***
Ираве стоит на светофоре и смотрит прямо в распахнутый ей в лицо светящийся красный глаз. Обжигает, так что глаза начинают болеть. Но Ираве не моргает и не отводит взгляда, потому что красные отблески никуда не денутся. Справа светит алым ещё один светофор, его не видно, он где-то у неё за плечом, но свет всё равно остался, и Ираве морозом по спине чувствует, как он смотрит. Как то, чего она не видит, становится чем-то иным, опасным, страшным и чуждым. Вот сейчас, сейчас коснётся плеча хищная лапа зверя с одним алым глазом, и тогда… Она не выдерживает и оборачивается. Светофор начинает мигать и вспыхивает зелёным. Почти одновременно с ним медленно меняет цвета — красный, жёлтый, зелёный, — тот, напротив которого она стояла. Ираве идёт. Смотрит внимательно под ноги. Если не смотреть — никогда не узнаешь, куда наступил, трещины распахиваются прямо под ногами, Ираве ни разу не видела, как проваливаются другие, но — кто знает, что происходит, когда она не смотрит. «Твой взгляд — самое сильное оружие, — напоминает себе Ираве. — Пока ты смотришь, пока ты видишь, всё будет хорошо. Невозможно контролировать то, о чём не имеешь представления». Но глаз на затылке ещё не придумали, и Ираве болезненно вздрагивает каждый раз, когда люди скрываются у неё за спиной. О том моменте, когда она перестаёт различать их голоса, лучше не думать. Лучше вообще вставить наушники, чтобы не слышать, как неизвестность подкрадывается сзади и готовится положить холодную руку — руку ли? — ей на плечо. Сегодня она какая-то особенно острая и живая, дышит холодом в шею, и Ираве и правда берёт наушники, а когда они не помогают, до боли впивается ногтями в ладонь, до красных лунок-полумесяцев. Нельзя плакать на улице, глупая маленькая девочка. Нельзя показывать страх, потому что как бы добр ни был подошедший к тебе человек, ты не знаешь, чем он станет, стоит тебе отвернуться, и будет ли помнить о твоём ужасе. Ираве не бежит. Бежать — всё быстрее упускать людей, дома, фонари, машины в пугающую тьму за спиной. Идёт размеренно и спокойно, хотя ноги дрожат и пару раз она даже спотыкается на ровном месте. Нужно срочно куда-то зайти. Стены ничего не изменят по факту, они текут и меняются, если не смотреть, так же, как и всё вокруг, но, может, по привычке станет хоть немного легче. Поздно уже, все магазины закрыты, кроме самых маленьких, а в таких надолго не останешься, и Ираве спешит дальше. Может быть, стоило взять с собой хотя бы Ро, посадить на плечо, чтобы смотрел назад. Чудовище в таких вопросах не помощник, он слеп, и ему всё равно кто чем является. Может быть, это и правильно. Мигающая вывеска с неровной надписью «Бар» чем-то похожа на светофор и, может, именно этим и привлекает внимание. Красный огонёк зловеще мигает в темноте, но Ираве устремляется к нему. Только бы там не было многолюдно, только бы к ней никто не подошёл, только бы… но в безымянном баре почти пусто, бармен лениво барабанит пальцами в такт ненавязчивой музыке, да рядом на высоком стуле сидит, сгорбившись, высоченный рыжий парень. Оба оборачиваются в её сторону, так что Ираве неловко замирает на входе. Потом всё-таки подходит ближе и робко спрашивает: — А… кофе у вас есть? Бармен — тоже высокий, но рост скрадывается на фоне широких плеч, — кивает и отходит вглубь. Ираве тихонько отходит в угол и опускается за столик, так, чтобы за спиной у неё была только стена. И правда становится немного легче. Во всяком случае, холодка за спиной нет, к тому же, она сидит, а значит, так гораздо сложнее упасть. — Такие вот дела, Вацлав, — тихо произносит рыжий и теребит конец косы. Ираве искоса смотрит на него. Широкоплечий черноволосый бармен не оборачивается, хотя слова обращены точно к нему, но кивает