***
Медноглазый сворачивается среди веток и закрывает глаза, погружаясь в прошедшую осень. Наигрывает на тростниковой дудочке лёгкий, звонкий мотив. Золотые листья кружат у него над головой, опускаются на плечи тонким шуршащим плащом. Медноглазому хорошо и спокойно: Имболк — единственный праздник Колеса Года, когда ничего почти и не нужно делать, так, следить за порядком. Луна сама справится и зажжёт праздничные огни. Вон, и Мартри застрял у Агаты, помогает готовить и расставлять свечи. Как вернётся, можно отпраздновать и вдвоём, заплести сотню колючих искр в его рыжие волосы, посмотреть, поместится ли столько, сколько хочется, в прошлый раз дотянул до девяноста четырёх. Тонкий звук лопнувшей струны настигает неожиданно. Листья осыпаются, застревают в волосах, щекочут лицо. Осыпаются коричневым пеплом. Медноглазый замирает. Прячет дудочку в карман. Что-то не так. Сбившиеся в перепуганные стаи звёзды, пустынное небо. Медноглазый без труда находит направление, слышит, как стонут измученные ветви, возникает из ничего прямо у Джерри за спиной. Луна смотрит на него встревоженными глазами, тёмными, как омуты. — Ну и что же это ты творишь? — спрашивает он. Джерри вздрагивает от неожиданности и оборачивается. Несколько рядов зубов щерятся, но Медноглазого это не пугает. Он и сам так умеет. — У нас сегодня выходной, идиот. Такой хороший вечер намечался. А ты тут, значит, берёшь, и всё портишь. — Это я похитил Луну, — смеётся Джерри. Небо чернеет у него над головой, пусто и растерянное. Такая же чернота, как в глубине тёмной пасти. Может не был бы Медноглазый собой, испугался бы. — Ну и чего ты теперь хочешь? — спрашивает он. Джерри скалится в ответ безумно: — Ничего. Имболка больше не будет, никто не зажжёт ни одного огня. На небе не будет млечного пути, и света не станет. — Простейшая логика подсказывает мне, что ты врёшь, — щурится Медноглазый. — Потому что нельзя же быть таким кретином, чтобы просто ни с того ни с сего остановить Колесо Года. Так что давай-ка подумаем, для чего же тебе всё-таки это нужно… — и прищуривает правый свой глаз. И внимательно смотрит левым. Джерри рычит, отращивает когти и новые глаза, сползающую сероватую кожу, острые зубы, запах зловонный. Медноглазый морщится, но не пугается совсем. Отмахивается и смотрит, смотрит своим чудовищным глазом. Тем, который тоже его, но как бы не совсем. — А-а-а, — хмыкает. — Так всё понятно. Так бы сразу и сказал, что не отменить, а задержать. Ты, конечно, прав, просто человеком после такого остаться трудно, только свет Имболка бы и помог. Ну, в твоих интересах, приятель, чтобы у тебя ничего не вышло. — Это почему? — хрипит Джерри, слова с трудом вырываются из перекошенной пасти. Медноглазый вздыхает: — Потому что с чего бы ей стать такой, как ты? У неё в груди, если помнишь, не темнота. Так, чернила. Подумаешь, что чёрные, тоже мне. Так ей и придётся — серединка на половинку. Бедная девочка. А ещё думает, что ты её любишь. — Я и люблю, — Джерри всё-таки возвращает себе более-менее человеческий облик. — Но быть хоть каким духом хотя бы на половину уже гораздо лучше, чем всего лишь человеком. Скажешь — не так? Медноглазый со вздохом садится на ветку, спиной прижавшись к стволу: — Не скажу. Я, видишь ли, никогда не пробовал — человеком. Но зато быть на половину согласился сам, по своей воле, а не потому что кому-то так в голову взбрело. Тут бы, конечно, Мартри лучше объяснил, но дожидаться его для душеспасительного разговора я всё-таки не советую. — Да что он мне сделает, твой сид? — скалится весело Джерри. Ему так и хочется в драку, вцепиться острыми когтями в чьё-нибудь тело, зря, что ли, отращивал? Джерри совсем не боится, с чего бы, он видел, как эти двое пугают людей, и разве ж это — страхи?! Так, пустые