***
Охотник несётся над Городом, и рог в его руке трубит сам собой, сливаясь со звуком грома. Охотник скачет, и серебристые псы с лаем мчатся перед его конём, принюхиваются, улавливая запахи чуткими носами. Охотник скачет по небу, конь его копытами высекает искры из потоков ветра, из кудрявых туч, наполненных щекочущими молниями. Конь поводит головой и ржёт, и под ногами его не болотная жижа, а стройные линии городских крыш и проводов. Охотник скачет. Он видел этот город совсем другим много веков назад, когда был хрупким, как любой человек, почти мальчишкой — потому что человеческий возраст ничего не значит рядом с некоторыми существами, для них люди всегда остаются детьми, — по глупости заблудившимся со своей сворой в лесу, почти утонувшим в болоте. Спасённым Лесом, превращённым им в то, что он есть теперь. Даже тогда точно знавшим, что больше всего он хочет жить, жить, не смотря ни на что. Охотник помнит, как тянулся за тонкие ветви, не выпуская уздечку коня, потому что друзей не бросают. Охотник ничего не забывает даже века спустя — он помнит и то, как серебристые нити сами легли под ладони, обвив запястья, вырывая его у смерти. Как шёл по узкой тропинке, пролегающей между сумерками и последними лучами заходящего солнца, на грани полутеней и робкого дымного света. Как на древних камнях, изукрашенных моховым узором, скорчившихся лабиринтом где-то в заповедной чаще, болотная вода на одежде обратилась жидким серебром, как перевернула весь мир, в нём и вокруг него, и псы льнули испуганно к ногам, а он сжимал в руке тонкий охотничий нож и уже знал — с самого начала знал, — кто он теперь. И несётся над городом звонкая ночная охота, псы лают, выпускают из-под лап серебристые блёсткие искры, пугают ёжащихся на карнизах птиц, и капли дождя с тихим мелодичным звуком бьются об их шкуры, а звёздные щенки отзываются лаем из-за туч. Охотник закрывает глаза. «Пусти нас! — шепчут ему голоса. — Отпусти на волю, не держи, не мучай! Пусти, пусти, пусти!» Он мотает головой, будто хочет отбросить с висков подступающую тяжесть. Охотник не видит, кто говорит с ним, закрывает уши руками, но в голове шумит, и перед глазами встаёт кровавая, сводящая с ума пелена от этого непрекращающегося шума. Голоса заглушают память и боль, липкой сетью цепляются за волосы, украшая их сединой. Кричат отчаянно, настойчиво, заставляя забыть самое важное. Охотник не видит, как сны путаются в серой паутине его изодранного плаща, но слышит, как стонут они и рвутся на волю, пойманные в ловушку в небе над Городом. Сны плетут над ним незримую сеть, скользят по её тонким нитям, но из плаща Охотника не выпутаться, не выбраться им. А на место снов в ночном небе всегда приходят кошмары. Охотник скачет к самому центру бури, словно надеется, что грохот стихии заглушит крики в его ушах.***
А где-то внизу, там, где картонные стены старого дома мнутся и текут под струями ливня, маленький кошачьеглазый Феликс, самый лучший в Городе заклинатель аистов, роняет длинноносый чайник, так похожий на птичий клюв, если приставить его к голове. — Ой, — говорит он тихонько. И тут же повторяет, решительнее уже: — Ой-ёй-ёй! — Что такое? — спрашивает Алек. Феликс неопределённо передёргивает плечами, закусывает губу и смотрит в небо рассеянно, а потом медленно поворачивается к приятелю и даже фокусирует на нём задумчивый свой взгляд. — Слушай, — говорит торопливо, — ты останься тут ненадолго, ладно? Всё как Руэрга говорил, никуда из дома не выходи. А я тут… сбегаю. Мне… это… чай купить нужно. — Куда ещё-то?.. — удивляется Алек, но Феликса рядом уже нет. У него куча дел, и всё нужно успеть за пару секунд, он и так почти опаздывает. Он разжигает старую керосиновую лампу и выставляет на балконе, надеясь, что она погаснет под ветром не раньше, чем нужно. На Феликсе тёплый свитер и зелёный комбинезон, он поспешно напяливает и шнурует