серьёзно и понимающе. — И кот у меня убежал, и лучшего друга не дозваться, что ни делай. — Музыку пробовал? — спрашивает Вацлав, и голос у него тоже оказывается соответствующий, низкий и глубокий. Ираве нравятся такие голоса, их далеко слышно и они редко меняются. — Пробовал, — отмахивается рыжий. — Ничего. Совсем. Как будто его, — голос вздрагивает, — вообще не существует. Только на этих словах бармен оборачивается. Выходит из-за стойки, ставит чашку Ираве на стол, а на обратном пути хлопает рыжего по плечу. — Существует, — коротко говорит он. А больше ничего не говорит.***
Время густое и зыбкое, скопившийся сахар на кофейном дне, мешается под ногами, путается, не даёт бежать. В глазах оглушительно мерцают разноцветные бусины, слишком яркие, слишком громкие, сыплются, как песок в часах, не дают вдохнуть. Не пускают на поверхность. Но копни глубже — обнажится чернильно-стеклянное дно, одновременно острое и вязкое. Беги, если можешь, маленький дух, отвернись от фонарного света, это зверь, что гонит тебя через ночь, через твой собственный дом, через вывернувшееся, обезумевшее пространство. Беги, пока ещё можешь вспомнить, кто ты и к кому бежишь, кто зовёт тебя по имени, кто играет его на тонких струнах, под чьими пальцами жгучий металл твоих глаз обращается в свет. У кого рунная вязь струится под кожей по спине, кто взялся бы за меч, чтобы тебя защитить. — Ма… — на выдохе, почти забыв, как это — говорить, как открывать рот, покорять вновь и вновь непослушное тело. Как открывать глаза так, чтобы они видели хоть что-нибудь, и чтобы нашлась дверь которую тоже можно…***
«…открыть», — думает Ираве и жмурится на одно короткое мгновение, а потом снова распахивает глаза. И одновременно с ней рыжий вдруг охает, соскакивает с табурета, оборачивается и вскидывает руки. И кто-то, у кого волосы цветные, и глаза горят, как расплавленная кисловатая медь, вываливается из пустоты прямо ему в руки. Хрипло дышит, загнанно, а потом хохочет и болтает в воздухе руками и ногами. Второй из двух, недостающая деталь головоломки. И рыжий тоже смеётся и кружит его в воздухе. А Вацлав за стойкой неодобрительно хмурится, но потом всё-таки улыбается и важно кивает, отличный способ сказать «Я же говорил», не прерывая чужого счастья. Так они и стоят, обнявшись, и Медноглазый — у кого бы ещё быть глазам такого цвета? — болтает ногами, а потом начинает извиваться и сползает на пол. — Привет, Вацек, — говорит. Вацлав морщится в ответ на сокращение, но всё равно коротким жестом поднимает руку. Медноглазый оглядывается, как маленький хищный зверёк, воздух втягивает ноздрями. Шипит: — Чую-чую человечий дух… — и облокачивается на столик рядом с Ираве, как оказался рядом — непонятно. Говорит: — Привет. Ираве растерянно кивает. А он медленно перетекает из формы в форму, совсем не стесняясь её прямого взгляда. Заостряются уши, вместо лица — совиный клюв и огромные жёлтые глазища. Он коротко ухает, а потом снова становится собой и смеётся. И Ираве робко улыбается ему в ответ. — Эй! — кричит Медноглазый и оборачивается к своему рыжему приятелю: — Мартри! А тут, между прочим, дама в беде! Вацек, а ты тоже, что ли, ничего не сделал? — Я сделал ей кофе, — коротко отвечает бармен. Медноглазый закатывает глаза, мол, ну тогда да, конечно, дело сделано. Можно у себя за стойкой отсиживаться. И начинает наворачивать вокруг стола Ираве полукруги. — Это всё Йоль, — говорит, наконец. — Это он делает всё острее и сильнее. Стоит у тебя за спиной и крадётся след в след. Я сегодня почти попался, и тебя он так просто не отпустит. Это, видишь ли, такая игра. Для него, не для нас. Рыжий — Мартри, так ведь? — подходит ближе и садится на свободный стул. Ираве не возражает, он тоже текучий, как его