***
— Здравствуй, — шёпотом говорит получившая имя Морриган, подобрав под себя ноги, удобно устроившись на набережной, большую морскую раковину, невесть откуда взявшуюся на ступенях у реки, прижав к уху и щеке. Отпечатки рук на плечах больше не жгут ей кожу. — Ты же ещё вернёшься, правда? — Приду к тебе рано утром, перед рассветом… — нежно отзывается путающийся на коленях в складках её юбки то ли гобой, а то ли кларнет.Приду к тебе...
31 августа 2017 г. в 20:30
У наречённой Морриган стелются по предплечьям татуировки — цветные следы ладоней. Пересекаются, накладываются, сплетаются переплетения рук, кровавое клеймо — у локтя, чёрное — на самом плече, по ночам подбирается к шее, чтобы разжечь там свежие пятна синяков. Можно было бы прикрыть курткой (футболкой, рубашкой), но названная Морриган горда, она носит иссечённую следами чужих прикосновений кожу рук как лучшее из королевских платьев. Как самое драгоценное из множества украшений.
У прозванной Морриган — грива нечёсаных чёрных волос, такую не удержать ни одной лентой, никакими шпильками, и она отбрасывает непокорные пряди со лба, а горячий летний ветер играет её волосами, раскидывает, раздувает в разные стороны.
У названной Морриган есть один страшный, невероятный секрет, который она не доверила бы никому из живых — больше всего на свете она боится собственной тени.
Стоит остаться одной, как выбираются, тянутся из тьмы хищные тонкие лапы, пальцы увенчаны острыми когтями. Она ёжится, стараясь не смотреть, да только не может не чувствовать, как они касаются кожи, оставляя после себя только мертвенный холод, да въедающиеся намертво следы. Наречённая Морриган оттирала их когда-то мочалкой до кровавых царапин, но они остались и будто плотнее сжались вокруг тонких рук.
Она идёт по городским улицам стремительным шагом — почти что бежит. Город пахнет пылью, солнечным светом и отчаянным страхом, запах этот тянется у прозванной Морриган из-за спины, оттуда, где стелется по земле её проклятая тень. И они вместе — след в след — бегут по мостовым, с одного чёрного, прогретого солнцем камня, на другой. Она сама не замечает, как выскакивает на площадь, багровая юбка с неровным краем хлещет по ногам, словно обагрённым кровью хлыстом отпугивает тени, откидывает их в сторону. И наречённая Морриган бежит, словно бы хочет оторваться от земли, расстаться с ненавистной чернотой, открытой для страшных когтистых рук, рвущихся к ней.
Площадь выплёскивается ей навстречу солнечным светом и криками чаек над головой. Будто шагнёшь, и море за углом. Ластится к ногам, и вместо теней у подола юбки пляшут весёлые блики и отражения.
Но моря нет, и нет покоя, а посреди площади стоит собор, и названная Морриган никогда не верила никаким богам, немым или молчаливым, не сказавшим ей ни слова, и всё-таки она бежит к собору, и камни дробят злые тени на множество осколков, а значит, дотянуться до Морриган им будет гораздо сложнее, и она торжествует, и запрокидывает голову, и смотрит наверх, но шпиль блещет на солнце, и ей страшно немного, потому что то ли солнце решает обмануть её, то ли ангел устал обнимать трепетно текучее золото и улетел далеко-далеко… «Защити меня», — не просит она, ни слова не произносит, а только сжимает кулаки. Каждый раз, нуждаясь в помощи, выбегала на эту площадь и смотрела на ангела, да только ему, видно, надоели её взгляды.
У названной Морриган словно бы не остаётся больше сил, чтобы бежать. Она доходит до прогретых солнцем ступеней и почти падает на них, как кошка, выбравшая идеальное место для сна или для смерти. Впрочем, говорят, кошки уходят умирать туда, где никто не увидит, и тогда ступени собора — идеальное место, все смотрят, но не увидит никто.
«Приду к тебе рано утром, перед рассветом, когда солнечные лучи плещутся в кружке недопитого молока и ленятся вставать так же, как ты, чтобы поцеловать тебя в плечо. Приду в полдень, в жар и огонь небесный, чтобы подставить руки под водопад ледяной воды из твоего кувшина. Приду в твой дом вечером, загляну в окно и коснусь ладоней, исколотых иглой. Приду ночью тёмной, раскачав луну серебряными качелями-лодочкой, поцелую тебя в лоб, усну в выстывшем дупле камина. До утра».
Прозванная Морриган вздрагивает, заслышав голос. Но только нет, никто не поёт, это играет — то ли гобой, то ли кларнет, так и не научилась различать их за столько лет. Ей и не нужно. Тот, кто играет на духовом инструменте, не может сразу и петь, а значит, ей послышалось.
Он играет самозабвенно, мягкие рыжеватые кудри заправляет за ухо, на старую куртку оливкового цвета люди кидают монеты. Названная Морриган слушает, прикрыв глаза, будто хочет снова уловить слова, и даже придвигается поближе, поводит голыми плечами, откидывая не следы чужих рук, но хотя бы пряди волос. А от того, кто играет, пахнет тёплым хлебом, мятой и солью, и всё это вместе мешается в такую свежесть, что хочется нырнуть с головой.
