известно наверняка, — и пихает Хранителя локтем в бок. Это всё почти философия, отстранённая от реальности.       Впрочем, Ворон, и правда, если что и помнит, то едва ли способен составить из событий цельную нить. Память его — бусины, рассыпанные по покрывалу. Ордэ почти слышит, как они стучат по черепице.       Но тут Ворон щёлкает пальцами — невидимым бусинам в ритм, — и с удовольствием произносит:       — Чуть не упустили в этот раз!       — Как?! — изумляется Ордэ, воздух становится холодным и жгучим, а по ногам растекается от ужаса противная слабость. Ворон похлопывает её по плечу, ухмыляясь, мол, ты чего, мы здесь, и мир всё ещё стоит, и я же сказал — «чуть». Но в голосе слышится сожаление, когда он говорит:       — Не волнуйся, сестрица, поймали в последний момент.       И будто бы мало было Ордэ двух настоящих сестёр, но обзавелась ещё и двумя всё равно что братьями. Чтобы пить с ними вино на крышах, чтобы кутаться в шаль и ладони к сердцу прижимать в тревоге, чтобы даже посреди зимы помнить запах принесённой ими охапки подсолнухов.       У Ордэ нет более ясных воспоминаний — это у неё-то, которой ничего из прошедшего забыть не дано.       Хранитель глядит прямо ей в глаза: там, в зрачках, притаился свет, отражения полуденного пустынного солнца в черноте. Проекция былого, долгих скитаний и петель пути на ткани бытия.       Ордэ вглядывается, пока отражения в его глазах не обретают плоть в её собственных.       Это было узкое горное ущелье, с обмельчавшей речушкой по самому дну, с заросшими тропками, по которым много лет не ступали люди. Сухие выбеленные камни режут босые стопы. Ворон кружит наверху, чуть выше серебрящихся на белоснежном солнце птиц с острыми изгибами крыльев. Спираль сужает всё сильнее, к игольному острию солнечного зрачка.       Отовсюду на Ворона смотрят эти чёртовы зрачки, разносветные, сияющие, колкие. Как ни прячься за пологом тёмных крыльев, ото всех не спрячешься. Ворон шныряет между прыскающими в сторону птицами. Они тоже смотрят: но глаза пустые и огненные, это совсем не так страшно (с точки зрения Ворона, конечно).       Они так давно вместе, что Ворон больше даже не задаётся вопросом, как же так вышло, и с чего он мотается по свету за этим существом, которому, будем честны, быть бы его злейшим врагом.       Ворон иногда думает, что стал бы не божеством, но духом войны, если бы — вот беда! — не стал таким сумасшедшим, если бы мог хоть на чём-то сосредоточиться до конца.       Хранитель — вот злосчастное средоточие его мыслей, последний шанс на человеческий разум в кромешной тьме бескрайнего звёздного неба, капля росы в кровавом привкусе на языке.       Вязь дорог тянется под ногами. Хранитель голову к небу поднимает, щурится на яркий свет, пряди цвета жидкого золота отбрасывает с лица.       «Ты на ангелов похож больше, чем сами ангелы, разве не смешно?»       Дорога ведёт в гору, камни осыпаются под ногами. Хранителю бы свернуться клубком в тени да проспать до вечера, пока воздух не остынет, не перестанет венцом солнечных зайчиков плясать над головой, не стечёт влагой вечерней по потрескавшимся губам. Но нет: кто же знает, когда птицам захочется опуститься на землю. Пыль забивается в глаза, белая и кирпично-красная. Тоже похожая на солнечный свет.       Птицы несут с собой войну, несут бедствия и кровь, и стоит хоть одной из них коснуться земли...       А дорога так длинна, и нить всё тянется и тянется (но все дороги, пути через любой привал так или иначе ведут в Город), что теперь уже и не вспомнить, откуда она началась, где тот самый клубок, крошечный изначальный узел.       Хранитель поднимается до самого гребня и замирает на долю мгновения: чтобы протереть глаза от набившейся в уголки горячей мелкой пыли, отвердевшего солнечного жара, от сухого воздуха. Впереди расстилается сухая пустошь, а за ней следующий перевал, острый ряд проросших клыков драконьих...       Он, честное слово, всего на несколько секунд отводит взгляд.       Но птица, стальнокрылая птица со взором огненным, бросается вниз, острый тонкий клюв нацелив к земле. И неважно, где коснётся она земной плоти, костёр вспыхнет не там. Где-то в ином месте загорится смертоносное пламя, разорвёт слух воем орудий и грохотом взрывов. В какую пустыню ни прячься, как ни сбегай от людей, в какую нору ни забейся — от войны не сбежать. Она разгорится до небес.       