приятель, даже когда предпочитает оставаться в одном облике. — Ты… боишься, да? — осторожно спрашивает он. Ираве тяжело вздыхает, прежде чем начать говорить. А потом начинает, и пока она говорит, Медноглазый скрывается за стойкой и начинает там что-то смешивать, но она всё равно знает, что — слушает внимательно. Как рассказать о том, что всегда знала с детства: стоит отвернуться, знакомые предметы и люди теряют свой облик, а чем становятся, не узнаешь никогда, потому что один твой взгляд превратит их обратно. Как боишься поворачиваться к зеркалам и проходить мимо них в темноте, потому что не знаешь и знать не можешь, чем обернётся твоё отражение, и что же тогда станет с тобой. Совсем ничего не знаешь, боишься людей — почти всех, потому что отвернёшься, и они не вспомнят ни о какой дружбе. Нашла себе хрупкое равновесное место в мире, среди почти таких же, среди тех, кто изменчив настолько, что почти постоянен, и тех, кто тоже умеет видеть. Только так и жила. На некоторое время в баре повисает тишина. — Ты извини, — Мартри перегибается через стол, и роста его вполне хватает, чтобы, несмотря на ширину столешницы, оказаться на одном уровне с глазами Ираве, — но мы совсем не герои и ничего особого не умеем. Кроме как облик менять, конечно, но это не способность даже, а так. — Это ничего, — через силу выдавливает Ираве. А потом слова вдруг льются сами, и она даже умудряется улыбнуться: — Я вас не боюсь. Вы совсем не страшные, — но слов всё-таки не хватает, чтобы объяснить, как же это хорошо. Мартри вздёргивает рыжие брови: — Не боишься? — Это почему это? — кричит из-за стойки Медноглазый. В воздухе висит стойкий запах кофе, яблок и виски, и сочетается это всё ужасно странно, так что голова кружится. — Потому что вы помните, как меняетесь, — пытается объяснить Ираве. — Потому что вы можете измениться, даже если на вас смотреть, а не только если встать спиной. Это… — Честнее, — говорит Вацлав и кладёт широкую ладонь на хрупкое плечико девушки. Та судорожно вздрагивает, но тут же начинает кивать: — Да! И ещё это значит, что вы, даже когда изменяетесь, помните себя, а, значит, остаётесь теми же! А с людьми это не так, они никогда не уверены и не помнят, как становятся другими, они даже не замечают, и поэтому… — она затихает и вжимает голову в плечи, — я и боюсь. Мартри с Медноглазым переглядываются, второй ради такого дела даже выглядывает из-за стойки. — Интересные дела, — говорит, наконец, рыжий. — И что с тобой, такой, делать? — Известно, что, — как-то зловеще отзывается Медноглазый, прежде чем Ираве сумеет хоть рот открыть. А потом весело подмигивает: — Кормить и поить, что же ещё! Вацек, будь другом, присмотри тут, пока закипает? И пустишь меня на кухню? — Да тебя попробуй не пусти, — хмурится бармен. Возвращается на законное место за стойкой. — Только учти, холодильник-то пустой. Я думал, после закрытия в магазин схожу, но от вас-то не так просто избавиться. — Совсем непросто, — авторитетно подтверждает Медноглазый. — Но раз уж такое дело, Мартри сходит в магазин! — А что сразу — Мартри?! — возмущается рыжий. — Тебе надо, ты и иди! Медноглазый хмыкает и, привстав на носочки, щёлкает приятеля по носу: — Потому что это ты тут просидел рядом с дамой несколько часов, и даже не попытался ей помочь. Это я у нас уже умница и солнышко, а у тебя всё впереди. Так что шагай. Мартри молчит несколько минут и хмурится. — Это правда, — говорит, наконец. — Но у меня была веская причина сидеть и ничего вокруг не замечать. У меня, видишь ли, ты пропал. — Я знаю, — Медноглазый улыбается, а глаза у него неожиданно грустные. Он ластится, и Мартри рассеянно поглаживает его по голове, как щенка. — Но теперь-то я нашёлся. Вот он, сяду на это место и буду тебя