А он перестаёт играть, смотрит на неё глазами, прозрачными и золотистыми, тёплыми, как незастывшая смола, наречённая Морриган влипает в этот взгляд, как глупое насекомое. Он смотрит на неё и говорит, будто старой знакомой:
— Руку давай. Идём.
— Ты кто? — спрашивает названная Морриган, и тени у неё под ногами сбиваются в тугой плотный комок, того и гляди, плеснут наружу, шквалом обрушатся — всегда нападают со спины.
— Литтен, — отвечает он, будто это хоть что-то объясняет, знать бы ещё, от какого имени это сокращение. Сгребает монеты и распихивает по карманам, куртку суёт подмышку. Певучий свой то ли гобой, то ли кларнет держит в той же руке, а второй тянет за собой прозванную Морриган, ладонь и запястье все усыпаны веснушками, и кому только в голову пришло, что это уродливо, ведь так красиво, гораздо лучше, чем синяки и тёмные следы. — Скорее. У меня не так уж много времени. Вернее, его вообще нет, ни у меня, ни у кого. Но иногда это совсем не мешает ему заканчиваться.
И они бегут, но названной Морриган куда больше нравится бежать с кем-то за руку, чем от кого-то. Она никогда не выносила чужих прикосновений, но теперь совсем не чувствует ни отвращения, ни страха, ни злости. Потому что они бегут. Бегут мимо расцветающих посреди площади солнечных часов и мимо горбящихся стен старых домов, мимо крылатых львов и цветных стёкол в рамах. И она больше не чувствует себя загнанной и напуганной, и тени утихают, не смея дотронуться до неё. И она почти верит, что они сейчас выбегут к морю, и под ногами будет обкатанная галька и мелкий песок…
Но море и залив далеко, а здесь — только река, и прозванная Морриган чувствует под ногами прогретый камень набережных, а в воздухе всё равно оглушающе пахнет водорослями и йодом.
Она впервые за сегодняшний день смотрит за спину, и там всё та же непроглядная скользкая темень, которая как огня — как огня! — боится воды. Но у Литтена тени нет вовсе, а есть только свет, жидкий, и тоже похожий на смолу, текучую и жаркую, растекается она по базальту набережной двумя крыльями из его спины. И тени пугаются его, злые тени ныряют на глубину, и память об их прикосновениях больше не наваливается на прозванную Морриган тяжёлым грузом.
Литтен смеётся и бесшабашно, без страха вступает в её тень и, надо же, не тонет, а только заливает её светом, проходит насквозь, тот, кто прошёл сквозь страх, чужой, липкий, несбывшийся до конца, тому теперь ничего вовсе и не страшно. И брызги бьют в спину, а наречённая Морриган подбирает юбку и спускает по скользким мокрым ступеням к самой воде, потому что соль — воды ли, земли ли, — смывает всё, и даже въевшуюся черноту под ногами. И когтистые руки, ладони с бессчётно разным количеством пальцев больше не ловят лёгкую и горячую, стальную и огненную, гремящую фейерверками и оружейными взрывами сущность, прикрывшуюся, как маской или вуалью, тонким женским телом. Она вытягивает над ними руки, и из теней растут башни, и тут же осыпаются песочными замками под ноги, ручные демоны вьются и нежно целуют её следы. Они поддерживают её и подают руки в танце, а она не поскальзывается на мокрых ступенях, покрытых зелёными водорослями. И Литтен смеётся, и свет расправляется двумя крыльями за его спиной, а он играет, и тени — белая и чёрная — свиваются змеями у них под ногами, а потом разбиваются вдребезги под налетевшей волной, окатывающей их с головы до пят. Пропитавшей неведомо откуда взявшейся солью волосы, одежду и кожу. И она торжествующе хохочет водяным столпам, стенам и брызгам навстречу.
А когда носящая имя Морриган поднимает, отсмеявшись, голову, Литтен стоит, перебирая пальцами песок, откуда-то взявшийся у него, совсем сухой в мокрых ладонях.
— Извини, — мягко говорит он, — мне нужно идти. Я, видишь ли, совсем перессорился с часами, и теперь у меня нет ни времени, ни песка, ни тени, и мне пора. Но я обещаю, что обязательно с ними помирюсь, и мы станцуем с тобой на берегу моря, я как раз придумал, какую мелодию разучить.
Названная Морриган кивает. А он только улыбается, и веснушки у него, оказывается, и на лице тоже, а он совсем не касается её на прощание, слава всему, что только есть в этом прекрасно мире, ни пальцем не касается, не оставляет невидимых, но горячих, как свежее клеймо, следов. О если бы все люди умели прощаться так!
— Обещай, что сохранишь его до следующего раза, — просит Литтен и бережно вкладывает ей в руки свой инструмент.
— Обещаю, — твёрдо отвечает прозванная Морриган и гордо вскидывает голову, непокорные пряди тут же падают на её лицо. А когда она их убирает — Литтена больше нигде нет, и свет не ластится больше прибоем к её ногам.
Но она готова поклясться, что на шпиле собора снова льнёт к своему текучему золоту самый верный из ангелов.