Диалоги на тетрадных полях

      — Извини, — робко говорит Ираве, болезненно обхватывая себя руками, хрупкая изломанная девичья фигурка. — Извини, можно я руки на кухне помою? Прости.       — Конечно, — машет рукой Салли. — Никаких проблем! — но из любопытства уточняет: — А с ванной что-то не так?       — Там зеркало, — смущённо объясняет подруге девушка, — прямо напротив входа, я знаю. И сбоку ещё одно. Это слишком много и слишком неожиданно — даже если знаешь уже, что они там. Мне не нравится не контролировать, сколько раз я и куда отражаюсь. И ещё — там выключатель внутри. А значит, до того, как включишь свет, успеешь отразиться, и даже не поймёшь, кем отразился. Кто там был-то в зеркале, вместо тебя.       Она смущённо обводит взглядом комнату, ещё раз выдавливает, как чирикает, тоненько-тоненько:       — Извините! — и пропадает на кухне.       Салли аж передёргивает, и она нервно начинает вертеть головой, считая, сколько ещё в комнате отражающих поверхностей, и, может, не стоило бы так часто протирать стекло буфета от пыли?.. Крысолову хочется сказать, что контролировать, кем, куда, когда и сколько раз ты отразился — очень здравый подход к зеркалам. Более здравый — только вообще никогда к ним не подходить, но это уж как получится. Но не говорит — тоже стесняется. Только прижимается теснее к подлокотнику дивана и прячет длинный свой нос в вороте клетчатой рубашки, одолженной ему Салли. Рубашка изначально всё равно мужская и катастрофически велика им обоим, но зато шаровары Ананты ещё никому ни разу не велики, ни малы не оказывались, и Крысолову тоже впору.       — Сейчас всё сделаю, — заверяет их Сангит Ананта, но, вопреки своим словам, ещё пару секунд лежит, перекинув ноги через колени Крысолова, пятками по подлокотнику барабанит. Задаёт ритм для будущих действий.       А потом встаёт и театрально извлечённой откуда-то из ниоткуда цветастой шалью завешивает буфет. Крысолов и все его неровные, дёрганные, до ужаса настоящие отражения, утыкающиеся теперь острыми носами в самодельное покрывало, вздыхают с облегчением. А Ананта не останавливается, продолжает наводить порядок. Куклу, принесённую Ираве, аккуратно сажает на второй подлокотник, прислоняет спиной к подушке. Занавешивает окна, чтобы Чудовище не щурил слепые свои глаза от яркого солнечного света.       Пока он всё это проделывает, Салли успевает взгромоздиться на спинку дивана и свесить ноги через плечо Крысолова — всё, разумеется, для того, чтобы, когда Сангит Ананта вернётся на своё место, тыкать его босой ступнёй в живот.       Ираве возвращается, забивается тут же ко второму подлокотнику, уравновешивает Крысолова. Кусает губу, украшенную тоненьким металлически колечком, теребит большие белые наушники. Бесконечно оправляет чуть ли не мешковатое серое платье, которое — хором готовы заключить остальные, — всё равно невероятно ей идёт. Сам Ананта тут же меняет дисклокацию — ложится наоборот, и даже ногами Ираве не трогает, но пятки Салли маячат теперь прямо перед его носом, и грех их не пощекотать.       А Чудовище смирно ждёт, пока они все устроятся, потом тоже занимает место на спинке — ровнёхонько у Ираве за плечом.       — А теперь пол — это лава, — хихикает Салли.       — Пол — это море, — абсолютно серьёзно возражает ей Сангит Ананта и поглаживает струны банджо, отзывающиеся мелодичным звоном. — Это всегда море. И нет больше ни земли, ни времени, ни мира.       Салли передёргивает плечами и испуганно замирает, боится обернуться, потому что знает — если уж Сангит Ананта говорит, значит, правда — нет никакого мира. В таких вопросах ему всегда можно было доверять. И пушистый ковёр — даже не синий ведь! — обращается в море, и хрупкие корабли из бумаги и древесной коры плывут по нему, а Чудовище ласково дует, чтобы только они не сбились с пути, чтобы не утонули, не заблудились. Посреди дивана горит тонкая свеча-маяк, воск горячий капает Ананте на босую ногу, и дым поднимается к потолку, растекается по нему облаками живого тумана. Из дымного полотна ткутся образы, невиданные звери пляшут в неровном свете, на оконной раме раскинул крылья чернильный журавль, ногу подогнул изящную в танце. Сангит Ананта достаёт из воздуха цветные шали и платки, раздаёт их, и все они, даже Чудовище, теперь похожи на чудных разноцветных птиц, устроившихся на жёрдочках на неизмеримой высоте, у которой внизу — только безграничный океан. Волшебных легкокрылых птиц со смешными перьями в волосах. Ангелов, неловких и неумелых, но зато по уши влюблённых в жизнь.       