ждать, ни на метр от стола не отойду, честное слово. Мартри машет на него рукой, мол, чёрт с тобой, встаёт со своего места и идёт к двери, по дороге куртку накидывая на плечи. Медноглазый прислоняется к спинке его стула и смотрит, а потом поворачивается к Ираве и подмигивает снова. «У нас не так много времени, — говорит его взгляд. — То есть, конечно же, сколько угодно, всё время мира, но, поверь мне, это всё равно не так уж и много. Мартри правду сказал, мы не волшебники, не герои и почти что не боги, тут точно не скажешь. Но перед Йольским зверем, перед безвременьем мы такие же, как все. И поэтому — не пугайся сейчас, ничего особенного не происходит. Так может кто угодно, если только знает, что может. Ты же очень умная и не будешь бояться, правда?» Ираве широко распахивает глаза. Если смотреть — ничего не страшно. Незачем бояться того, что видят твои глаза, страх всегда подступает со спины. Она смотрит и видит, как Медноглазый широким длинным жестом смазывает мир вокруг, неожиданно оказывающийся податливым, словно масло. Ираве откуда-то знает, что сейчас, в период безвременья, ткань реальности всегда такова. Очень простое знание, приходящее из ниоткуда. На кончиках пальцев у Медноглазого остаются рваные клочки, а медь из глаз отражается от этой космической тьмы, проливается, так что ему приходится спешно вытирать щёки, а на кончиках волос на пару секунд словно вспыхивает пламя, будто Мартри вздумал поделиться с приятелем цветом. Ираве протягивает руку вперёд, но он хватает её запястье: — Нет, тебе лучше этого пока не делать! — шипит. — Прорвёшь ещё до самого основания, и что делать будем? Эти-то раны до Имболка всяко заживут… Он слизывает с кончика пальца рваную темноту, с сожалением рассматривает другие и суёт руку в образовавшуюся ровно в стене бара дыру. Из-за стойки напряжённо глядит Вацлав, но ничего не говорит. У Ираве тоже глухо колотится сердце, но она не отступает и не говорит ничего, только комкает краешек тёплой кофты, когда Медноглазый опускается на корточки. И зовёт: — Кис-кис-кис! Иди сюда, ну же! То, что приходит на его зов, назвать котом у Ираве бы язык не повернулся, даже если бы не прилип к нёбу от страха. Зверь огромен, мохнатая нечёсаная шкура такая чёрная, что выделяется даже на фоне темноты, а глаза можно было бы сравнить с фонарями, умей фонари гореть такой дикой звериной яростью. А уж когда он наклоняется и принимается облизывать кончики пальцев Медноглазого, в пору совсем в обморок падать. Того и гляди, случайно отхватит всю руку. Но Медноглазый гладит его по лбу, щекам и подбородку, как будто не замечает ничего, как будто перед ним самый обычный кот, и шепчет: — Какой же ты умница, что вернулся. Ну давай, ешь, я знаю, что тебе нравится. Не убегай больше так, договорились? Мартри чуть с ума не сошёл, когда мы с тобой оба пропали. Ну сегодня же совсем твой день, а? Разве мы могли оставить тебя дома? Конечно, взяли бы с собой. А ты вон как всё запутал. И зрение Ираве не улавливает момента, когда зверь — Йольский зверь, — становится самым обычным котом. Ну, пускай очень уж большим и мохнатым, но всё равно, просто котом, вон, урчит у Медноглазого на руках, весь свитер потом в шерсти будет, попробуй, отчисти. — Ну, как-то так, — устало говорит Медноглазый, поглаживая мурлычущего кота. — Ничего необычного. Ещё один скучный день. Выделывается, конечно. Куда он без этого. И ногой придвигает стул, закрывая волнующиеся и трепещущие на фоне стены дыры в ткани реальности. Вацлав ловит неловко-несчастный взгляд Ираве, кивает понимающе и заваривает кофе, уменьшая огонь под варевом Медноглазого, всё так же гордо стоящим на плитке. Кота спускают на пол, и он тут же прячется под стол, принимается вылизываться, приносит