старые красные сапоги, и, самое главное — подпоясывает шнуром тонкую чёрно-белую накидку, похожую на аистиные крылья. «Будет беда, — устало думает он. — Если он не вспомнит, что он и кто он, если сойдёт с ума. И чем он выше, тем больше их путается. Заставить бы его спуститься…» — а потом прикрывает рот ладошкой. Там ведь, в ночном зыбком небе — Руэрга, и если они с Охотником встретятся… «Будет беда», — уже спокойнее думает Феликс. А потом выбегает из дома. Размеренным шагом на ставших ватными от страха ногах заходит в магазин и зачем-то правда тщательно выбирает чай. И снова выходит в дождь. Картонные стены проседают под струями воды у него за спиной, но в окошках всё ещё золотится свет, зовёт вернуться. — Э-ге-гей! — кричит Феликс, рупором сложив ладони у рта, не глядя на золотой тёплый свет. — Я здесь! Слышишь, зде-е-есь! И всадник, конечно, слышит. И гнев полыхает в его глазах, когда он хватается за поводья, направляя коня вниз, к звонким и прозрачным от ливня улицам, когда он трубит в рог, и вся свора гончих с торжествующим лаем устремляется к новой добыче. И в глазах у Охотника больше нет звёзд, один только слепой гнев и безумие, и рука твёрдо сжимает узду. И конь несётся вниз, ночной ветер свистит залихватски в его ушах, конь легко проскальзывает между вьющихся проводов, вот-вот копыта загрохочут по мостовым. И Феликс срывается с места пущенной стрелой, сорвавшейся с тетивы острой грани между светом и уличной тьмой. Под ногами бьётся в собственных отражениях тревожное грозовое небо, раскалывается с треском на мелкие острые иглы. Дождь бьёт по лицу, но Феликс бежит изо всех, так быстро, как только может. Охота неумолимо несётся по его следу. Но пока Охотник внизу — тепло городских улиц и неверный свет фонарей танцуют на его плаще, и затихают в ушах тревожные голоса, сны вырываются на волю, выпутываются из липкой паутины плаща, взмывают вверх, торопятся по своим делам. А заклинатель аистов бежит, и грохот собственного сердца мешается у него в ушах с громом небесным. Он слышит лай собак на соседних улицах, чуть позади пока что — знает, что они отсекают ему все пути, гонят к реке. Он и не сопротивляется, выбегает прямо к ней, до ближайшего моста далеко, и Феликс с разбегу раскидывает руки, волшебная накидка аистиными крыльями раскрывается у него за плечами, а он захлёбывается до конца собственным горячим дыханием, смешанным с промозглым ночным воздухом, бьющим в лицо. У Феликса болят рёбра, ломит невыносимо спину, и долго так не пробежать. Но охотничья свора тоже не так проста, перелетает реку, не коснувшись водной глади, и лошадиные копыта пляшут по отражениям густых холмистых туч. Феликс бежит, и память о коротком полёте клокочет в крови, придаёт ему сил, поднимает над мокрыми скользкими булыжниками мостовой. Да только долго так всё равно не продержаться. Он останавливается в подворотне, в левом боку у него ощутимо колет, и дыхание сбилось так, что только хрип из горла вырывается. Бежать бесполезно, тут тупик, это Феликс отлично знает. Ни за что бы сюда не свернул, если бы ещё мог соображать, но в висках грохочет кровь, и ноги он едва переставляет, так что погоня — всё, окончена. Чего уж теперь. Охотник спрыгивает с коня на бегу, прозрачно звенят его доспехи, и льдистая изморось покрывает лужи под ногами. Глаза его — осколки больных воспалённых звёзд. Феликс устало прислоняется спиной к стене и восстанавливает дыхание. — Поймал, — говорит. Охотник прижимает короткий охотничий нож к беззащитному Феликсовому горлу, и под пронизывающим взглядом его Феликс закрывает глаза. … а когда открывает — на самом дне зрачков плещется азартными искорками улыбка. Он складывает одно широкое аистиное крыло на груди, пряча от затихающего дождя драгоценную баночку с чаем, пока под второй ладонью танцует, ласкается звёздная охота, и говорит: — В следующий раз я догоняю.