Ананта задумчиво играет на банджо и мурлычет себе под нос, и внизу, на синей водной глади, разворачивается рассказанная им история, и волны набегают на ножки дивана и прячутся обратно, застенчивые. И время бурлит у ног, а сонный кит с блестящим гладким боком раскрывает глаза и прислушивается. И Крысолов берётся за флейту, и корабли стройным лебединым клином плывут за ним, прямо на свет маяка, разгорающегося теплее под тонкими ломкими пальцами. Тень Крысолова, назло всем пугливым отражениям, пляшет на стене, и похожа она на дерево, упрямо выпрямляющееся наперекор ветру. А у Сангита Ананты тени вовсе нет, и он весь почти призрак, закрывший глаза, обратившийся музыкой и звуком, хрупкими нотами, зависающими в воздухе, и музыка эта соприкасается с тенью на стене, и Крысолов с Анантой, закрыв глаза, танцуют вместе. И улыбаются.       Салли слово боится сказать, чтобы не нарушить чужое колдовство, а только дышит глубоко, будто чувствует — здесь и сейчас совсем другой воздух, не тот, что обычно. Дыши им, девочка, прорастай, пока можешь. Смотри по сторонам, слушай и запоминай.       Салли смотрит, как из стен комнаты прорастают невиданные травы, как скрипучий буфет сгибается покрытым травой холмом, но никуда не девается с него дверца, как цветы папоротника горячими огнями свисают с занавесок, как трепетные колокольчики перезваниваются серебром, синевой и сиренью. Свет падает странными лучами искоса, и чернильный журавль с оконной рамы величественно кланяется печальной серой птице, робко глядящей на него из-под собственного крыла. Стены движутся, плотно увитые травами. Салли вдыхает их целебный аромат всем телом, всем своим существом.       Из Ираве прорастает Город. Рвётся во все стороны нежным, терпким теплом, звонкими башнями, хрустальными перилами мостов. Ираве — его начало и его внутренний, самый сокровенный смысл. Город заходится нежностью, трепещет витыми флюгерами, и тонкая стена расправляется, вырастает вокруг — не отгораживая от мира, но распахивая его ей навстречу, как книжные страницы.       «Я люблю тебя», — шепчет он каждым шагом по мостовым. Каждым брошенным по ветру словом. Ираве перестаёт нервно теребить колечко на губе и сжимать пальцами ободок наушников. Музыка всегда успокаивает её куда больше, чем люди.       — Храни её город… — неразборчиво напевает Сангит Ананта, Музыка Вечная, прикинувшаяся человеком, свет льётся прямо сквозь него, играет бликами на морской поверхности.       И всё возвращается к своему началу. Ираве смотрит за окно — там нет ничего, нет мира и нет вечности, но всё равно идёт дождь. Дождь, он такой — льётся даже за самой границей реальности, просачивается ледяными каплями сквозь любые щели. Ираве не страшно — она помнит, как такая же пустота была у неё самой внутри, не липкий страх, но бесконечно серая печаль. Ираве улыбается робко. Смотрит на самых любимых, самых нежных, честных и светлых, самых звонких и волшебных, сидящих вокруг. На Ро, который так устал быть игрушкой, синие блики морской воды вьются по трещинкам на его коже, похожим на заживающие шрамы. На Чудовище, вытянувшегося навстречу солёному ветру. На призрачный силуэт Ананты и на тень Крысолова. На Салли, впервые кажущуюся робкой и почти напуганной.       И Город расцветает. Город растёт. Рассказывает свою собственную, невыразимо долгую сказку. О неизбежности, боли и нежности — о чём же ещё.       — Я тоже тебя люблю, — вслух говорит Ираве Городу, живому и счастливому, солнечному, стелющемуся вокруг неё. Ноги у неё начинают ныть, как от долгой ходьбы, она даже не пытается думать о том, что они всего лишь затекли.       Так сколько же миль от сердца до самого счастливого города, полного случайных, абсолютно невозможных встреч да разноцветных ярмарочных огней?       И все, и ни одной.       — Храни её город… — рефреном мурлычет Сангит Ананта, и тень Крысолова, вместе со всеми его отражениями, робко глядящими из-за цветных занавесей да распускающихся по стенам шальных цветов, отзывается эхом.       Пустота за окном сменяется светом первых фонарей.