чужие, странные запахи, ни на что не похожие. Пурпурная ночь, искристо-больные слова, продолговатые алые ягоды. Медноглазый смотрит, как она пьёт кофе, сам прихлёбывает прямо из ковшика, не предлагает больше никому, косится на стул, будто мало ему было запятнавшей кончики пальцев черноты. Может, и вправду мало. — Ничего не поделаешь, — говорит, когда Ираве отодвигает кружку. — Будем учить тебя танцевать, — и на невысказанный вопрос в растерянных глазах объясняет: — Если Йоль тебя ранит вот так, значит, нужно что-то с этим делать. Это не плохо, когда мир болит, только с ним, таким, нужно научиться жить. И если он весь, как лезвие ножа, свернувшееся Уроборосом, чтобы и себя само тоже изранить, ничего страшного, мы справимся. Мы станцуем Йоль прямо на нём, вот увидишь. Иди сюда, девочка-стрела. И когда Ираве становится рядом, вдруг понимает, что Медноглазый, оказывается, совсем не выше неё. И какой он тощий — тоже, в общем-то, как она. И с ним, значит, совсем не страшно танцевать, потому что у него и шаг такой, лёгкий и пружинистый, словно земля отказалась держать. И ещё, может быть, если она запомнит, можно будет потом показать этот танец Салли, а Сангит Ананта и Крысолов сыграют, и всё станет совсем хорошо. И она послушно смотрит, как Медноглазый показывает шаги и движения. А потом повторяет — не с первого раза, неумело, то и дело путаясь в ногах, но тому, кто подружился с Музыкой Вечной, любые танцы под силу. — Очень хорошо, — щурится от удовольствия Медноглазый. — Ну, давай. И мир перемешивается. И мир наполняется таким сладостным безумием, что пей его, будто мёд древних богов. Ираве почти не помнит, как ставить ноги, но всё равно почему-то не ошибается, даже когда чужая рука выскальзывает из её ладони, а под ногами вместо дощатого пола оказывается скользкая змеиная чешуя, похожая на клинок. Она видит кого-то, и глаза приходится прикрыть ладонью от яркого света медно-золотых его доспехов. И меч в руке — будто бы занесённый над шеей змея-бесконечности, свернувшегося восьмёркой, гребень-лезвие, из стали и пепла. Но так и не опускается. Мартри шагает вперёд, выступает из собственной тени, почти намертво приклеившейся к той-самой-стене, в руках у него пакет, он его вешает на — спинку стула? ветку дерева? змеиный хвост? — не всё ли равно, вешает и встаёт рядом с Ираве, и тоже пляшет, и подаёт Медноглазому руку, и рыжая коса его вьётся за спиной, и Ираве, помнится, даже целует его, просто в щёку, конечно, на удачу, на целую жизнь, всего на ночь, на Йоль. И устало опускается на стул. На тот самый, разумеется. Голова кружится, а ноги почти болят, и кем вообще нужно быть, чтобы так плясать после двух чашек кофе, но вот Вацлав, кажется, смотрит одобрительно. А Медноглазый повисает сначала в воздухе, а потом у Мартри на шее, и кот басовито урчит из-под стола. Ираве совсем не боится больше. Стена у неё за спиной остаётся той же самой стеной, не нужно смотреть, чтобы знать, что следы от чужих пальцев тоже всё ещё там же. Ноги, непривычные к танцам, горят от усталости, и Ираве отважно допивает кофе. Вацлав внимательно смотрит на неё из-за стойки, кивает и принимается готовить следующую порцию. Всё остаётся на своих местах, даже кружащиеся посреди зала Мартри и Медноглазый. Как бы ни менялись, попробуй найти что-то постояннее. — Ты купил макароны! — торжествует Медноглазый и сияющими глазами смотрит на Ираве: — О, это лучшая еда на свете! Ну, кроме, конечно, пирогов Мартри, их я мог бы есть круглые сутки. Мы тебя угостим как-нибудь! — кричит, убегая на кухню. — Честное слово, до этих пирогов я вообще думал, что не люблю есть!.. Ираве улыбается в ответ и прикрывает глаза. За опустившимися веками мир остаётся таким же, каким был под её взглядом.