шорохи в темноте, сияющие глаза. Ничего такого. — Мой ши, — устало объясняет Медноглазый, — что надо, то и сделает. И оборачивается искажённым пространством, небом треснувшим, битым звуком, прорастающим из щёк и груди вместо шипов. Вывернутым больным небом. Но всего на пару секунд. А потом снова превращается в себя, собирает весь этот ужас в тщедушное тело и возвращается на дерево. Кланяется полушутливо Луне и садится совсем рядом с ней, по другую сторону прутьев. Джерри глядит на него ошарашенно, мол, и что — и всё? Больше ты ничего делать не будешь? С такой-то силой? — Я, в отличие от некоторых, нарушаю правила только в самых исключительных случаях, — показывает язык Медноглазый. — А рыцарь тут не я. Я, если хотите, паж. Мне спасать дам не положено. Я тебе доступно объяснил, почему ты не хочешь дожидаться моего ши, и почему тебе вообще не нужно, чтобы у тебя получилось то, что ты пытаешься сделать. И достаёт из кармана — нет, не дудочку, — что-то среднее между ловцом снов и колыбелью для кошки. Плетёт, ловко перебирая пальцами. И Луна рядом с ним выпрямляет спину. А девочка Эмма всё ещё спит, и от дрожи темноты по её телу расходятся волны жара. Девочку Эмму бьёт озноб, и одеяла совсем не помогают, она уже почти не принадлежит этому миру, и равновесия нет и не будет, человеческое тело дрожит, ногти впиваются в ладони. Змей тоже дрожит, лёжа поверх края одеяла, и спички закончились, обгоревшими трупиками лежат рядом с ним. Из человека не сделать духа просто так, а Эмма сильная, Эмма не хочет быть никем, кроме себя самой. — Я всегда был злым духом, — на распев произносит Медноглазый, с ногами вытягиваясь на бугристой ветке. Пальцы перебирают тонкую нить, золотистую, как солома. Хитро щурится. — Никогда не пробовал быть никем другим, знаешь ли. Это теперь я — вроде бы как на половину ши, левым глазом будущее вижу, если хорошенько присмотрюсь. Джерри хмурится, мол, что, отвлечь меня вздумал? На небе тонкой паутиной растягивается след Дикой Охоты, слабая замена исчезнувшему млечному пути. Медноглазый прикрывает глаза и только пальцы шевелятся едва заметно. — Нас тогда была целая стая. Мы летали по деревням, городам, пугали людей. Выпивали их страх. Были, наверное, одним целым, сейчас уже не вспомню, как это было, — говорит то ли с Джерри, а то ли с Луной, и как возможно из одной золотистой нити выплести целый гобелен, на котором расцветут — леса, крошечные деревушки с покосившимися домиками, глаза чужие золотые и алые, разверстые пасти, полёт сквозь ночное небо, за мгновение воплотился там, где захотел, взвыл бешеным псом, огромной чёрной собакой… Речь Медноглазого совсем не похожа на него самого, он говорит мерно и спокойно, голосом выводит ритм, древний напев, ноги выбивают барабанами дрожь земли. Как крошечный домик с крышей, поросшей мхом, шумел по ночам чужими голосами, скрипом из ниоткуда, смехом, сиял ведьмовскими огнями из-за окон. Как боялись приблизиться к нему люди, обходили, пугали детей страшными сказками. Как рождался каждый день заново, из темноты, выходил, щуря глаза, сияющие расплавленным горячим металлом. И когда постучались в дверь, приготовился стать самым страшным, чем умел, но только замер, скорчившись на полу, клубком свернулся, видел сияющую сталь народа Холмов, занесённую над ним. Не поверил самому себе, когда металл зазвенел о металл, увидел только — живой огонь волос, отражение металла собственных глаз в чужом зачарованном доспехе. И протянутую руку. Так и прозвал про себя, на странном, чудном, колдовском наречии: «Тот, кто взялся бы за меч». Кто защитил бы даже от своих. С ним и стал потом собой: нелепым, угловатым, половинчатым. Научившимся видеть будущее одним только левым глазом. Сплетением, соединением противоположного — может быть, как раз на Имболк. Узнал, что такое страх, лучше всех, но больше никогда-никогда не боялся сам. Так и встретил впервые в своей жизни настоящего героя. И когда он замолкает, когда стихает, успокаивается древний ритм, дробящий камни, небо над головой становится совсем уж страшным, чёрная бездна зрачка, звёзды, сбившиеся к краям — сияющий белок. Небо смотрит вниз, вперив в них немигающий взгляд. — Это всё чепуха. Твой сид не придёт, — торжествующе хохочет Джерри. — Не успеет, слышишь? Заблудится без света свечей! И не будет здесь героя, чтобы остановил меня! — Не будет, — соглашается Медноглазый, — но я этих героев после видел — тьму! И без них справимся, — и распускает кошачью колыбель, провисающую между пальцами. Получается длинный шнурок, тонкий и прочный. Джерри шипит, как змей, и с клыков его капает яд, а когти почти рассекают ткань рубашки Медноглазого — но не причиняют ни малейшего вреда тонкой нити, словно бы проходят сквозь неё. — Я же говорил, — ласково мурлычет Медноглазый, — что в исключительных случаях готов нарушить правила. Портить Мартри выходной — это прямо-таки исключительный случай, — а потом кланяется Луне и протягивает тонкую золотистую нить, сплетённый на пальцах шнур, между плотно свитыми ветвями: — Держите, госпожа моя. И Луна берётся тонкими бледными пальцами за шнур-фитиль, вспыхивающий мгновенно. Первый факел Имболка, растапливающий лёд зимы, северным сиянием расползающийся ввысь, до самого неба. Огонь пляшет на сухих ветвях старого дерева — огромный костёр, треск молний и пламенные цветы. Огонь отражается в глазах Медноглазого, а он воет, отращивает хищно скалящуюся пёсью голову, запрокидывает назад. Огонь поёт и искры бросает к небу, звонкие, светлые искры, пунктиром прокладывающие по чёрному бархату путь для разливающегося тонкой рекой из кувшина — снизу вверх — молока. Колесо Года катится вверх по склону и оставляет за собой пылающий, дымно-пахнущий след. Млечный путь по небу разостлался, и тонкая фигура Луны замирает на самой высокой из ветвей обгоревшего дерева. Смотрит вслед серебристым звёздам, рассыпающимся обратно на созвездия. Слушает музыку оборотничьих голосов. Запоминает, как на карте Города перед ней один за другим вспыхивают крохотные огоньки колдовских свечей. Один за другим. Медноглазый присвистывает и кладёт руку на плечо Джерри: — Не беда, — говорит, — некоторые узлы не разбить мечом, как ни старайся. А теперь послушай того, кто никогда не пробовал быть человеком: иди к своей девочке и радуйся, что она осталась собой, и чем быстрее, тем лучше. А девочка Эмма дышит ровнее, и темнота замирает, успокаивается, сливается со светом свечи, зажатой в тонких руках, обклеенных цветными пластырями, покрытых чешуёй на костяшках. Джерри рычит неопределённо, скалится, шипы отращивает, так отчаянно не хочет слушать чужих советов. Но когда к обгоревшему дереву, новому символу Имболка, мёртвому и отныне бессмертному, выходит высокий рыжеволосый человек, нет рядом никого, кроме Медноглазого. — Что случилось? — спрашивает Мартри и чешет затылок. — Я, видишь, так забегался, пока Агате свечи расставлял, что, кажется, пропустил всё веселье. — Ничего ты не пропустил, — отмахивается Медноглазый. — Вон, смотри, нашли, наконец, подходящий факел. Будет теперь гореть. А у нас с тобой выходной, так что и пошли отдыхать. С Имболком, дружище. Всё у нас хорошо, — и тянет приятеля за кончик длинной рыжей косы.Млечная дорога Имболка
2 февраля 2018 г. в 09:40
В небе угасает сияющий млечный путь. Спутавшиеся, сбившиеся звёздные щенки замирают бестолково, бегут, путаются в лапах, тявкают отчаянно. Космический ветер сбивает их с ног, приносит запах холода уходящей зимы. Она останавливается на пороге, замирает, оборачиваясь назад.