Хранитель бросается вниз, сбивая ноги о каменную крошку. Чуть не падает на колени. Одежда полощется белым — ещё одной парой крыльев за спиной. Ворон колеблется недолго, зависая в прозрачной колючей сини, прежде чем устремиться к земле, следом за чёртовой птицей. Не нужна ему эта выдуманная война (снится ему каждую ночь, самая сладкая из грёз, армада горячего металла у неба, взрывы фейерверками растворяются в дымном жёлтом воздухе…), не нужны хрустящие кости, белые от света, не нужны распахнутые в онемевшем крике губы.       А нужен только последний человек (настоящее название, как обычно, ускользает от него), способный остановить его на грани.       И в последний миг, за пару мгновений до земли, за миллиметр до неизбежного конца, до сладостного вкуса крови на языке, под стальными перьями серой птицы с пустыми глазами цвета жидкого огня сплетаются две пары рук.       Ворон, взъерошенный, недовольно морщит нос, тянет руку потереть сбитые в падении колени. Ловит кончиком языка не случившийся запах гниющей плоти.       Хранитель глядит рассеянно и прижимает птицу к груди, гладит, почти рассекая пальцы, прежде чем отпустить.       Ордэ смаргивает это зрелище с ресниц. Ей требуется несколько минут и большой глоток, чтобы вспомнить, где она находится.       Чтобы отложить это воспоминание в шкатулку самых сокровенных.       Хранитель смотрит на неё виновато: а солнце садится за его спиной, оседает за горизонт палым кленовым листом или высохшим телом потерявшего свои крылья огненного корабля. Снесённого чужой волной.       — Я как будто не помню, какой бывает война, — говорит Хранитель и сутулится. Всё смешалось в его голове, столько долгих странствий, столько попыток не дать случиться тому, о чём он почти забывает. Слишком важная цель, слишком много стараний и боли.       — Я в любой момент готов тебе напомнить, — присвистывая, шепчет ему на ухо Ворон. — В любой момент, — и цепко обвивает руками опустившиеся плечи.       Ордэ молча разливает по чашкам горький чай со вкусом клубники и смородины. Ордэ смотрит на них: не знай их, совсем не поверила бы, на что они готовы друг ради друга. Не для целого мира — мир слишком велик, попробуй понять, что весь он может зависеть от крошечного напуганного тебя. Позаботься о ком-нибудь, кто рядом, милый. Проследи за ним и не рань.       Потому что как бы ты ни любил — это не даёт тебе права причинять боль. Это никогда в жизни не станет тебе оправданием.       Полусумасшедший, полуобращённый в птицу Ворон понимает это, может, даже лучше некоторых людей.       Птицы кружат около головы Хранителя стальным колючим венцом. Он пьёт чай, обхватив чашку обеими ладонями, словно крошечное подобие спасательного круга. Как единственное, что удержит его на краю в надвигающейся бесконечной ночи.       — Нам нужно идти, — твёрдо произносит он. — Прости, но правда нужна, я бы так хотел остаться, но…       Но мне некуда вернуться, кроме нашей неслучившейся войны, и нет у меня другого дома, кроме бесконечных скитаний да молчаливого огненоглазого роя вокруг. И спасибо тебе, сестра, спасибо за иллюзию света, за хлеб и кров под нашими ногами.       — Но куда ты пойдёшь, туда и я пойду, и где ты будешь жить, там и я буду, — цитирует, сощурившись, Ворон, залпом допивает из бокала — может быть, уже и не вино, а сладкую кровь.       У Ордэ будто бы второй мир, другая реальность перед глазами. Та, где мир не снаружи, а внутри тебя, где пустоши бесконечные перетекают в лес, преломляются, искажаются перед глазами, становятся перекрестьем дорог и горными пиками у горизонта. Здесь у Ордэ как будто бы другая семья, как будто бы двое братьев, не вернувшихся с войны, как будто бы тяжесть ожидания на сердце и нити не прядутся, не тянутся под исколотыми пальцами.       Она приходит в себя, когда Хранитель невесомо касается губами её лба, снимая тяжкую пелену.       — Прости, сестрёнка, но раз уже кое-кто решил, что нам пора… — небрежно машет рукой Ворон. Оборачивается чёрной птицей и когтями вцепляется в плечо Хранителя, устраиваясь надёжнее. Дорога тянется от края черепицы до самого рассвета.       Ордэ смотрит им вслед, пока не остаётся видимым только бледно мерцающий ореол стальных птичьих крыльев.