***
Сауле обещал прийти только завтра, а темнота, наоборот, приходит уже сегодня, даже раньше, чем ждёшь её. Отопление всё ещё не дали, Таццио кутается аж в два пледа сразу, включает обогреватель на максимум и тратит время, как может: снова и снова ставит чайник, утыкается в компьютер, матери звонит — «Нет, нет, прости, на этих выходных не приеду, там же Лацци, ещё заражу её, и что вы делать будете, она же маленькая совсем. Как долечусь, так обязательно, честное слово. Очень скучаю, папа ещё не дома? Передавай привет, как вернётся». Крохотная съёмная квартирка промерзает насквозь, Таццио чувствует, сидя с ногами в огромном глубоком кресле, куда влезают все его пледы, как колючий кашель снова скапливается в лёгких и прорастает в беззащитное горло. Тусклая оранжевая лампочка под дешёвым пластиковым абажуром никак не может перебороть давящую уличную тьму, и в итоге начинает слабо-слабо мигать. Таццио вяло жуёт остывающие макароны и борется с почти мучительным желанием позвонить кому-нибудь из друзей. Вспоминает лёгкие, как птичьи шаги по снегу, касания Сауле — память тоже может спасать, загоняет кашель вглубь грудной клетки, освещает его золотисто-звонким взглядом чужих тёплых глаз. Кот приходит первым: ласково бодает лбом в колено. Таццио неловко замирает. Смотрит — не придумал ли себе это? Но пустота под рукой и правда принимает кошачью форму, уютную, сонную, урчащую. Не просто недостаток, а ярко выраженное отсутствие на том самом месте, где мог бы быть кот. Забирается на колени, перетекает из одного в другое, на спине, среди шерсти прощупывается жёсткий и колкий гребень. Кошачье-драконья химера ластится, отгоняет холод и то, что скребётся в стенках горла. Нежно урчит в самое ухо. Таццио смотрит — на оконном стекле дрожащими, тонкими, изломанными контурами древесных ветвей проступает не раскрашенный витраж. Не сразу поймёшь, дерево за окном колеблется на ветру, или само стекло поплыло, растаяло от ядовитой тьмы, закапало холодной ртутью на пол. Он так и не уверен в ответе. Но остальные приходят следом: осколки чистого небытия, трепетное ни-че-го, льнущее к ногам. У пса, бьющего по полу хвостом от восторга, короткие крылья вырастают вместо лохматых ушей, а позвоночник странно, почти нереалистично изогнут. Кто-то шуршит, путаясь в занавеске, а хищная птица с воротником колючих длинных перьев с клёкотом распрямляет длинный змеиный хвост и хлопает крыльями угрожающе. Таццио замирает, оцепенев совсем. Квартира вся наполняется шумом и шорохом. Пёс неловко мотает головой, лает громко — не слышит самого себя, — и тянет за штанину. Таццио только и думает: «Обалдеть», прежде чем уснуть в чертовски неудобной позе, со всех сторон окружённым пустотой, чьими-то несбывшимися, неосуществлёнными тенями. Шершавый кисловатый кашель больше не выпускает вьюнные побеги ему в горло.***
— Что-нибудь болит? — с порога спрашивает Сауле. И, не дожидаясь ответа, сам же и говорит: — Ага-а-а, — и прохладные лёгкие пальцы кладёт на грудь. На запястье болтается пакетик с названием аптеки. Таццио только теперь понимает, как там, оказывается, скреблось. Пицца, горячая ещё, стоит на журнальном столике в коробке. Сауле невозмутимо опускает рядом с ней свой пакетик. Оттуда высыпаются гематоген и аскорбинки. Пока Таццио щурится от удовольствия, лучший друг забирается в единственное, но такое большое кресло, сворачивается там клубком. — Тепло, — говорит, хотя отопление так и не дали. Но Таццио и сам чувствует: да, тепло. С прошлого, чтоб его, вечера так тепло. Как будто крошечные огоньки свечей зажжены по углам комнаты. И пахнет — корицей и имбирным тестом. Очень хорошо пахнет, сладковато, но не так, чтобы кружилась голова. И простуда отпускает, не шевелится клубком в горле. И тут уж, что ни думай, дело не только в тяжёлом взгляде Сауле. А в том, что пушистый, с проплешинами чешуи хвост торчит из-под шкафа, возит по полу, и Таццио старательно в его сторону не смотрит, потому что Сауле, конечно, лучший друг, и второго такого не найти, но чёрт его не знает, как отреагирует. Не пригвоздит ли невероятным своим взглядом к полу. — Хорошо, что их нет, — говорит Сауле. — Чего? — переспрашивает Таццио, смутно догадываясь, что пропустил какую-то сюжетно значимую часть диалога. — Хорошо, что их нет, — послушно повторяет Сауле и смотрит ровно на то место, где мог бы быть кончик хвоста, если бы существовал на самом деле. — Ты был абсолютно прав. Звери тебе ни к чему. Гораздо лучше, когда их нет. И тогда они не случаются. И тогда возвращается ничего, не то, страшное, нависающее над Городом хищной сердитой волной. Живое и абсолютно невероятное — а от того несуществующее. — Это лучшее лекарство, — говорит Сауле, и голос у него тёплый, а взглядом и вовсе можно топить вечные льды. — Ударная доза небытия не изнутри, а снаружи. Великолепный рецепт. Ты молодец. Таццио руками разводит: я-то что, я ничего и не. Они сами. Таццио закрывает глаза и представляет, что кот, устроившийся у него на коленях, на самом деле есть, урчит и трётся о руку, и шерсть у него рыжая с белыми пятнами, а вдоль позвоночника неровно прорастает гребень, от ласки прижимается, прячется в шерсти. Таццио ровно, спокойно дышит, прислушивается к хрипу в собственной груди. Ничего, только тишина. Всю жизнь слышал, что-то, что ты любишь, особенным станет только от твоей любви. Что из самого бесполезного хлама можно создать себе счастье, вырастить, как из семечка, спрятавшегося под слоем земли. Что нужно только уметь очень сильно любить — цветок среди цветов и звезду среди звёзд. Никогда не знал, что можно — и вот так, любить то, чего нет, превращать его в то, чего и не было никогда, осознавая, что уже любишь. По сути: выращивать из чистой любви. Он обнимает крепко неслучившегося своего кота. Маленькая квартира наполняется теплом.