***
Две прогулки — ровно столько у них и было, это третья. Но встреча была ещё одна, самая-самая первая, случайно, днём, когда Вера, только что закончившая работу, и сдавшая смену Римме, гуляла по городу, по самому центру, недалеко от кафе, где они вместе работали, потому что в такой солнечный день — грех сразу бежать домой, даже если ноги трут неразношенные новые босоножки. И остановилась прямо рядом с небольшой стайкой уличных художников, пытаясь хоть как-нибудь поправить ремешок. — Не позволите вас нарисовать? — почти сразу же спросил один из них, белобрысый, весь веснушчатый, в светлой рубашке с коротким рукавом и с такой невероятной улыбкой, какую, по скромным убеждениям Веры, следовало бы запретить законодательно. Потому что людям, которые улыбаются так, не отказывают. Но у Веры очень большой опыт в отказах, тут с ней никому не сравниться. — Не позволю, — твёрдо ответила она. — Незнакомым людям меня рисовать строго запрещено. Парень почесал кончик веснушчатого носа, оставив там зелёное пятнышко, и сообщил чуть ли не скороговоркой: — Тобиас. Рисую, дышу. У меня есть дом, на котором уже много лет написано «СНОС» синей краской, стекающей вниз как тающая свеча. А в доме домовёнок и куча чашек. Живу на втором этаже. Босоног. Влюблён в гадалку, — и улыбнулся ещё шире, дескать, какой же я теперь незнакомый. И Вера так и села, как говорится, ну, то есть, натурально села на поребрик. Потому что никогда и никому почти не говорила, что умеет предсказывать будущее, а официанткой работает просто так, разыгрывает для самой себя скучную нормальную жизнь. Только Римме и сказала, потому что Римма работает вместе с ней, и потому что для неё с некоторых пор нормальная жизнь — тоже хрупкая иллюзия. Как же иначе, если по ночам у тебя в комнате сидит самый настоящий изменчивый лунный дух, и одна за другой поглощает книги из библиотеки твоих родителей. Вера не была близко знакома с Тоалли, но пару раз передавала ему книги. Он о ней, конечно, тоже всё знал. От таких невозможно скрыться, если сам такой же. Но Тобиасу об этом всём знать было неоткуда. И поэтому Вера глупо сидела на поребрике, глядя прямо перед собой. Всё время, пока он её рисовал. Даже не подумала вскочить и уйти. И только потом, увидев на аккуратном вложенном ей прямо в руки портрете собственное ошарашенное лицо с выпученными глазами и чуть ли не отвисшей челюстью, расхохоталась в голос. — И тебе советую сделать так же, — сказал Тобиас, будто продолжая прерванную беседу. — Как — так же? — уточнила Вера. — В гадалку влюбиться? — Нет, — отмахнулся он. — Я про босые ноги, — и пошевелил собственными пальцами. Кроссовки на связанных шнурках свисали с его плеча. «А и чёрт с ним! — решила вдруг Вера. — Он прав? Прав!» — и принялась развязывать шнуровку злосчастных босоножек. — А я, как истинный джентльмен, хоть что-то смыслящий в законах мироздания, а потому готовый нести ответственность за следующих моим советам, провожу тебя до дома и буду идти впереди и следить, чтобы ты не наступила ни на одно стёклышко и ни на один острый камушек. А за мольбертом моим кто-нибудь да присмотрит, — очередной тирадой выдал Тобиас. Повесил её босоножки на другое плечо и бодро зашагал вперёд. И Вере, ну надо же, совсем не захотелось возражать ему, ругаться, говорить, что сама дойдёт. И ноги совсем не болели, прикасаясь к тёплым камням, обдуваемые ласковым ветром. Ужас какой. Но потом, когда они с горем пополам добрались до Вериного дома, она про себя уже твёрдо решила, что откажется, как бы он там ни пытался зазвать её погулять ещё раз. И потому почти с садистским удовольствием ответила «Нет», когда он спросил, занята ли она в субботу. Была абсолютно готова повторить «Нет» ещё раз, мстительно ждала, что он позовёт её в кафе, совершенно ей осточертевшие. Но с Тобиасом все привычные Вере принципы и законы почему-то отказывались работать. Он просиял улыбкой ещё раз и сказал: — Тут недалеко есть собачий приют. По утрам к ним можно приходить и гулять с собаками. С собаками! Да Вера всё детство мечтала о щенке, гуляла с соседскими собаками, но чужой пёс — это же совсем другое! Сердце запрыгало у Веры в груди. Приют! А она и не слышала никогда, господи! Да если бы она только знала!.. И она, почти не соображая ничего от шума в голове, с трудом выговорила «Да», Тобиас кивнул торжествующе, пообещал зайти за ней, церемонно передал босоножки и убежал. И ведь ни одного осколка, ни одного острого камешка не попалось ей по дороге. Вот чудеса.***