Колесо Года скрипит натужно и останавливается. Горящие спицы Имболка тревожно мигают во мраке. Почти что гаснут.
Луны нет на небе. Луны нет, и некому заново начертить сияющую дорогу, разлив по ночному небу молоко из глиняного кувшина, некому зажечь серебряную свечу — главный огонь Имболка, тот, что растопит снег и пустит ручьи по склонам холмов. Тот, от которого вспыхнут все остальные, тысячи крошечных свечей, огоньки в каждом окне, факелы где-то в гуще зимнего леса. Где-то там, на поляне, укрытой тесным переплетением голых ветвей, оборотни замирают и тревожно поднимают головы: звериные и человечьи взгляды, страх запрятан на дне зрачков.
— Это я похитил Луну, — говорит Джерри. И смеётся, и смех отдаётся эхом в его же собственном горле. Очень злодейский выходит смех.
Старое дерево скрипит и стонет в ответ, вторит замершему Колесо. Старому усталому дереву — ясеню? не понять — нет дела ни до злых духов, ни до луны, ни до тысяч не загоревшихся огней. Ему бы уснуть до весны, но ветви изогнуты, похожи теперь на птичью клетку скорее, чем на крону.
Где-то на другом конце Города, в чужой квартире, среди цветных подушек и покрывал, девочка Эмма спит некрепким, тревожным сном. В груди, справа, как второе сердце, у неё клокочет и бугрится темнота, похожая на чернила, складывающаяся в слова. Темнота тянется к свету, вот только свеча у Змея в руках никак не желает разгореться до конца. Он шипит и щёлкает зажигалкой, но только обжигает кончики пальцев, обмотанных пластырем.
Луна глядит устало через сплетение кривых искорёженных ветвей. Луна сидит, тонкие бледные руки скрестив на коленях. Усталая женщина в лёгком платье, не похожем ни на один из существующих костюмов вовсе. С тёмными завитками волос, падающими на виски и лоб.
— Это я похитил Луну… — повторяет Джерри медленнее. Пробует слова на вкус, перекатывает их на кончике языка. Схватил за руку, сплёл одним хищным движением пальцев древесные ветви вокруг. Одним махом остановил время, и если продержать его так ещё немного, Колесо треснет, и кто его знает, что начнётся тогда… Джэр’Майо, злой дух, жмурится от удовольствия и широко раскрывает зубастую пасть.
Луна не говорит ему ни слова и не бьётся в тонких, подрагивающих на ветру прутьях клетки, и ленты вьющегося пояса колышутся у неё за спиной, обвивают ноги. Если бы она уснула, ей бы снились рыцари с длинными золотыми волосами, выбивающимися из-под шлемов. Рыцари, распахивающиеся высокие двери в склонах древних холмов. Это только сон, их давно нет, она не закрывает глаз, чтобы не слышать, как поёт сталь их зачарованных мечей. Никто не придёт.
И тогда она всё-таки спрашивает:
— Что тебе нужно? — звенящий, как флейта, голос. Не испуганный почти.
Джерри сладко улыбается, насколько позволяют это ему три ряда зубов:
— Уже ничего. Я получил, что хотел. Тебя нет на небе, и Имболка не будет. Никто не зажжёт огни для бедных маленьких людей. Никто не пустит Колесо Года по кругу снова.
Это, разумеется, не правда. Он, конечно, знает об этом. Сидов больше нет, они ушли так далеко, что не услышат голоса своей богини. Но есть и те, кто остался.