Вера почему-то так и не раскладывает на Тобиаса карты. И ни руны не трогает, ни маятник. Думает: всё с ним наперекосяк, всё идёт, чёрт знает как, но при этом всё равно абсолютно восхитительно. Лучше и не трогать, значит. Оставить, как есть, и какая разница, чем или кем Тобиас окажется в итоге. Но Тобиас ничем пока не оказывается. Исправно водит Веру на прогулки, несёт какую-то восхитительную чушь, треплет за ухом пятнистого пса, абсолютно ошалевшего от восторга. И ещё Тобиас рисует. Рисует постоянно, везде носит с собой хотя бы блокнот и карандаши, а ещё чаще — краски. И рисует, рисует всё подряд, рисует, как Вера обнимается с псом, рисует деревья, озеро, небо, дома… Очень часто рисует Веру. И ей самой себе страшно признаваться, какой счастливой её это делает. Вера не смотрит на карты, ей и без того известно, что сама она, конечно «Верховная жрица», а Тобиас, безо всяких сомнений, «Дурак», вон, даже собака при нём. А ещё он не соврал, чашек у него дома и правда до дури, Вера строит из них высоченные башни, которые почему-то не падают. Тобиас говорит, это всё потому, что его домового зовут в честь Веры, вот он и старается. И на ручку какой-нибудь чашки можно даже подвесить наручные часы, чтобы тикали над стеклянным городом из стаканов, да над тарелочными крышами. Вера бездумно перебирает пальцами карты, не переворачивая их, но успокаиваясь. Если закрыть глаза, почувствуешь холод стального лезвия обоюдоострого меча. А Тобиас сидит у веранды кафе, ничего не говорит и никого не зовёт, завлекает посетителей, рисует всё, что видит, и Вера благосклонно надевает ему на голову широкополую плетёную шляпу, украшенную цветами — чтобы голову не напекло. Он рассеянно глядит на неё из-под полей и улыбается. На щеке у него свежее синее пятно, Вера смазывает его пальцем и убегает принимать заказ, не оборачиваясь. Римма смотрит на неё заинтересованно, заломив бровь, но Вера только плечом поводит и вздыхает, мол, нечего мне объяснять и рассказывать. О прогулках она не говорит. То ли потому, что нет таких слов, какими можно описать этот хохот, эту радость да заливистый собачий лай, когда они несутся по парку, а потом Тобиас суёт ей в руки поводок, а сам садится рисовать, и одно удовольствие сшибать его потом с ног и разглядывать прозрачные акварельные пейзажи, пока он пытается увернуться от собачьего языка. То ли потому, что у Веры в кои-то веки есть настоящая тайна. Из тех самых, что сами себя хранят. Не как было с её предсказательской карьерой, а по-настоящему. И Вера молчит, но навсегда, насовсем, на веки вечные, поселяет в своём сердце тот вечер, когда они гуляют в парке с неумолкающими фонтанами, уже вдвоём, пса отвели обратно. И Тобиас останавливает её и говорит: «Смотри», а Вера смотрит, и солнце пылает на гребне водяной колонны, как огонёк свечи, и сбегающая вниз брызгами вода обращается в тающий воск. А когда она садится на краешек, в этом горячем воске, который всё ещё вода, но всё равно страшно дотронуться, отражаются только полыхающее закатное небо, да их с Тобиасом лица — близко-близко друг к другу, счастливые такие… У Тобиаса вообще интересные отношения со свечами. Будь его воля, жёг бы их всё время, но домовёнок ворчит, тушит, боится, что загорится бумага, стопками сложенная по всей квартире. И синяя краска, которой так многообещающе написано «СНОС» на его доме правда похожа на застывающий воск, если прищуриться, видно, как медленно течёт вниз. Не в правилах Веры упускать такие шансы, но она только проводит пальцем по застывшей капле краски, чтобы удостовериться, как умело та притворяется твёрдой, и ни разу не начинает предсказывать. И не выливает ни кофейную гущу, ни чаинки на многочисленные блюдца. В общем, ведёт себя практически непристойно. Но Тобиаса устраивает. Она в кои-то веки совершенно спокойна и не боится будущего, не видит, как трещинки на стенах домов, тени проводов, линии на её собственной ладони складываются в Вуньо, Эваз и Лагуз. Как чаинки прямо навесу обретают форму рыб, летящих птиц и шестиконечных звёзд. Как кофейная гуща на дне чашки — два человека, стоящих лицом друг к другу и цветы, похожие порой на хризантемы. Как восковые розы расцветают, прижавшись к стройному подсвечнику... Вера и Тобиас лежат в сочной зелёной траве на склоне холма, и зелень прорастает в их одежду, расцвечивая её пятнами. Они держатся за руки и бездумно улыбаются друг другу. Вера не смотрит ни на карты, ни на руны, ни на бисер — здесь и сейчас ей и так известны ответы на все мыслимые вопросы. За тонким пологом реальности трепещет будущее, ластится к загорелым рукам, готовое рассказать о себе само, только потянись немного. Они лежат в траве, держась за руки, абсолютно счастливые, и мохнатый пятнистый пёс носится вокруг, метёт землю хвостом. На склоне холма проступает на ярком зелёном фоне аркан «Влюблённые».